Александр Трифонович Твардовский
21.06.1910-12.12.1971
Александр Трифонович Твардовский – человек, который занимал особое место в сердце поэта Небогатова. О Твардовском Михаил Александрович говорил так: «Мой любимый современный поэт – Александр Твардовский. Считаю его своим учителем». Известный факт – переписка двух поэтов, а после смерти наставника – с его вдовой, Марией Илларионовной. Переписка не закончилась для Небогатова встречей или публикацией стихов в журнале «Новый мир», редактором которого был Твардовский. А встреча, между тем, могла быть реальной. В стихотворении, посвящённом памяти А. Т. Твардовского, рассказывается, как два молодых сибирских поэта (вместе с Небогатовым был ещё поэт и журналист Алексей Косарь. – Примечание Н. Инякиной, далее – Прим. Н. И.), встречались с другом Твардовского, Петром Ивановичем Замойским:
Как-то раз, простой и свойский,
Добрый, видно по всему,
Пётр Иванович Замойский
Дал записку нам к нему.
Помню радость, счастье наше,
Той записки лад и склад:
«Дорогой, – в ней было, – Саша!
Посмотри стихи ребят.
Оба парня – из Сибири.
Мне понравились они…
Может, что-то в «Новом мире»
Напечатаешь? Взгляни».
…Голова ходила кругом.
Но недолог юный пыл –
Для кого-то он был другом,
А для нас великим был.
Серебрились солнца блики…
Мы раздумались в пути –
И к тому, кто был великим,
Не осмелились пойти…
На снимке (слева направо):
Александр Волошин, Михаил Небогатов, Алексей Косарь на совещании молодых литераторов в Москве, апрель 1950 г.
Михаил Небогатов всю жизнь вёл дневники. И, когда не стало его любимого поэта, учителя, не могли не появиться записи по этому горькому поводу. Вот что пишет он 22 декабря 1971 года: «Печальная новость: 18 декабря умер Твардовский. Даже не верится, всего ему 61 год был.
Слухи о причинах болезни разные... смерть причину найдет. Не стало первого поэта России. Очень большая потеря. До слёз жалко. Под официальным некрологом, кроме писателей и деятелей культуры, подписалось всё правительство. Но некролог холодновато-казённый. Это особенно бросается в глаза, если сравнить с тем, что писали недавно об Ал. Прокофьеве: народный поэт, его стихи знают миллионы читателей и пр. А какое сравнение – Твардовский и Прокофьев. Твардовский со своим одним Тёркиным будет жить всегда, а прокофьевская Ладога – радуга, прямо скажем (в рифму) ненадолго.
Всё-таки сказалась самостоятельность Александра Трифоновича как редактора «Нового мира», сколько ругали и третировали его из-за этой самостоятельной позиции в журнале. Даже Героя Соц. Труда не дали. Только накануне кончины присвоили звание лауреата Государственной премии...»
Известно, что после смерти «поэта номер один», как его называл Небогатов, он написал статью «Уроки Твардовского», которая была опубликована вначале, в 1974 году, в «Комсомольце Кузбасса», а в 1976 году в альманахе «Огни Кузбасса». В эту статью Небогатов поместил несколько писем от Александра Трифоновича. «Уроки Твардовского» Мария Илларионовна по прочтении одобрила. И в дневнике незамедлительно появилась запись Небогатова (1975 год, 19 марта): «Пришло письмо от Марии Илларионовны. Отзыв её об «Уроках Твардовского» хороший: «Я довольна тем, как Вы справились со своей задачей: письма прокомментированы строго, дельно, без украшательства и самовыпячивапия, но с чувством собственного достоинства. Так и должно. Стихи тоже симпатичны. Словом, подборка в «Комсомольце Кузбасса» удалась».
В книгу писем Твардовского под названием «Письма о литературе», вышедшую в свет в 1985 году, Мария Илларионовна Твардовская включила четыре письма мужа к Небогатову. Вот дневниковая запись об этом (от19 февраля 1986 года): «...пока немного полистал эти «Письма о литературе», может, ошибаюсь, но, кажется, я один из тех адресатов Ал. Тр-ча, которому больше, чем ко мне, писем не было (четыре!)».
Тут будет уместно сказать: как не имеет смысла говорить о стихах, не читая их, так и об этой статье, которая всесторонне раскрывает отношения двух поэтов – большого, «столичного», и поэта из провинции – лучше не говорить, а прочитать её, чтобы получить представление о том, какие же уроки извлёк для себя Михаил Небогатов из общения с классиком советской литературы, как повлияло творчество автора знаменитой «Книги про бойца» на его собственное творчество, чему научился он у своего старшего собрата по перу.
