Григорий мелехов как трагический характер

Трактовка событий гражданской войны с общечеловеческих позиций обусловила неповторимое своеобразие образа Григория Мелехова, не поддававшегося узкоклассовым меркам литературоведов. Образ Григория интерпретировался и как образ середняка, искавшего третьего пути в революции (концепция исторического заблуждения), как человека, утратившего связь с народом - "отщепенца", и как казачьего сепаратиста. Вопреки ставшей общепринятой концепции "отщепенства" Григория с середины 60-х годов стала складываться новая интерпретация образа Мелехова (работы И.Ермакова, А.Хватова, Ф.Бирюкова, А.Бритикова, А.Минаковой, Е.Костина и др.). Но прежде чем подойти к ее рассмотрению, следует подчеркнуть, что социально-этические аспекты образа воздействуют на читателя в силу его высокой художественности, глубокого проникновения во внутренний мир незаурядной личности. Г.Шенгели справедливо задавался вопросами, чем интересен образ Григория Мелехова: тем, что показан "казак-середняк в обстановке гражданской войны?" его брат Петр такой же казак-середняк, но они абсолютно не похожи; "человек, не нашедший пути"? Тогда почему нам интересно, как он удит рыбу и любит Аксинью? Не вернее ли просто: человек с богатой внутренней жизнью - "этим и интересен" (41; 329).

Каждый читатель найдет в сюжетной линии Григория эпизоды и картины особенно ему, читателю, близкие: захватившее Григория чувство отцовства, когда он берет на руки детей... "Целуя их поочередно, улыбаясь, долго слушал веселое щебетанье. Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они - эта плоть от плоти его, - как крохотные степные птицы... Глаза Григория застилала туманная дымка слез..." Волнует неистовая любовь Григория к труду земледельца, его привязанность к земле, когда даже от мысли о пахоте теплело на душе, "хотелось убирать скотину: метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза" (V, 13). Прекрасна верность старой дружбе, преодолевшая социальное противостояние: когда Григорий узнает об аресте Кошевого и Котлярова, он, бросив свою дивизию, мчится, загоняя коня, на выручку и тяжело переживает, что не успел. И как не разделить отчаяние человека, навсегда потерявшего свою единственную любовь, увидевшего над ее могилой "ослепительно черный диск солнца" (VIII, 17).

Все это читатель не просто знает, как знает, быть может, и почти аналогичные житейские ситуации: он все это видит, слышит, осязает, сопереживает благодаря могучему таланту Шолохова, благодаря высокому мастерству словесно-художественного воплощения общечеловечески значимых ситуаций.

Потрясающая сила образа Григория Мелехова в том, что общечеловеческие мотивы поведения и поступки героя неотрывны от конкретной исторической реальности гражданской войны на Дону. Григорий - правдоискатель в самом высоком, завещанном русской классикой смысле, и при этом образ человека из народа в эпоху великого разлома истории, ставшего "на грани двух начал, отрицая оба их". Писатель показывает нравственные императивы выбора пути: "Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый",- раздумывает Григорий,- и, главное, невозможность выбора.

Вспоминая старую сказку, Григорий говорит, что и перед ним - "три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда". Его трагедия в осознании необходимости гражданского мира и единения народа "без красных и белых" и практической невозможности этого. Григорий понимает, что близкие ему люди: Мишка Кошевой и Котляров "тоже казаки, а насквозь красные. Тянуло к большевикам - шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем". Не только жестокость красного террора, нежелание властей понять специфику казачества оттолкнуло его от большевиков, но и прозрение: "Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботики кожи не хватает,- говорит Григорий.- Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они - куда равенство денется?" Отсюда и метания между враждебными станами, необходимость убивать недавних союзников и муки совести.

