Ф.м. достоевского 1860-70-х гг.

Размышления Достоевского о национальной идее, предназначении России были не раз предметом рассмотрения. Особый отклик мысли писателя нашли в религиозной философии конца 19 в. от В.Соловьева до Н.Бердяева. Интерес к воззрениям Достоевского на задачи и судьбу России не иссякает и по сей день. Более того, в наше переломное время отрицания прежних идеалов и поиска новых, он усугубляется. «Временем сомнений и отрицаний» Достоевский назвал 1860-е – 70-е гг. 19 в. Вероятно в такие переломные эпохи с особой остротой встают вопросы об историческом значении России, о ее месте в общечеловеческом движении истории. И с этих позиций творчество Достоевского наряду со жгучей злободневностью обретает вневременное значение. Вопросы «Россия и Запад», «Россия и ее смысл в мировой истории» в творчестве Достоевского одни из самых острых. И если в художественных произведениях они растворяются в стихии художественного, проверяясь и перепроверяясь художественными же фактами, то в публицистике эти вопросы обнажены, и, очевидно в силу этого, обнажено и их решение. Обращение Достоевского к «проклятым вопросам», над решением которых страдает и мучается русская душа, именно в публицистическом жанре обусловлено рядом обстоятельств. Публицистика Достоевского 1860-х гг. уникальна уже хотя бы потому, что создавалась она в эпоху великих реформ, оказавших влияние на все стороны русской жизни, эпоху политических, экономических, духовных исканий. (Напомним: одно из первых черновых названий будущего журнала «Время» – «Эпоха») Именно в этот период Достоевский задумал открыть новый журнал и уже в 1860 году пишет «Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 год». Демократическая направленность заявлена Достоевским сразу же: способствовать тому перевороту, который полагал он, зреет в недрах русского общества. В чем же должен заключаться этот переворот? Для Достоевского, весьма критически относившегося к реформам Петра I, – всоединении(как он пишет, «слитии»)начал образованности с народным началом, т.к., полагал писатель, губительность петровских реформ заключалась в разъединении этих важнейших сторон национальной жизни. Этот вопрос – самый важный для тех, кому дорого «русское имя», для тех, кто «любит народ и дорожит его счастием» [1]. Достоевский, как известно, придерживался «теории завоеваний» Огюстена Тьерри: с точки зрения этой теории, западные государства образуют победители и побежденные. И уж здесь писатель противопоставляет Россию и Европу: «Мы не Европа, и у нас не будет и не должно быть победителей и побежденных». Мысль «Мы не Европа» развивается дальше: «Мы знаем теперь, что мы не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных, – точно так, как мы не могли бы носить чужое платье, сшитое не по нашей мерке» [2].

Особенность российской цивилизации Достоевский объясняет характером русской народности, будущность которой – в общечеловеческойдеятельности. Доказывая эту мысль, писатель говорит об особой восприимчивости русского народа: «Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и разумность явлений, совершенно нам чуждых» [3]. Впоследствии в почти тех же словах об этом напишет А.Блок: «Нам внятно все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений». Русская идея в интерпретации Достоевского заключается всинтезе и примирении всех идей, которые развивает Европа. Возражая невидимому собеседнику, писатель настаивает: способность примирения есть «высочайший и благороднейший дар природы, который дается очень немногим национальностям». Заметим: лишь после того, как заявлена политическая платформа, Достоевский переходит к литературной программе. Не свидетельствует ли это об особой важности и исключительности, которые он придавал «русскому вопросу»?

Продолжение исследования «русского вопроса» – в статьях о русской литературе («Ряд статей о русской литературе»). Именно здесь сформулирует Достоевский и затем многократно повторит «русскую идею», идеал которой, как он считает, явился в Пушкине: «Мы поняли в нем, что русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность»[3]. Снова и снова повторяется мысль «Мы не Европа». «Можно ли сделать из народа нашего немцев? – спрашивает Достоевский и продолжает: « …мы же были у немцев, и в целых полтораста лет не поддались же европейскому влиянию, не сделались немцами. Значит и мы, несмотря на наше меньшинство (Достоевский пишет здесь о привилегированном сословии. – Е.Ц.), на наши малые силы, на исключительное положение наше перед народом, все-таки заключали в себе великие русские начала общечеловечности и всепримиримости(Выделено мною. – Е.Ц.)и не потеряли их» [4]. Очевидно, это любимая мысль Достоевского. В статье «Свисток и «Русский вестник» он вновь вернется к ней и почти буквально повторит: «Возьмите только одно в Пушкине, только одну его особенность, не говоря о других: способность всемирности, всечеловечности, всеотклика» (Выделено мною. – Е.Ц.) [5].