Вместо эпиграфа приведу очень характерное стихотворение А. Твардовского, которое многое объясняет:
К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участье добрых душ.
Жить, как живёшь, своей страдой
Бессонной, –
Взялся за гуж – не говори: не дюж.
С тропы своей ни в чём не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
1967-1968
Вот эта статья –«УРОКИ ТВАРДОВСКОГО»:
«Трудно вспомнить случай, когда бы чей-то путь в литературу был с самого начала, с первых шагов, что называется, устлан розами. Такой путь может грезиться только в мечтах, а на практике совсем другое: прежде чем добиться успеха на литературном поприще, сколько же надо преодолеть препятствий, сколько провести бессонных, тревожных ночей в обессиливающих душу сомнениях, разочарованиях… И как важно в подобные дни, недели, месяцы, а то и годы общение с человеком, которого ты ценишь, любишь как большого художника слова и чьё мнение тебе дороже всего.
Любовь к поэзии Твардовского родилась во мне ещё в довоенное время, когда я был школьником – задолго до появления на свет «Василия Тёркина», произведения, которое сегодня мы с полным основанием можем назвать бессмертным. Помню, с каким наслаждением упивался я неповторимым ароматом сельской лирики ещё молодого тогда смоленского поэта, который сразу и на всю жизнь вошёл в мою душу, сроднился с нею так, как будто всё, что было в его стихах, пережил и перечувствовал я сам.
В связи с этим вспоминается такой, можно сказать, казусный случай. Где-то в середине сороковых годов послал я Александру Трифоновичу стихотворение, о котором мой кумир отозвался примерно так (первое это письмо ко мне, к великому сожалению, не сохранилось): стихотворение – незаурядное, но уж слишком напоминает «Поездку в Загорье» известного вамавтора… Этот ответ вызвал у меня недоумение: какого известного мне автора, чья это «Поездка в Загорье»? Обратился к одному из старших товарищей по «литсреде», которые проводились тогда в редакции газеты «Кузбасс», и этот, очень начитанный и знающий, товарищ объяснил мне: «Поездка в Загорье» – известное стихотворение Твардовского. Я же, к стыду своему, до той поры в глаза не видел этой вещи… Поистине, неисповедимы пути господни – не зная оригинала, написать как бы копию его.
С полной откровенностью признаюсь: когда начал я писать стихи (это было уже после войны), то даже и не подозревал, что многое в них звучит «под Твардовского». Об этом сказали мне читатели, рецензенты, а позднее – и сам Александр Трифонович. У меня хранится несколько писем от него и, может быть, читателям будет небезынтересно узнать, какие отзывы, замечания, советы содержатся в этих письмах. Многое в них, как мне кажется, будет поучительно для начинающих.
В 1955 году я, после долгих колебаний, решился отправить А. Твардовскому восторженный отклик на только что опубликованные его стихи, подкрепив свой душевный порыв собственным стихотворением, в котором были такие строчки:
Творцы картин, симфоний, книг ли –
Все эти люди среди нас.
И мы настолько к ним привыкли,
Что мало ценим их подчас.
Заслуги близких не в новинку,
Теплей о предках говорим:
Как счастлив был, кто видел Глинку,
Встречался с Пушкиным, с Толстым!
Вот так, грустя над «Тихим Доном»
Иль шуткам Тёркина смеясь,
Не раз со вздохом затаённым
Потомок скажет и про нас:
Мол, были некогда счастливцы,
Кому был другом до конца
И житель Вёшенской станицы,
И автор «Книги про бойца»…
Я тоже мог посчитать себя счастливцем, получив вскоре ответ:
«М. 30.9.55 г.
Дорогой тов. Небогатов!
Спасибо за добрые и, не сомневаюсь, искренние слова вашего письма относительно стихов в «Огоньке». Приведённые в письме стихи недурны, но я не могу о них распространяться, поскольку там и моя личность произведена в ранг «великих», что, конечно, вы сделали по доброте, молодости и… сгоряча.
С вашими другими стихами готов ознакомиться, прошу прислать.
Ваш А. Твардовский».