Мелехов завидует Кошевому и Листницкому: "Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное. У них, у обоих свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюткам, как пьяный качаюсь". Но он понимает и узость позиций каждого из героев-антиподов, не находя нравственной правды ни на той, ни на другой стороне в ее борьбе за власть. Не находит он ее даже в среде повстанцев (сцена, когда Григорий выпускает из тюрьмы иногородних заложников).

Кстати, трудно согласиться с нередко встречающимися утверждениями, что Григорий только человек действия, что ему чужда рефлексия. Другое дело, что она не облекается в формы, знакомые нам по образу, например, Андрея Болконского, она предопределена чисто народным миросозерцанием, но от этого не становится менее впечатляющей. В своих духовных поисках Григорий выступает как alter ego автора, выражая его тревоги и его прозрения. Вот почему авторские отступления в романе:

"Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу.. Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь", - выдержаны в стилевой тональности страниц о Григории Мелехове, соединяя общечеловеческую позицию автора с правдоискательством героя.

Как уже было замечено, сознание Григория является семантическим ключом ко всем уровням текста (27, 147). В конечном счете трагедия Мелехова - это не только трагедия одиночки-правдоискателя, но и трагедия казачества (и шире - всего народа), попавшего под пресс складывающегося тоталитарного режима. Вот почему Григорий Мелехов, оставшийся на родине, оказался сопричастным трагической сцене прощания казаков, которых ждала эмиграция, с родной землей. Шедший в Новороссийск обоз, в котором находился еще не оправившийся от болезни Григорий, обогнала темной ночью казачья конница (VII, 28):

"И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:

Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,
На славных степях, на саратовских..

И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил:

Там жили, проживали казаки - люди вольные,
Все донские, гребенские да яицкие...

Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова:

Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич,
Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич...

Как только зазвучала песня,- разом смолкли голоса разговаривавших на повозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании; лишь стук колес да чавканье месящих грязь конских копыт слышались в те минуты, когда запевала, старательно выговаривая, выводил начальные слова. Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня.

... Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей. а из темноты издалека плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня:

Они думали все думушку единую...

Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием".

Реквием по казачеству - так можно назвать эти скорбно-величавые страницы романа. Так поставлена последняя точка в истории казачьего Дона. Кто ушел в эмиграцию, кто остался, как Григорий, возмущенный безразличным и даже враждебным отношением к казакам эмигрирующих деникинцев. Оставшимся не было иной дороги, кроме как перейти на сторону красных в надежде, как говорит Григорий, что "всех не перебьют", но и его сомнения и тревогу выдают (спустя некоторое время) его "дрожащие руки". В унисон этому настроению звучит и обращенный к Григорию вопрос Ермакова: "Давай за нашу погибель выпьем?", вопрос, который вспомнит читатель, прощаясь с Григорием в финале романа. На пороге отчего дома, ждала героя его последняя надежда:

"... Вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына... Это было все, что осталось у него в жизни, что пока роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром".

И хотя в "Тихом Доне" нет картин последующих репрессий (это лишь намечается в активности Кошевого и деятельности Вешенского политбюро), неопределенность - открытость - финала убеждает в предопределенности трагической судьбы героя. Еще в пору работы Шолохова над романом предпринимались попытки (особенно усердствовали Фадеев и Панферов) заставить писателя сделать Григория "нашим". После выхода заключительной части в свет эмигрант Р.Иванов-Разумник так откликнулся на ее финал: "Я очень уважаю автора-коммуниста за то, что он в конце романа отказался от мысли, предписываемой ему из Кремля, сделать своего героя, Григория Мелехова, благоденствующим председателем колхоза" (13а; 11).

Социальная и экзистенциальная проблематика романа, выраженная посредством психологического анализа внутреннего мира героя такого масштаба, как Мелехов, делает произведение Шолохова крупнейшим явлением в реализме ХХ века. Образ Григория - это подлинно художественное открытие Шолохова, и если других героев, чем-то похожих на Штокмана и Бунчука, на Кошевого, на белого офицера Евгения Листницкого и т.д., можно встретить в других произведениях о революции - в "Разгроме", в "Белой гвардии", и в романах Петра Краснова, то образ Григория стал вечным образом, наряду с другими творениями величайших мастеров мировой литературы.