Собственно, с этих общих позиций и оценивает Достоевский реформы Петра I. Петровские реформы коснулись формы, но не затронули духа народа, а «русский народ не любит гоняться за внешностью: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела» [6]. Оттого петровская реформа «принесла характер измены нашей народности, нашему народному духу» [7]. По сути, полагает Достоевский, губительность петровских реформ сказалось в том, что разошлись два класса, два сословия и «высшие классы скоро утеряли самый язык, на котором говорила масса» [8]. Риторика Достоевского становится все более резкой: «высшие классы», «чуждый им народ», «интересы разошлись», «горькая действительность», «ложь и обман». Эти мысли изложил Достоевский в статье «Два лагеря теоретиков (по поводу «Дня» и кой чего другого)».

Многие из мессианских идей, горячо и остро высказанных в публицистике, найдут художественное воплощение в романах Достоевского послереформенного периода. Со всей очевидностью это свидетельствует, что высказанные идеи – не просто политическая теория, ими будет обусловлены идеологические сюжеты будущих произведений. В художественной практике все они воплотятся в спорах «русских мальчиков», в героях, которых мы бы назвали героями «всеотклика». Один из таких «русских мальчиков» – герой романа «Подросток». Аркадию Долгорукому девятнадцать лет. Возраст отнюдь не подростничества. И Достоевскому пришлось «объясняться»: «В самом деле, растут ли после 19 лет?». И отвечает: «Если не физически, то нравственно». Этот возраст в Ветхом завете связывается с обретением понимания, что есть добро и что есть зло. Напомним, что 21 год – уже возраст совершеннолетия. Для Достоевского роман о воспитании «поколения» связан с исторически переходной эпохой, той эпохой, анализ которой стремился осуществить в своей публицистике 1860-х гг. В «Дневнике писателя» за 1873 год он размышляет о временах потрясений, сомнений, отрицаний, скептицизма и шатости в основных общественных убеждениях.

В такое смутное время и рождается в уме Подростка его идея – «идея Ротшильда», идея, чуждая русскому духу, русскому смыслу. Первые шаги Подростка в столице подтверждают: идея не призрачна, ее можно воплотить в жизнь, по крайней мере ее материальную часть (в романе – покупка и перепродажа на аукционе альбома). Но суть идеи – всё в той же мечте о власти, могуществе… мечте, соблазняющей многих героев Достоевского. Очевидно, есть что-то чуждое в этом соблазне властью, дорогой, идя по которой можно ее «взять», и в то же время, что-то искушающее русскую душу. Вот и для Подростка «идея Ротшильда» – это идея могущества, идея «первого места». «В том-то и «идея» моя, в том-то и сила ее, – открывается Аркадий читателю, – что деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество» (курсив Достоевского. – Е.Ц.). И далее: «Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы!». И, вот «идея» проверяется «фактами». В руках у Подростка «документик», который способен дать это ощущение силы – «могущество». В страсти, почти что в горячке, «документик» пускается в дело. Но ведь не в спокойствии душевном! В подобном душевном состоянии «проклюнется» и «безобразная мечта» Раскольникова. И в этом «факте» исступления, «горячки» уже заключён крах «идеи».

«Подросток» – роман воспитания. Главная особенность этого жанра – изменение героя. В финале романа Подросток бросит фразу: «Это оттого, что во мне была душа паука!». И далее: «…пусть читатель помнит душу паука» (выделено автором. – Е.Ц.). Паук у Достоевского – символ падения человеческой личности, разложения, гибели души. В начале романа душа Подростка на грани уподобления «страшному гаду». Отрекаясь от «души паука», Аркадий отрекается от самой идеи могущества. Но даже мечтая о деньгах, он все же не допускает идею только денег: «Сначала высшая идея, а потом деньги, а без высшей идеи с деньгами общество провалится», – горячится он в разговоре со Стебельковым – собственным антиподом и одновременно двойником с «душой паука».