Как показало время, не просто «по доброте, молодости и… сгоряча» ещё тогда, два добрых десятка лет назад, мой любимый поэт был «произведён» мною в ранг великих – таковым его и называют сейчас, посмертно, уже без всяких кавычек. Да и при жизни Твардовского многие считали его классиком. У Константина Ваншенкина, например, есть стихотворение «В Красной Пахре» – о посещении им тяжелобольного, уже умирающего поэта, – где прямо сказано:
Какой тяжёлый год,
Безжалостное лето,
Коль близится уход
Великого поэта…
В работе литератора всё очень сложно, вплоть до самых, казалось бы, незначительных мелочей. Чего, вроде бы, проще: отобрать изнаписанного тобою что-то, на твой взгляд, наиболее удачное и послать в редакцию или какому-нибудь конкретному лицу на отзыв. Однако и такой «пустяк» – не совсем простое дело: сплошь и рядом молодые литераторы допускают ошибки, отбирают совершенно не то, что следовало бы. Да только ли молодые! Бывает, что и опытный литератор – поэт ли, прозаик ли, – после выступления перед какой-то аудиторией, придя домой, досадует на себя: нет, не то прочитал, надо было что-нибудь другое, более подходящее…
Говорю это, имея в виду и собственные промашки. Посылая в следующий раз Твардовскому новые стихи, я при отборе их рассудил так: ему больше должны прийтись по душе те, в которых он почувствует что-то родственное со своей манерой и с манерой поэтического письма его земляка и старшего друга – Михаила Исаковского. Из полученного ответа нетрудно было сделать вывод: как бы ни любил какого-то большого поэта, а подражать ему не следует, ибо всякое подражание – это не что иное, как бег на месте. Ответ был кратким, но заставил призадуматься:
«3 мая 1960 г.
Дорогой Михаил Александрович!
Все три стихотворения вполне, как говорится, профессиональные, их можно печатать, и то, что я их не оставляю для «Нового мира», не должно вас смущать. Хотелось бы, чтобы слишком послушное следование известным образцам (М. Исаковский и др.), некоторая сдержанность, вернее робость, – покидали вас более заметно.
Смелее, смелее – к самому себе, к тому, чего до вас не было.
Желаю на этом пути успехов.
А. Твардовский».
Замечания и требования эти были абсолютно справедливыми. Начались новые поиски. Шли они главным образом в направлении содержания. Ясно было одно: надо сделать что-то такое, чего не было ни у кого другого даже в намёке, о чём ещё не писал ни один поэт. За что же взяться? Да, конечно же, за то, что пережито, перечувствовано. То есть, основой новых вещей должны стать самые твои сокровенные мысли и чувства… Одно время мне довелось работать в газете, в книжном издательстве, в радиокомитете. Было решено: напишу поэму о журналистах, никто о них как будто ещё не рассказывал – ни в стихах, ни в прозе, во всяком случае, мне не встречалось. Сюжет поэмы был взят из жизни, не придуман, казалось, что всё будет в порядке. Работалось легко, с вдохновением, потому что тема была моей родной стихией. Но – увы: на этот раз подвела форма. А какова была эта форма, читатель поймёт по ответу Твардовского:
«19 августа 1960 г.
Дорогой Михаил Александрович!
Использование такой исключительно индивидуальной, с исчерпывающей полнотой прозвучавшей в классическом произведении неповторимой формы, как онегинская строфа, – дело безнадёжное. Это хорошо понимал уже М. Ю. Лермонтов, не случайно взявший в своё время эту строфу лишь для «Казначейши» – произведения особого ряда.
В дальнейшем все попытки использования этой формы «всерьёз», естественно, не имели успеха.
В наши дни эта форма своей обманчивой лёгкостью привлекает лишь наивных людей. Жаль, что и вы поддались этому соблазну. Как бы вы ни исхитрялись, всё равно ваша поэма звучит пародийно, и тем самым «серьёзное» её содержание погашается.
Советую вам воздержаться от опубликования её в печати, даже если будет такая возможность.
Не огорчайтесь, бывает.
А. Твардовский».
Вот таким неожиданным образом может обернуться иной «эксперимент»! Кого-нибудь другого, менее требовательного и взыскательного, онегинская строфа могла и не смутить, а Твардовский – мастер высокого класса, тонкий ценитель поэтического искусства – не допускал ни малейшей снисходительности в таком святом для него деле, как художественная литература вообще и поэзия, в частности. Он весьма деликатно, но со всей присущей ему прямотой высказал своё глубокое суждение, в подтексте которого можно уловить как бы напоминание: нельзя, мол, ни на минуту забывать, что, создавая что-либо, ты тем самым претендуешь на вход в тот священный храм, который гордо зовётся русской литературой, и этот храм воздвигнут не кем-нибудь, а самим Пушкиным.
