Философские элегии Е. А. Баратынского

Философская лирика Баратынского зарождалась в «любовных» элегиях начала 1820-х.Для Баратынского всегда было характерно скептическое отношение к «истине»: истина у него либо относительна, либо, если абсолютна, является несчастьем. «За мигом не умел другой предвидеть миг...»; «Я слишком счастлив был спокойствием незнанья» («Воспоминания», 1820); Рефлексия равнозначна для Баратынского тягостной болезни духа. О «болезненном настроении» души он писал уже в 1816 году. Образ «больного» — центральный в «Разуверении» (1821). Так появляется встречный образ — «уврачеванья» души. Любимой женщине Баратынский отводит роль, небывалую еще в любовной лирике, — роль «врача душевного», спасающего от болезни-мысли Тема счастья — одна из главных для раннего Баратынского. Счастье — это «живость детских чувств». Оно несовместимо со знанием и опытом. В счастье может верить лишь «слепая душа». «Счастье» нераздельно с «мечтами» и «снами», то есть иллюзорно. Основы философии закладывались в его раннем творчестве. Поэт усомнится в натурфилософской идее растворения личности в родственном ей мире природных стихий. Для ранних стихов Баратынского характерна идея роковой промежуточности человеческого сознания. В послании «Дельвигу» символичен образ Прометея, желавшего приобщить человека к «небесному огню», но выполнившего свою задачу лишь частично. Недоступность человеку «небес» выражает неполноценность его природы. «Скупые» боги к человеку равнодушны, «не делятся» с ним. Зато активны силы зла.Не лишено интереса, что образ демона Баратынский всегда берет в его «прямом» значении: это прежде всего дух зла, которого Баратынский отгоняет от себя канонической богослужебной формулой — «отыди»; гораздо охотнее вмешивается в судьбы людей, чем «бессмертные боги». И отсюда берет начало совсем не каноническая трактовка Баратынским «высших сил». В элегической поэзии большое место занимают мотивы бренности человеческой жизни. Баратынский говорит об отмеренности самого срока бытия: человеку определено «положенный срок питаться болезненной жизнью» («Дельвигу»). В ранних любовных элегиях Баратынского предметом «анализа» являются не события собственной жизни, а общие закономерности жизни человеческой. Он постоянно размышляет о зыбкости счастья, обещаемого неожиданной «улыбкой судьбы» или любовными клятвами («Ропот», «Разлука», «Разуверение»). При этом переживания поэта — не отклонение от всеобщего, а его подтверждение: таково его гениальное «Разуверение». Поэт усомнился не в увереньях возлюбленной, а в «увереньях» и «любви» вообще. Потому психологические понятия даны в отвлеченной от реалий форме. Абсолютность отрицания усилена повторением: «не верю увереньям». В «Разуверении» перед нами не недоверие к возлюбленной, а недоверие к самой любви («не верую в любовь»). У Баратынского любовь прежде всего — иллюзия («сновиденье»). В интеллектуальной сфере Баратынский довел лирическое самораскрытие до предела. Он — детище романтизма, вернее, следствие романтизма. Шагнул же он далеко за его границы и открыл дорогу ничем не ограниченной свободе выражения не столько чувства, сколько мысли в лирике. Баратынский рано стал поэтом «разуверения». В истоках этого свойства его лирики лежит его отношение к просветительским идеям. Здесь причина и его расхождения с декабристами. Баратынский, в отличие от большинства своих сверстников в поэзии, остался совершенно в стороне от декабристских организаций и их деятельности, хотя был дружен со многими декабристами. Он был непримирим к уродствам деспотической власти и горячо сочувствовал попыткам политического обновления России. Баратынский не разделял просветительских воззрений декабристов и их революционно-пропагандистского понимания задач литературы. После переломного в поэзии Баратынского 1827 года его романтическая ориентация изменилась. Большое значение для его творческого пути имела встреча с «любомудрами». Следы ее — как в положительном, так и в полемическом плане — сохранились в его поэзии