Взросление Подростка происходит в столкновении его идеи с другими «высшими идеями». Так уже в самом начале романа «русский вопрос» получает «завязку» в среде дергачевцев, куда попадает и Аркадий. Русский юноша с немецкой фамилией Крафт «вследствие весьма обыкновенного факта, пришел к весьма необыкновенному заключению… он вывел, что русский народ есть народ второстепенный… <…>, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества». Самоубийство Крафта, кажется, ставит точку на этой идее («...в качестве русского совсем не стоит жить»). И тем не менее именно эту идею Крафта В.В.Розанов считает «бесом» Достоевского, его «кошмаром» и «чертом»: «…около «идеи Крафта», можно сказать, «танцует весь Достоевский», – как около своего «беса», своей «мучительной идеи», своей «тоски за всю жизнь»…» [9]. Возникнув, «бесовская идея» должна быть опровергнута. Как же на художественном уровне осуществляется её опровержение? Прежде всего – другой идеей или идеями, затем – самим сюжетом, основная загадка которого в вопросе: чем покорила Версилова дворовая девушка, почему он не уходит, а если и уходит, то все время возвращается к ней? И Подросток, и читатель всё время будут искать ответ, который кроется в идейном пласте романа, в поисках русского смысла жизни.

Остановимся сначала на идее, уже знакомой нам по публицистике писателя. Это идея всепримирения и всеозывчивости. Ее истоки в оригинальной трактовке В.В.Розанова связаны с его размышлением о «женственных народах» и «мужских». Мотив «женственной народности» (русские) Розанов увидел и в романе «Подросток». В диалоге со своим сыном от крепостной девушки Версилов указывает на миссию России в Европе: «докончить» дом ее, строительство ее, как женщина доканчивает холостое жилище, входя в него невестою и женою. Розанов пишет: «Что это так выходит и в истории, можно видеть из того, что, например, у «женственных» русских никакого «варяжского периода», «норманского периода» (мужской элемент) истории не было, не чувствовалось, не замечается. Тех, кого «женственная народность» призвала «володети и княжити над собою», – эти воинственные, железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть; об их «власти», гордости и притеснениях нет никакого рассказа, они просто «сели» и начали «пировать и охотиться», да «воевать» с кочевниками. Пережинились, народили детей и стали «Русью» – русскими, хлебосолами и православными, без памяти своего языка, родины, без памяти своих обычаев и законов. Нужно читать у Огюстьена Тьери «Историю завоевания Англии норманнами», чтобы видеть, какой это был ужас, какая кровь и особенно какое ужасное вековое угнетение наведшее черты искаженности на всю последующую английскую историю. Ничего подобного – у нас!..» [10]. То же самое происходит с «мужским» европейским началом, полагает Розанов: «внутреннее овладение» ими, «всасывание», «обладание» – так жена обладает мужем – не силой, а таинственным «безволием». Собственно тайна того, что Версилов все время возвращается к своей «дворовой жене» Софье этой таинственной властью покорности, «безволия» может и объясниться. Розанов полагает, что эта покорность завораживает и Запад, в ней заключается огромное «нашептывающее» влияние русских на европейскую культуру. Особенное значение в этом «нашептывании» Розанов придавал жалости, состраданию, – тем мотивам, которые пронизывают все творчество Достоевского

Для героев Достоевского нет окончательного разрешения «русского вопроса». Слова Версилова «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была Отечеством нашим, как и Россия... О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!» находят продолжение в мечте Ивана Карамазова. Он говорит: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище... вот что!.. Дорогие там лежат покойники, каждый камень под ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни, и плакать над ними, в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более». Возможно, эти слова отголосок той «мучительной любви» к женщине, родине, народу, Европе, которая станет «нервом» не только романов Достоевского, но и всей русской литературы второй половины 19 в. Мучительной любви, маркированной стилистикой разрыва, прощания, памяти о священных камнях, дорогих могилах. Но и в ней ощутим «русский дух», «русский смысл» жизни, всегда сопряженной со страданием.