«Советую вам…» Было бы непростительным легкомыслием, если бы автор поэмы, написанной онегинской неповторимой строфой, пренебрёг этим, в сущности, добрым советом. Само собой разумеется, что эта поэма была навсегда похоронена в личных архивах: слово Твардовского было для меня законом…
А теперь о самом ценном для меня письме Александра Трифоновича – отзыве на целую книжку «Моим землякам»:
«М. 28 июля 58 г.
Дорогой Михаил Александрович!
Книжку вашу давно получил, но просмотреть всё не мог выбрать времени, – после назначения меня главным редактором «Н. М.» (журнала «Новый мир») моя личная почта вообще весьма запущена, т. к. время уходит на неотложные дела, на чтение того, что идёт «в номер».
Книжка производит очень симпатичное впечатление, хотя много в ней лишнего, пустякового и малоинтересного – вроде ваших «пародий» или стихов, явно «ко дню». Возможно, что мы дадим в «Н. М.» рецензию на неё. Но писать мне самому не только некогда, но отчасти и неудобно: м. б., я ошибаюсь, но мне кажется, что следы усердного чтения Твардовского на ней (книжке) заметны. Присылайте, если есть что-нибудь новое для «Н. М.».
Желаю всего доброго.
А. Твардовский».
Все, кто хорошо знаком с творчеством Твардовского, с воспоминаниями о нём, знают, как скуп он был на похвалы. И его откровенные, тёплые слова «…очень симпатичное впечатление» до сих пор согревают сердце, вдохновляют на новые творческие поиски. Что касается «лишнего, пустякового и малоинтересного», то это замечание первоклассного мастера я запомнил на всю жизнь – впредь наука.
Некоторые из писем к вашему земляку опубликованы в книге «А. Твардовский. О литературе», вышедшей в свет в 1973 году в Москве (Библиотека «О времени и о себе»). Впервые в разделе «За редакторским столом» публикуется значительная часть эпистолярного наследия А. Т. Твардовского. Все материалы книги знакомят читателей с раздумьями Твардовского о традициях в творческом опыте советской литературы. И тот факт, что в эту книгу (в числе других) включены письма к автору этой статьи, наглядно подтверждает сказанное вначале: даже самые краткие замечания о тех или иных стихах,принадлежащие великому поэту, представляют определённый общественный интерес, имеют неоспоримую ценность для всех, кто любит литературу и кто сам работает в ней.
Кстати говоря, лишь теперь, после обнародования рубрики «За редакторским столом», по прошествии многих лет я узнал об одной характерной детали: о наивной и – увы – напрасной надежде напечататься в «Новом мире» тех авторов, которые ещё при жизни Твардовского считали себя его учениками. Вот выдержка из его письма к «М. П. К-ну»: «…в «Новом мире» весьма трудно появиться тому, что бывает отмечено признаком «под Твардовского»… Но как бы там ни было, уверен, что для многих авторов, которым пришлось общаться с Александром Трифоновичем хотя бы посредством переписки, его уроки не прошли даром».
// Огни Кузбасса. – 1976. – № 4. – С. 90- 93.
Александр Никитич Волошин
31.08.1912-28.05.1978
С Александром Волошиным Михаила Небогатова связывала большая дружба – и творческая, и человеческая. Несмотря на приличную разницу в возрасте, они были единодушны во взглядах на литературу и литературный труд. Небогатов дорожил одной надписью – автографом на подаренной Волошиным книге: «Поэту чистейших кровей». Радовался, что в первую пятёрку – ровно столько, сколько нужно было для организации Кемеровского областного отделения Союза писателей – вошёл и его старший друг, писатель, лауреат Сталинской (Государственной) премии Александр Волошин. Уважал и ценил Александра Никитича и за писательский талант, и за то, что тот так стремительно – уже первой своей книгой «Земля Кузнецкая» – во весь голос заявил о себе, и за то, что этот высокий, богатырского сложения человек всегда был открыт и радушен, располагал к себе. Нравилось Небогатову и то, что в беседе Александр Никитич любил блеснуть познаниями, широтой своей типично русской натуры.
Приятно Небогатову было «соседство» в одной с Александром Нитичем литературоведческой статье Виктора Блюменфельда «Заметки о языке и стиле». Вот как он пишет об этом в своих дневниковых записях от6 января 1960 года: «Есть в этой книжке («Огни Кузбасса» № 12 за 1959 год. – Прим. Н. И.) статья Блюменфельда о языке и стиле, в которой ведётся разговор о двух кузбасских авторах – о Волошине и обо мне. Статья вполне объективная, дельная. Многие наблюдения автора поучительны».