ОСОБЕННОСТИ ЖАНРА И ПОЭТИКИ

Получивший мировое признание роман "Тихий Дон" - эпопея, и его типологические особенности свидетельствуют, что их предопределила "память жанра" и традиции русской классики - "Войны и мира" Л.Толстого. Масштабное воссоздание эпохальных в жизни народа событий, глобальный охват исторического времени, подчинение им многочисленных сюжетных линий, раскрытие судеб не только главных героев, их семей, но и больших человеческих коллективов, групп (военных отрядов, повстанцев банды Фомина), значимость образующих "хоровое" (по определению Л.И.Киселевой) начало массовых сцен и так называемых второстепенных, подчас безымянных персонажей (а их, повторяем, более 700) определяют жанровое своеобразие шолоховского романа - полифонию голосов, несущих свою правду понимания мира. П.Палиевский заметил, что самые лучшие влиятельные книги о гражданской войне "выглядят в сравнении с Шолоховым только частями, голосами внутри его создания" (26, 173). Л.Киселева, характеризуя "Тихий Дон" как произведение "большого стиля", как один из великих романов первой половины ХХ века, отмечает, что он создает вокруг себя огромное "силовое поле", куда вошли многие другие из признанных и возвращенных романов различных этапов и типов (16а; 10).

Народ в "Тихом Доне" - не объект стороннего наблюдения, а субъект бытия, и авторская точка зрения совпадает с народной, ибо события изображаются "изнутри" происходящего. В этом новизна реализма Шолохова. Известно, что Л.Толстой предсказывал появление таких произведений. Он видел в развитии русской литературы две линии. Первая - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, к этой линии он причислял и свое поколение. Другая линия "пошла в изучении народа и выплывет, бог даст". Не видя пока больших художественных достижений в этом плане, Толстой тем не менее замечал: "Счастливы те, кто будут участвовать в выплывании".

"Счастливым" оказался талант Шолохова, чей роман стал художественной энциклопедией жизни донского казачества, у которого несобственно-прямая речь пронизана интонациями не только главных героев, но и народным многоголосьем.

Как известно, структура эпоса "выявляет важнейшие закономерности бытия и человека в нем, движение социума и стремление личности, движение времени, соотношение прошлого, настоящего и будущего, специфику национального пространства" (23; 23). Автор и герои "Тихого Дона" судят о происходящем с ними в масштабах и координатах целого мира (7; 229-230), и стоящий на краю мелеховский курень, описанием которого начинается и заканчивается роман, становится важнейшей частью мироздания. Исторический и литературный хронотоп в романе (а каждое литературное произведение представляет собой целую систему пространственно-временных единств (Д.Сегал) в "Тихом Доне" коррелируются максимально. Главное в романе - пласт художественного вымысла, в котором крупным планом выделено несколько семей - Мелеховы, Коршуновы, Астаховы, Кошевые. Воссозданный могучим воображением писателя хутор Татарский становится центром художественной вселенной, живущей во времени конкретно-историческом, а не бытовом, философском. Характерно, что художественное время в "Тихом Доне" связано с четырьмя календарями: григорианским, юлианским, церковным, народным. Это показывает, что ход времени в разных социальных слоях воспринимается по-разному. В романе выявляются глубинные слои народной психологии (См. тексты молитв - III, 6). Приведем ставший хрестоматийным пример, предвещающий начало Первой мировой войны:

"Ночами густели над Доном тучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пышущую горячечным жаром, дождь, вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи.

По ночам над колокольней ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми, затравевшими могилами.

- Худому быть,- пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

- Война пристигнет".