Есть еще один оттенок «русской идеи», который «проверяется Достоевским. Остановимся на нём. В монологах Версилова идея дворянства трансформируется в идею высшей касты хранителей чести, достоинства: «Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи. Напротив, ворота в сословие отворены у нас уже слишком издавана; теперь уже пришло время их отворить окончательно. Пусть всякий подвиг чести, науки и доблести даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей. Таким образом, сословие само собою обращается лишь в собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном, а не в прежнем смысле привилегированной касты». Идея опять проверяется фактами: князь Сокольский теряет «честь», забывает «долг» и умирает в тюрьме. Впрочем, Версилов не отказывается от идеи, видя в дворянстве особый культурный тип, ради создания которого «истрачен» «материал: «У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, – развивает свою идею сыну Версилов, – которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех. Это – тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может, более, может, менее, – но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажут – мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу». Заметим: в самом романе идея будет некоторым образом скомпрометирована, хотя и не отвергнута окончательно. В финале романа ее почти дословно повторит Николай Семенович, воспитатель Аркадия Долгорукого, в рассуждении о «родовых» и «случайных семействах». Но в диалоге Версилова с сыном повторяется, по всей вероятности, любимая мысль Достоевского – «высшая русская мысль есть всепримирение идей». Поэтому неудивительно, что «всепримирение идей» осуществляется и на художественном уровне – в переплетающейся романной судьбе двух «бродяг», Версилова и Макара.

Напомним: в романе цивилизованному «бродяге» Версилову противопоставлен народный странник Макар. Именно Макар воплощает в себе лучшие, с точки зрения Достоевского, исторические черты русского народа: кротость, терпение, покорность, всепрощение. Не случайно наделил его Достоевский княжеской фамилией – Долгорукий. С.М.Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен» указывает: из тридцати одной знатной фамилии – 20 княжеских. Фамилия Долгоруких, например, в тринадцатом и четырнадцатом томах «Истории…» Соловьева упоминается чаще других. Но кроме труда С.М.Соловьева в 1870-е гг. выходит книга об этом древнейшем роде, редактором которой был князь В.А.Долгорукий, через некоторое время оказавшийся за мелкое мошенничество на скамье подсудимых. Романная судьба князя Сокольского доказывает мысль о разложении этого высшего слоя, компрометируя таким образом идею Версилова о дворянстве – хранителе высших ценностей. Родовитому князю противоположен образ Макара Долгорукого, человека «из простых», дворового. Не обладая наследственным титулом и наследственным правом на княжескую фамилию, он, тем не менее, не унизил свою «княжескую» фамилию, в отличие от ее реального носителя. Именно Макар воплощает дорогую для Достоевского мысль о всепримиримости и всеотзывчивости. Не зря именно ему доверяет Достоевский рассказ о «слезинке ребенка», о безвинной «жертве», которую не замолить.

Из сказанного очевидно, что мессианские мотивы в трактовке Достоевского не внушают «страх и трепет», поскольку в них – шаг навстречу «эгоистическому Западу», шаг, рассчитанный на «всепримирение». Возможно, это и есть историческое место России – «единственное, неповторимое и вечное» (Сергий Булгаков), в этом ее мессианский смысл.

ЛИТЕРАТУРА

1. Ф.М.Достоевский. Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 год. //Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15-ти т. Т.11. СПб, 1993. С. 8.

2. Там же. С. 6 – 7.

3. Там же.

4. Ф.М.Достоевский. Ряд статей о русской литературе. //Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15-ти т. Т.11. СПб, 1993. С. 47.

5. Ф.М.Достоевский. «Свисток» и «Русский вестник». //Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15-ти т. Т.11. СПб, 1993. С. 174.

6. Ф.М.Достоевский. Два лагеря теоретиков (по поводу «Дня» и кой-чего другого). //Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15-ти т. Т.11. СПб, 1993. С. 231.

7. Там же. С. 230.

8. Там же. С.231.

9. В.В.Розанов. Возле «русской идеи». //Розанов В.В. Сумерки просвещения/ Сост. В.Н.Щербаков. М., 1990. С. 348 – 349.

10. Там же. С.356 – 357.

Ланина Л.Б. (Москва)

ВЕРБАЛЬНОЕ И ВИЗУАЛЬНОЕ