Когда, как обычно – неожиданно – пришло известие о кончине старшего друга, Небогатов сделал горькие заметки в своём дневнике. Давайте их прочитаем:
«1978 год,
29 мая, понедельник
9 ч. утра
Вчера вечером, когда я был уже в постели, позвонил Мазаев, сообщил печальную весть: умер Саша Волошин.... Мазаев подробностей смерти не знает. Знает лишь, что умер он дома, сидя в кресле...
30 мая, вторник
11 ч. утра
В сегодняшнем номере «Кузбасса» на третьей странице в левом углу некролог с портретом Саши Волошина, подписанный рядом партийных и советских работников, начиная с Горшкова (первого секретаря обкома КПСС. – Прим. ред.). Из числа писателей некролог подписали: Мазаев, Баянов, Небогатов, Ворошилов, Емельянов.
Всё сказанное о Саше – по большому счёту, например: «Страстное, неразрывно связанное с жизнью тружеников Кузбасса творчество А. Н. Волошина явилось весомым вкладом в советскую литературу».
Лично я всегда смотрел на Сашу как на большого писателя. Он был писателем по-настоящему... – и по эрудиции, и по принципиальности, и по всему внутреннему и даже внешнему облику».
И понятно, поэтому, что не мог поэт не откликнуться на это печальное событие стихами. Вот они:
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОШИНА
Неспроста мы тебя полюбили,
Верен ты не чужим парусам –
Сам понюхал угольной пыли
И понюхал пороху сам.
С молотком отбойным в забое
Ты немало пота пролил
И сапёром на поле боя
Не жалел ты крови и сил.
Обдавало тебя метаном,
Обжигало под свист свинца,
Прежде чем ты своим романом
Покорил людские сердца.
Он живёт и в стране советской,
И в далёких иных краях –
Твой роман о Земле Кузнецкой,
О шахтёрах, твоих друзьях.
Не страшна им породы глыба,
Ты им новые силы дашь…
И за это тебе
Спасибо,
Наш Никитич, Добрыня наш!
// Из книги «Земля моя добрая», Кемерово, 1984. – С. 57.
И ещё одно стихотворение:
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВОЛОШИНА
Помню я признанье друга Саши,
Хоть он был не так ещё и стар:
– В возрасте таком, в летах, как наши,
Каждый день – подарок, божий дар.
Жизнь прожить стараемся недаром,
До вечерних зорь с трудом дружить.
Но, бывает, этим божьим даром
Начинаем поздно дорожить.
Января 1981 г.
Примечательный факт: Небогатов не только сам написал о своём друге и собрате, но и очень одобрительно отнёсся к написанному в память об Александре Волошине стихотворению «У памятного дома», автором которого был другой поэт, Иван Полунин. Тут приходят на память строки Небогатова о том, что «всякая бывает зависть»:
Да, всякая бывает зависть…
Должно быть, как несчастен тот,
Кто, на добро чужое зарясь,
Вздыхает ночи напролёт…
К чинам, машинам и сервантам
Я равнодушен с давних дней,
Но с доброй завистью к талантам –
Не утаю, знаком я с ней.
…В успех недаром верить смею:
До той поры он мне родня,
Пока завидовать умею
Тем, кто талантливей меня.
И эту небольшую заметку Небогатова я приведу целиком:
«У ПАМЯТНОГО ДОМА
Вначале у меня было намерение поговорить о стихах первого номера альманаха «Огни Кузбасса» за этот год, но когда я прочитал открывающее номер стихотворение Ивана Полунина «У памятного дома», то решил написать только об этом примечательном в своём роде стихотворении. Вот оно:
Жил здесь писатель Александр Волошин…
И свет в окне призывней маяка
Манил к нему друзей издалека,
Нередко забинтованных порошей.
Был рад Никитич другу горняку,
Внимателен к зелёному собрату.
Он так умел оттачивать строку,
Как некогда – сапёрную лопату.
Его душа, как будто степь, могла
Всех разместить
И раззадорить встречу.
А много ль было выдано тепла
Ему взаимно? Вряд ли я отвечу.
Он предо мною глыбою вставал –
Немногословный, мудрый и весомый.
А перед ним… последний перевал
Был траурною кистью нарисован.
И над потоком майского тепла,
Над городским задумчивым кварталом
Пронзительная музыка текла
И – вдруг… сменилась
Громом небывалым!
Как будто небо выразить протест
За эту смерть тебе, земля, хотело!
Гроза промчалась.
И затих оркестр.
Но как душа, душа осиротела!
И дом – не тот…
Знать, каждой нервной клеткой
Я к старшему собрату прикипел!