Но монументальное произведение Шолохова содержит в себе многочисленные разновидности и эпоса, и романа; происходит активное и многостороннее включение иностилей, прежде всего внутренних монологов, несобственно-прямой речи в идиостиль писателя. Социально-бытовое оборачивается вечными темами, образами, мотивами. Организацию огромного, казалось бы, разнородного материала определяют как "пульсацию", подразумевая под ней повторяемость ситуации и коллизий (при различных выходах из них и исходах), разнообразие форм соотнесения "концов" и "начал" (16а; 18, 20).

Историческое, социальное сопрягается у Шолохова с природным - "степным космосом". Эпическое время и эпическое пространство в первой книге "Тихого Дона" шолоховеды вслед за Бахтиным определяют как "идиллический хронотоп", когда жизнь казачества подана в ее естественных, близких природе проявлениях, а бытовой уклад жизни неразрывно связан с природным циклом. В последующих книгах социальные катаклизмы взрывают казачью идиллию, патриархальный мир гибнет, но на своем крестном пути он не раз повернется к читателю своими поэтическими сторонами. Отсюда происходит важнейшая композиционная роль фольклорных реминисценций и даже целых текстов, ибо они раскрывают народное сознание, миросозерцание, органически связанное с фольклорной стихией. Такова же роль описаний казачьего быта и природы Донщины, их поэтизация, возведенные к универсуму, основополагающей сущности бытия. Историко-философские воззрения писателя соотнесены с народно-патриархальными представлениями о циклическом движении жизни с солярным мифом, о чем говорили А.Лосев, А.Тахо-Годи, А.Минакова.

В композиции и поэтике романа, как показано А.М.Минаковой (24), важна роль традиционных мотивов, связанных с образами природных начал - земли, огня, воды, воздуха (степного марева), а также дома и дороги (обернувшиеся столбовой дорогой истории). Они становятся реалистическими, т.е. не утрачивающими объективную данность изображенных явлений символами. Это особенно заметно в художественной трактовке Дона как символического пути народа и отдельного человека, в картинах крушения мелеховского и коршуновских подворий, в самой характеристике деформированного гражданской войной степного пространства: "Скрип колес, конское ржанье, людские окрики, топот множества копыт, блеяние овец, детский плач - все это наполняло спокойные просторы неумолчным и тревожным шумом".

Следуя традиции русской классики, Шолохов, начиная с названия, художественно интерпретирует образы природы как первооснову реальности. Человек у Шолохова - часть природы (отсюда столь весомые символические параллели из жизни героев и мира природы). Отношения с нею, как правило, гармоничны. Но порой стихия природы, особенно по весне, разрушительно отзывается в человеческих судьбах: в разлив едва не утонул Григорий, в ледоход пытается покончить с собой Наталья, а в конце романа, "как выжженная черными палами степь, черна стала жизнь Григория". Новизна шолоховских пейзажей в авторской экспрессии ("Навзничь под солнцем лежала золотисто-бурая степь. По ней шарили сухие ветра, мяли шершавую траву, сучили пески и пыль"), и это позволяет выявить авторское отношение к изображаемому в звуках, красках, запахах.

ПРОБЛЕМА АВТОРСТВА "ТИХОГО ДОНА"

Еще в 1928 г. при появлении первой книги романа, поразивший зрелостью таланта молодого автора, раздались клеветнические обвинения в плагиате. В 1929 г. была создана комиссия от РАПП, куда вошли Серафимович, Киршон, Фадеев, Ставский, Авербах. Шолохов представил рукописи и черновики романа. Тогда же в частном письме А.Серафимович сообщал: "Нашлись завистники - стали кричать, что он у кого-то украл рукопись. Эта подлая клеветническая сплетня поползла буквально по всему Союзу. Отпор ей был дан на страницах "Правды".