до конца жизни. «Любомудры» двадцатых и тридцатых годов — это русские шеллингианцы, выдвинувшие требование «поэзии мысли». Все согласны, что Баратынский 1830-х годов — поэт философской мысли. Но каково было содержание этой мысли? Странно было бы, если б Баратынский, еще в шестнадцатилетнем возрасте писавший о «своей философии» и «страсти к умствованию», не постарался вникнуть в философские концепции своего времени. Баратынский 1830-х годов понимает «поэзию мысли» как поэзию мысли философской. «Последний поэт» и «Приметы» проникнуты идеями «любомудров» о «рассудке» и «интуиции», о судьбах поэзии, о противоположности «первобытного» и «цивилизованного» человека. В 1827 году Баратынский написал «Последнюю смерть». Только если принять во внимание возникший интерес поэта к натурфилософии, станет понятным, как могло появиться это стихотворение — настолько непохожа его образность на все, что поэт создавал до сих пор: одна из главных тем «Последней смерти» — тема разъединенности человека и природы. Последовательно развертывает Баратынский картины этой разъединенности. Человечество занято своими делами, которые часто противоречат «законам» природной стихии («искусственные острова», «крылья» и т. д.). Подробно рисует поэт эпоху иллюзорных побед человеческого «разума». В «Последней смерти» это «полезное» еще дано как притягательная, прекрасная утопия, и тем страшнее будет ее гибель. В «Последней смерти» Баратынский вдвойне скептик — и по отношению к просветительству, к грядущим победам человеческого разума, и по отношению к идеалам «любомудров». Двойная полемическая направленность «Последней смерти» объясняет недоумение, которое она вызвала у критика-«любомудра»: «Последняя смерть» неясна; но надо знать, что это отрывок. Неясная в нем мысль может объясниться в целом». Трагизм «Последней смерти» Баратынского — следствие его представления об «одиночестве» человечества в мире. Так же как, по Баратынскому, в обществе одинок один человек, человечество «одиноко» в мироздании. Художественно наиболее значительная часть поздней лирики Баратынского проникнута глубоким трагизмом и строится на непримиримых антиномиях. Баратынский отвергает не только романтические и религиозные утопии, но и просветительские идеалы. У поэта отсутствовал свойственный его современникам интерес к народности. Антиномии Баратынского — это чувство и мысль, блаженство и страдание. Гуманистическая почва, на которой оставался Баратынский, порождала чистую эмоциональность его поздней лирики, скорбной и возвышенной. Ей свойственна сдержанная и исполненная достоинства горестность. Поздняя лирика Баратынского в этом смысле отличается от его ранних философских стихов. Если прежде он навлекал на себя упреки в рассудочности и действительно зачастую был риторичен, то теперь он создает образы, проникнутые чувством. Таков финал «Последней смерти», с его «грустным» колоритом, — «глубокой тишиной», «синеющим туманом» на опустевшей земле. Поздний Баратынский обращается к жанру элегии, насыщая ее новым философским содержанием, но сохраняя заряд ее традиционной эмоциональности. В 1828 году напечатано стихотворение «Смерть». В 1835 году Баратынский его кардинально переработал. Была перестроена вся образная система стихотворения. Начиная с 1820—1821 годов в стихах Баратынского не раз являлась «смерть» не только в роли неизбежного «условия» бытия, но и в роли «отрадной целительницы недуга» жизни. Вместо забвенья бед — согласье прям. Смерть приводит в состояние гармонии все мироздание, устанавливает стройное согласье стихий. Баратынский давно уже, с 1820 года, не писал так называемых монументальных элегий. Начиная с «Последней смерти» Баратынский в своей философской поэзии становится на путь усиления образности. Баратынский тяготеет теперь к тропу — к метафоре, к символу. Если в ранней лирике есть образа, использовавшего прямые значения слов, то позднее отдает предпочтение характерным для романтизма переносным значениям. Огромную роль играет у позднего Баратынского олицетворение.