Я с ним делился бедами нередко,
А счастьем поделиться
Не успел.
Чем примечательно, чем заслуживает внимания это стихотворение? Прежде всего, тем, что Иван Полунин, наверно, единственный из нас, кузбасских литераторов, кто посвятил памяти Александра Волошина очень прочувствованное, взволнованное поэтическое слово, в самом названии которого – «У памятного дома» – полное отсутствие какой-либо условности, неопределённости, всё здесь конкретно и точно.
Александр Никитич Волошин был отличный писатель и прекрасный человек. В 1949 году за роман «Земля Кузнецкая» – самое первое и самое лучшее в советской литературе произведение о людях нашего края – писатель был удостоен звания лауреата Государственной премии СССР. Этот «шахтёрский» роман многократно издавался и у нас в стране, и за рубежом – в переводе на добрый десяток иностранных языков.
Памятный дом. Да, кого только не повидал за многие десятки лет этот дом в центре Кемерова, на углу Советского проспекта и Весенней улицы, где жил человек с большой русской душой, всегда широко распахнутой для любого доброго гостя, всегда готовой разделить с ним и радость, и беду. К искусному мастеру художественного слова, к участнику Великой Отечественной войны, бывшему сапёру, жадно тянулись люди самых различных возрастов и профессий, в особенности молодые прозаики и поэты, потому что знали: Никитич (так ласково звали они его) не оставит без внимания самые первые пробы пера, обязательно подскажет что-то ценное, необходимое в нелёгком литературном труде. Доброжелательность Никитича распространялась буквально на всех: иного начинающего писать он привечал за то, что тот горячо, самозабвенно любит литературу, поэзию, пробует, как он любил выражаться, спеть свою песню.
«А много ль было выдано тепла ему взаимно? Вряд ли я отвечу». Ответить всё же можно, и ничуть не преувеличивая: любой, кто общался с Никитичем, не жалел для него своего душевного тепла, больше того – любил его, как старшего брата, как отца.
«А перед ним… последний перевал…». Никто, конечно, не мог предвидеть этого последнего перевала на пути пусть не так уж молодого, но ещё крепкого, здорового на вид сибирского богатыря – умер он в одночасье, скоропостижно. Эта смерть потрясла, казалось, не только всех, кто знал его, но и саму природу: она небывалым громом майской грозы протестовала против ухода из жизни того, кто так страстно любил и воспевал её.
Мне хорошо известны многие стихотворения Ивана Полунина, и удачные, и малоудачные, а это – «У памятного дома», – на мой взгляд, одно из самых лучших из того, что пока написано молодым поэтом. Сила этих поэтических строк – в гармоничном сочетании жизненной и художественной правды. Не знаю, как другие мои собратья по перу, а лично я подписался бы под этим удивительно искренним, сердечным стихотворением».
М. НЕБОГАТОВ.г. Кемерово.
// Комсомолец Кузбасса. – 1980. – 11 декабря. – С. 4.
PS.: Когда писала эти заметки, Иван Стефанович Полунин, автор стихотворения «У памятного дома», ещё был жив, а в один из последних дней лета, 29 августа, его не стало…
Евгений Сергеевич Буравлёв
21.09.1921-04.09.1974
О дружбе и непростых отношениях двух поэтов-фронтовиков, прошедших Великую Отечественную войну, лучше всего расскажет сам Михаил Небогатов. Он написал однажды свои воспоминания под названием «Мой друг, собрат, ровесник…», которые вошли в книгу: Буравлёв Е. С. Биография начиналась так… Стихи. Поэмы. Воспоминания о поэте. – Кемеровское книжное издательство, 1985, и расположены там на страницах 236-240.
Почитаем их, а потом и стихотворение на уход из жизни Евгения Буравлёва:
«МОЙ ДРУГ, СОБРАТ, РОВЕСНИК
Воспоминания о поэте Евгении Буравлёве
Это было осенью 1955 года, когда я работал в Кемеровском книжном издательстве редактором отдела художественной литературы.
Как-то утром, едва я засел за чтение рукописи толстенного романа под названием «Шкуркин» (фамилии автора не помню), дверь кабинета приоткрылась, и в неё заглянул главный редактор издательства П. П. Ивкин:
– Миша, зайди ко мне.
Я рад был оторваться от скучнейшего, многословного романа, и тотчас же отправился вслед за Ивкиным.