Однако брошенное семя клеветы периодически прорастало, питаясь порой фактами анекдотическими. Появилось в печати в 1930 г. письмо Л.Андреева от 1917 еще года, в котором очерки С. Голоушева "С тихого Дона" названы "Тихим Доном" (обычный перифраз названия, сводимого к ключевым словам), и противники Шолохова уже готовы были объявить автором прославленного романа посредственного публициста. Измученный писатель обращался к Серафимовичу: "Что мне делать? Мне крепко надоело быть вором".

Наиболее мощное наступление на Шолохова было предпринято в 1974 г. Когда в Париже вышла книга Д* (под этой литерой скрылась Ирина Томашевская, умершая в 1970 г.). "Стремя "Тихого Дона" (Загадки романа)" с предисловием А.Солженицына. В ней "соавтором" Шолохова был объявлен донской писатель белоэмигрант Федор Крюков.

Обращаем внимание на то, что авторство самого Шолохова здесь не исключается, речь идет лишь об использовании некой рукописи Крюкова, в которую Шолоховым якобы вставлялись и фразы и целые главы. В третьей и четвертой книгах степень авторства Шолохова определяется более, чем в "одну треть", а авторское право на финальную восьмую часть было полностью "возвращено Шолохову".

Истоки данной версии восходят к 1928-29 годам, когда в семье Томашевских шли разговоры о плагиате и известный филолог Б.Томашевский восклицал: не мог человек в 19 лет написать книгу такого уровня.

В 1975 г. вышла, уже на французском языке, книга Роя Медведева "Кто написал "Тихий Дон"?", расширенный вариант которой на английском языке назывался "Загадки литературной биографии Шолохова" (1977). Отрывок из книги напечатан в августовской книге журнала "Вопросы литературы" за 1989 год. Медведев, хотя и признал натяжкой многие построения Д* (Томашевской), поддержал саму гипотезу соавторства, назвав другие, возможные, по его мнению, имена - тестя писателя - П.Громославского - и даже шурина. Медведев повторил бездоказательную посылку, что личность 23-летнего писателя якобы весьма разительно не соответствует тому слепку личности автора, который можно было бы сделать по роману "Тихий Дон".

Когда же в условиях перестройки дискуссия вылилась на страницы советских изданий, нашлось немало сторонников и противников антишолоховского литературоведения. К числу последних относятся и зарубежные исследователи. Так американский славист Г.Ермолаев неоднократно опровергал доводы А.Солженицына, Д. (Томашевской), Р.Медведева. Из советских литературоведов в защиту авторства Шолохова выступали Ф.Бирюков, С.И.Семанов и др. Обстоятельное опровержение работ Д* (Томашевской) дали скандинавские слависты Г.Хьетсо, С.Густавссон, Б.Беклан, С.Гил. В их книге "Кто написал "Тихий Дон"?" (1984, русский перевод - 1989) изложены данные компьютерного исследования, доказывающие, что у Шолохова и Крюкова разная структура словаря, частотность словоупотребления, длина предложений. Тем не менее методика и техника исследования Г.Хьетсо не показалась убедительной их оппонентам, выступившим в "Вопросах литературы". Обсуждение вопроса пошло по новому витку спирали. В посмертную травлю Шолохова включились и писатели (В.Солоухин, например). Вновь выдвигались анекдотические версии, в том числе, будто автором "Тихого Дона" был... Серафимович.