Перед столом главного редактора я увидел человека примерно моих лет. С первого взгляда бросилось в глаза его крупное, загорелое и обветренное, строгой скульптурной лепки лицо, какие рисуют на плакатах, когда хотят изобразить волевого, мужественного солдата или рабочего. Черты лица были резки, даже суровы, и как-то не вязались с большими карими глазами, смотревшими мягко и доброжелательно. Запомнилась поза незнакомца: он сидел чуть сгорбясь, зажав сложенные ладонями руки между колен.
Пётр Павлович представил нас друг другу.
– Вот новый наш автор, Евгений Буравлёв. Приехал из Междуреченска. Привёз первый сборник. Я посмотрел несколько страниц, стихи, по-моему, хорошие. Но это больше по твоей части. Почитаешь, выскажешь своё мнение, и тогда вместе всё решим.
Он протянул мне рукопись, у которой было уже и название: «Кладоискатели».
Так я впервые познакомился с Евгением Сергеевичем Буравлёвым. Это я сейчас говорю: Евгений Сергеевич, а тогда, сразу же, мы, не сговариваясь, стали обращаться друг к другу на «ты», попросту.
Мне, как и главному редактору, достаточно было полистать рукопись минут пятнадцать, чтобы сделать вывод: стихи наш новый автор привёз настоящие, зрелые, видно было, что человек пишет всерьёз, со знанием всех «секретов» поэзии. Я об этом прямо сказал ему, на что он скромно ответил: – Не всё тут уж так хорошо, есть кое-что, в чём я сомневаюсь. Надо бы посидеть нам с тобой вдвоём, посмотреть ещё раз внимательно.
Мимоходом замечу, что к тому времени у меня было уже две изданных книжки: «Солнечные дни» (1952 г.) и «На берегах Томи» (1953 г.). То обстоятельство, что редактор, как говорил Маяковский, «рифмы строгал», и вызвало, видимо, доверительное желание Буравлёва сообща поработать ещё над рукописью. Я, конечно, охотно согласился.
Автор романа «Шкуркин» торопил с ответом, надо было скорее дочитывать этот «кирпич», чтобы написать обстоятельную рецензию, поэтому я предложил Жене:
– Если не возражаешь, давай будем работать над твоим сборником вечерами у меня дома, а?
– Какое может быть возражение. Давай.
Так и сделали. После работы, захватив с собой папку с «Кладоискателями», отправились ко мне домой. Вечером, когда жена и дети улеглись спать, мы с Женей, чтобы не мешать им, устроились на кухне и приступили к работе. Кто любит литературу, в частности, поэзию, тот поймёт, с каким увлечением и придирчивостью прочитывали мы вслух стихотворение за стихотворением, проверяя, как говорится, на слух, вкус и цвет каждую строчку, каждое слово. Если что-то в рукописи не очень нравилось мне, осторожно, не ущемляя самолюбия автора, я говорил ему об этом. Он задумывался, сосредоточенно хмурясь. Часто соглашался.
– Да, пожалуй, ты прав. Надо это переделать.
И мы вместе искали новый, улучшенный вариант того или иного четверостишия, той или иной строчки. А иногда он не соглашался:
– Нет, Миша, ты не понял, что я хотел сказать. Давай оставим как есть.
– Смотри. Я не настаиваю.
Было и по-другому: мне стихотворение казалось вполне приличным, а Женя забраковывал его:
– Это надо отложить в сторону. Не удалось. Совсем не то получилось, как замышлял. Ещё покорплю над ним или вообще выброшу.
Три ночи хватило нам, чтобы привести сборник, как сказал потом Женя, в божеский вид.
Пётр Павлович Ивкин с полным доверием отнёсся к нашей совместной работе над «Кладоискателями», и с автором был заключён договор. Женя уехал в свой Междуреченск не только с договором, но и с авансом, что для поэта, живущего литературным трудом, тоже немаловажно…
Авторский актив у издательства в то время был небольшой, издавать по существу было некого, так что «Кладоискатели» для нас были поистине кладом, и вышли они в свет в рекордно короткий срок – уже в 1956 году. Критика отнеслась к первой книжке Евгения Буравлёва очень положительно, он сразу же прочно вошёл в литературу Кузбасса.
За всю жизнь Буравлёв издал более десятка книг стихов и прозы. Вершиной его творчества я считаю (да и сам он был такого же мнения) поэму «Красная горка». У меня сохранились его письма периода его работы над этой поэмой. Они, эти письма, всего полнее раскрывают нам Евгения Буравлёва и как поэта, и как человека.
«27 октября 1958 г.
…Два слова о житье-бытье: третью главу «Красной горки» никак не могу нащупать, в этом деле у меня пока закавыка. А за другое не могу браться – уж больно хочется добить поэму.
Когда был у вас, отдал I главу на радио и в «Кузбасс». Радисты прислали за 320 строк 680 рублей (старыми деньгами. – М. Н.), а «Кузбасс» хоть и горячо обещал, но, по всей вероятности, затёр меня. Вот видишь, как нашему брату трудно раздобыть кусок хлеба. Хорошо, что ещё «Молодая гвардия» в сентябре тиснула два стишка, а то бы совсем плохи дела…»
Хочется сделать здесь пояснение насчёт «куска хлеба». Слова Маяковского: «Поэзия – баба капризная» – не пустой звук. Она не терпит непостоянства, требует, чтобы пишущий отдавал ей всего себя. Именно так – изо дня в день – и работал Женя над поэмой. Он считал, что только постоянный, систематический труд может принести успех. И очень, очень материально нуждался. Но идти каким-то иным путём, писать так, между делом, – значит, ничего путного не добиться…
«11 ноября 1958 г.
…Помнишь, я тебе читал вторую главу? Вот сейчас я её закончил и концовку хочу послать тебе. Что-то мне кажется недоделанным в портрете Лапшина. Может быть, ты на свежую голову подскажешь мне. Правда, я думаю, что он ещё раскроется у меня в действии в 3, 4, 5-й главах, но всё-таки твоё мнение для меня будет дорого. Ну и по мелочам посмотри тоже, если будет охота…
«Кузбасс» мне рукопись первой главы вернул с заключением Дёмина: «Или будем печатать всю поэму или давайте главу так, чтобы нам не быть в долгу перед читателем». Сокращать и переделывать то, что ещё не закончено, согласись, я не могу. Поэтому сделка у нас пока что не состоялась. Буду держаться до последнего сухаря…».
Забегая вперёд, скажу, что слово своё тогдашний редактор газеты «Кузбасс» Ф. Е. Дёмин* (* Фёдор Ефимович Дёмин – редактор газеты «Кузбасс» с мая 1951 по октябрь 1959 года. – Прим. Н. И.) сдержал – когда поэма была закончена, она целиком была напечатана на страницах газеты.
«20 декабря 1958 г.
…С твоими замечаниями по кусочку о Лапшине я согласен полностью, не принимаю только столь высоких похвал.
…Это очень мучительный процесс – переделывать, – но, как я убедился, эпическую вещь никогда не сделаешь добротно, не переделав её несколько раз. Думаешь об одном, а в ходе работы вторгается совсем другое, уводит иногда в сторону, иногда принимает совсем неожиданный поворот, и тогда многое из написанного прежде или не имеет никакой цены, или не является органическим составным последующего. Надо иметь железный характер, чтобы вести повествование в предначертанном мысленно русле. И огромное мастерство. А этого у нас, к сожалению, не густо.
И вообще, чем дальше к концу, тем труднее движется моя «Красная горка». Ужасное многословье, десятки второстепенных деталей, отступлений. Всё это уводит в сторону, и нет никакой силы остановить эту стихию. Кажется, ты безнадёжно бьёшься со стоглавой гидрой, которая всё-таки тебя проглотит. Нервничаешь, злишься, всё это ужасно мешает, но ничего с собой не можешь поделать. А самого главного, ради чего затеяна поэма, ещё не сказал! И это тогда, когда, замышляя поэму не больше как строк в 800 – 1000, написал уже больше тысячи. Ужас какой-то. Чувствую, что хлебну я с ней горя. Оставить её всеобъятной в две тысячи строк – не возьмёт ни один журнал, ни одна редакция. Резать – ты сам знаешь, как это мучительно. Вот, раздираемый такими мрачными противоречиями, и продолжаю в поте лица работать. Так что можешь представить себе и моё настроение, и моё состояние. Но как бы то ни было, а взялся за гуж – не говори, что не дюж. Буду писать, как ложится, от души, а потом уж, после публичного суда, думать, что с ней делать.
Впрочем, ты ведь всё это прекрасно знаешь и без моих откровений. И что за титанический труд – наша работа, и каких порою усилий над собою она стоит. Хорошо кто-то сказал недавно в «Литературке»: талант рождает писателя, но книгу делает его труд. И дёрнул меня чёрт взяться за эту поэмищу, когда мне, смертному, вот как нужна сейчас книжка. Ведь засядь я за стихи, приведи в порядок все заготовки в Южсибе – она давно бы уж была у Кыкова (в издательстве – М. Н.). А сейчас проходят все сроки, ресурсы, а конца ещё не вижу…»
Я не случайно про<