Будем откровенны: ажиотаж, поднятый вокруг имени Шолохова в наши дни вызван причинами вовсе не литературными, во всяком случае не имеющими отношения к роману (как если бы мы оценивали "Фауста" сквозь призму обвинений Гете в филистерстве). В 60-80-х г.г. многих раздражали "хрестоматийный глянец" на имени писателя, поток казенных славословий в его адрес; его собственные, к сожалению, панегирики партийному руководству и "обличения" в адрес диссидентов, привычка "умудренного" жизненным опытом писателя согласовывать свои действия с генсеками и не скрывать этого. Даже благосклонность Хрущева и его поездка в Вешенскую ставились в вину писателю. При том, что Шолохов был человеком своего поколения, он последние годы тяжело болел, так что далеко не все подписанные им бумаги, или слова, цитируемые определенным кругом лиц, следует ставить во главу угла при характеристике его человеческой и писательской позиции. Между тем в проблеме авторства "Тихого Дона" как раз и произошла подмена эстетических критериев внеэстетическим, а то и просто обывательскими. Подтвердим сказанное одним только примером: А.Солженицын в декабре 1962 г. в личном письме Шолохову признавался в своем "неизменном чувстве: как высоко я ценю автора бессмертного "Тихого Дона" (33). Но стоило в феврале 1963-го автору воспоминаний "Бодался теленок с дубом" услышать, что Шолохов и его окружение готовят на подмосковной даче против него, Солженицына, разгромную речь (она не была произнесена), как даже внешний облик Шолохова определяется Солженицыным как "ничтожный"., а его окружение названо "бандой". Стоит ли после этого удивляться активности Солженицына, который побуждает Томашевскую закончить книгу и издает ее в Париже.

При объективном же отношении к роману аргументы "антишолоховедов" критики не выдерживают. Рассмотрим каждый из них.

- Идеологическая направленность романа странна для автора-комсомольца и не подтверждается его дальнейшим общественным поведением.

Жизнь в семье Громославских давала Шолохову возможность понять людей, настроенных не только просоветски, и это, безусловно, оказало на Шолохова определенное воздействие. Да и комсомольцем он не был (или был исключен за обряд венчания). В кандидаты партии Шолохов в сравнении с другими вступил поздно - в конце 30-х годов. В его партийной истовости последующих лет вполне могла сказаться подсознательно ощущаемая "вина" за идейные колебания.

- Как человек и как писатель Шолохов сломался в 1938 г., т.к. Сталин, очевидно, помня дело о плагиате, пригрозил ему разоблачением.

Сталин действительно (хоть это и не доказано) мог "разоблачить" и не только Шолохова, так что разоблачение было бы мнимым. Нравственно сломаться было отчего и подлинному автору "Тихого Дона": трагедия 1933 года, террор конца 30-х, когда защиту от уже планируемого ареста и расправы можно было найти только у самого Сталина. И при этом Шолохов успел достойно завершить "Тихий Дон", не приведя Мелехова, как раскаявшегося грешника, в стан "наших", как советовали ему многочисленные доброхоты.

- После "Тихого Дона" Шолохов ничего не написал на уровне великого романа.

Но история литературы знает немало аналогичных примеров и даже фактов угасания с возрастом художественного таланта, тем более после пережитого в 30-40-е годы.

- Разительна разница уровня мастерства автора "Донских рассказов" и первой книги "Тихого Дона".

Первой книге предшествовала "Донщина", положенная в основу второй книги "Тихого Дона". Рост мастерства от второй книги к первой третьей и четвертой естественен и очевиден.

- Шолохов был слишком молод, чтобы быть автором столь зрелого произведения.

При всей некорректности тезиса, опровергаемого историей литературы, сама дата рождения писателя - 1905 - вызывает сомнение. Это признавал и Рой Медведев, встречавший другую дату, и высказывал искреннее недоумение по этому поводу. На деле удивляться не приходится: и в более позднее время автору этих строк доводилось сталкиваться с подобными случаями, например, в верховьях Кубани, когда занижение возраста юноши, очевидно, спасало его от всякого рода мобилизаций. Кроме того, такая патриархальная, соблюдавшая все обряды семья, как Громославские, вряд ли выдала бы 26-летнюю дочь за 19-летнего юношу.

- Серафимович, якобы, был убежден в плагиате, но ему хотелось спасти роман белогвардейского писателя, столь блестяще воссоздавшего родную для Серафимовича Донщину.

Отсылая читателя к приведенному выше частному письму Серафимовича, исключающему "маскировку", хотелось бы сообщить и о следующем факте, автор этих строк, общаясь длительное время с А.В.Монюшко, близкой родственницей и секретарем Серафимовича, не раз слышала, наряду с другими фактами биографии писателя, рассказы о том, как в кругу семьи Серафимович возмущался беспардонностью клеветы. Серафимович не раз говорил, как в 1929 г. он в составе комиссии смотрел рукописи "Тихого Дона".

- Авторство Шолохова ставится под сомнение отсутствием рукописей.

Рукописи были, как об этом свидетельствовал Серафимович. Часть из них уже в наши дни обнаружена Л.Колодиным в Москве (17). Что же касается предположения: "Ведь мог вывезти основной архив из Вешенской перед наступлением немцев, но не вывез, значит...", то оно остается на совести авторов: у писателя в оставленном доме мать погибла, что же можно сказать о бумагах.

- Ф.Крюков по своему жизненному и творческому опыту более подходит на роль автора "Тихого Дона".

Но Крюков не знал обстоятельств Донского восстания 1919 г. и умер раньше, чем были опубликованы воспоминания и документы, непосредственно отраженные в шолоховском романе, а главное - идиостили его и Шолохова несопоставимы.

- Художественный феномен "Тихого Дона" не подтверждается уровнем шолоховской публицистики, его выступлений, писем.

Но понятийно-логическое и художественное мышление далеко не всегда достигают одинакового уровня. "Возвращенные" романы А.Платонова тоже трудно соотнести с его пробольшевистской публицистикой. В этой ситуации особенно уместно говорить о таланте милостью Божией. Как заметил Л.Колодный, "приходится признать, что.. святой дух действительно дышит, где хочет".

Таким образом проблема авторства "Тихого Дона" - проблема мнимая. Кривотолкам и огульным обвинениям могло бы положить конец академическое издание сочинений Шолохова, решение вопроса о каноническом тексте романа, публикация всего изъятого из журнального варианта и первого издания романа. Это работа, которая ждет своего неотложного решения. Первый шаг к нему сделан изданием первоначально - журнального варианта романа (М.: Скифы, 1993) с комментариями В.Литвинова. Как сказано в издательской аннотации, "это подлинный, настоящий текст романа, освобожденный от конъюнктурных наслоений".

Традиционно реалистическая проза "Тихого Дона" - высшая точка эволюции этого направления в русской литературе ХХ века. Она выдержала нелегкое соревнование с классикой "Золотого века". В истории русской литературы нет другого романа, который с такой бы художественной полнотой и объективностью запечатлел бы народную жизнь на крутом переломе истории и сохранил казачью Атлантиду для будущих поколений.

"ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА"

В 1932 г. вышла в свет первая книга романа М.Шолохова "Поднятая целина", где родная писателю Донщина показана уже в годы коллективизации. В наши дни, когда открываются все новые и новые трагические факты раскулачивания - подлинного геноцида среднего крестьянства - складывается резко отрицательное отношение к роману Шолохова. Ему противопоставляются вересаевские "Сестры" (1931) или произведения наших современников, такие, как "Кануны" В.Белова, "Мужики и бабы" Б.Можаева. Но даже сторонники такой точки зрения (например, В.Камянов, И.Волков) вынуждены признать, что в плане художественном "Поднятая целина" неизмеримо выше. "Изумителен", говоря словами американского слависта Э.Симмонса, реализм Шолохова, изобразившего весь строй жизни в Гремячем Логе и его обитателей (31; 57), так что художественный мир произведения следует судить по законам искусства, а не политики, что подтверждают работы А.Хватова, А.Минаковой, В.Тамахина и др. Но сейчас, когда рана еще кровоточит, необходимо расставить и новые социологические акценты, что нами (11) и другими авторами (10; 25, 39 ) уже было сделано на страницах журналов "Литература в школе", "Дон".