I. Жизненный и творческий путь Иосифа Александровича Бродского (1940—1996).

Лекция учителя с работой ассистентов.

1. «Я родился и вырос в балтийских болотах...»

Учитель. Так начал Бродский исповедальное стихотворение, в котором сравнил прибалтийский пейзаж, — ровный, монотонный и словно безразличный к прохожему — с собственной поэтической речью.

Бродский родился в Ленинграде в семье фотографа и домохозяйки. Он даже не окончил среднюю школу, откуда ушел в одночасье, не забирая документов: просто заскучал, собрал вещи и хлопнул дверью.

Сменил много профессий — от фрезеровщика на заводе «Арсенал» до рабочего в геологических экспедициях в Якутии и Средней Азии. Молодой человек «без определенных занятий» сразу обратил на себя внимание властей и сверстников. За ним пристально следил КГБ, но до поры до времени Бродского не трогали.

Сверстников привлекала его внутренняя свобода в сочетании с абсолютной одержимостью поэзией.

В 1959 г. известный молодой литератор Евгений Рейн познакомил Бродского с Анной Ахматовой. Поэтесса сразу посоветовала «собирать его черновики»: стихи привлекли её глубиной, темпераментом, дерзостью. Бродский быстро стал первым среди равных: начав писать в 17 лет, к 19 стал виртуозом. Уже в ранних стихах вида установка поэта на трезвость, рассудочность, здравый смысл:

Да. Лучше поклоняться данности

с убогими её мерилами,

которые потом,

до крайности,

послужат для тебя перилами

(хотя и не особо чистыми),

удерживающими в равновесии

твои хромающие истины

на этой выщербленной лестнице.

«Одиночество», 1959

Ученик. Уже ранние стихи (1959—1962) Бродского поражают напряженностью и напором. Первый признак поэтической энергии — желание читателя произносить стихи вслух. Тогда же Бродский осваивает ещё один любимый свой прием — повтор. Повтор у него представлен самыми разными вариантами — рефрены, анафоры (повторение одинаковых или похожих звуков, слов, групп слов или ритмических построений в начале рядом стоящих строчек или строф), нанизывание одинаковых синтаксических конструкций.

Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,

Среди бумаг, в столе, в готовой речи,

В её словах, в дровах, в щипцах, в угле

Остывшего камина, в каждой вещи.

В камзоле, в башмаках, в чулках,

в тенях

За зеркалом, в кровати, в спинке стула,

Опять в тазу, в распятьи,

в простынях,

В метле у входа, в туфлях. Все уснуло.

Перечисление как одна из форм организации стихотворения будет встречаться и в более поздних произведениях.

Учитель. В 60-е годы, когда страна переживает массовое увлечение поэзией, Бродского не печатают. В его стихах нет и тени «оттепельного» энтузиазма, зато налицо стойкое отвращение к любым коллективам, сообществам и пафосу великих строек.

В 1964 году в России началась кампания против «тунеядцев», и под неё попал Бродский, не имевший постоянной работы и живший переводами. «Какую биографию делают нашему рыжему» — так ядовито, но и восхищенно отозвалась Анна Ахматова на арест Бродского.

На суде молодой поэт вел себя с исключительным достоинством и на вопрос: кто дал ему право называться поэтом, ответил с исчерпывающей точностью: «Я думаю, что это от Бога... А кто причислил меня к роду человеческому?» Стенограмма процесса, выполненная журналисткой и писательницей Вигдоровой, широко ходила в «самиздате» и попала в зарубежную печать. Так Бродский получил международную известность, немало забавлявшую его самого:

Поэт отбывал ссылку в деревне Норенской Архангельской области — а в Америке тем временем выходил его первый сборник «Стихотворения и поэмы» (1965 г.), составленный и переправленный за границу его друзьями.

Условия жизни Бродского в ссылке оказались весьма тяжелыми, но, по свидетельствам друзей поэта, утешением ему служили слава опального поэта, растущее уважение к его таланту и дружелюбное отношение местных жителей. Последнее обстоятельство вряд ли можно считать случайностью — Бродский никогда не испытывал высокомерного презрения к тем, кто жил хуже и знал меньше, чем он. Из ссылки поэт вернулся через полтора года, благодаря заступничеству А. Ахматовой, К. Чуковского и др.

Ученик. Бродский никогда не был политическим поэтом, стихотворные агитки заслуженно презирал, но его также не устраивала поза небожителя, безразличного к современности. Политические выкладки в стихотворении «Речь о пролитом молоке» (1967) довольно поверхностны: «желтая» опасность, обреченность белой расы, мечты о «брачных узах» Труда и Капитала. Однако заслуживает уважения сама энергия неравнодушия, с которой он призывает соотечественников проснуться от душевной спячки:

Я люблю родные поля, лощины,

Реки, озера, холмов морщины.

Все хорошо. Но дерьмо мужчины:

В теле, а духом слабы.

Это я верный закон накнокал.

Все утирается ясный сокол.

Господа, разбейте хоть пару стекол!

Как только терпят бабы?

Никогда не стремясь к ссоре с режимом и соответственно к славе опального поэта (до самого отъезда он не терял надежды напечататься в СССР), Бродский тем не менее вынужден был — как честный очевидец — говорить о впадении родины в сон, безразличие:

Все вообще теперь идет со скрипом.

Империя похожа на трирему

в канале, для триремы слишком узком.

Гребцы колотят веслами по суше,

и камни сильно обдирают борт.

Нет, не сказать, чтоб мы

совсем застряли!

Движенье есть, движенье происходит.

Мы все-таки плывем. И нас никто

не обгоняет. Но, увы, как мало

похоже это на былую скорость!

(«После нашей эры», 1970)

Говоря «мы», Бродский тем самым показывает, что не отделяет себя от страны. Он тоже один из жителей империи — чуть более ироничный и здравый, чем остальные. Он пытается найти выход:

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

И от чего мы больше далеки:

от православья или эллинизма?

К чему близки мы? Что там впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей

в жертву?

(«Остановка в пустыне», 1966)

Учитель. В 1972 г. Бродского вынудили уехать из страны. Он был поставлен перед выбором: либо отъезд — либо арест. Он выбрал США, где его ждали восторженные почитатели — специалисты по славянской культуре, студенты-слависты и эмигранты.

Ученик. В Америке Бродский, утратив родную почву, трудно привыкал к новой среде. Его стихи после эмиграции — страшно опустевший мир. Пейзаж окончательно вырождается в натюрморт, привязанностей нет, общение утомительно, главное состояние лирического героя — неврастения.

Вокруг — чужая языковая среда, а следовательно, и поэзия, основанная на других законах, других ритмах. И Бродский постепенно отказывается от классических размеров. Строки стихов непомерно удлиняются, резко возрастает количество переносов фразы (и даже слова) со строки на строку. Ритм словно размывается, расшатывается.

По воспоминаниям поэта Кушнера, Бродский сетовал на страшное одиночество, которое мучило его с самого отъезда из России. И никакая литературная слава не могла его скрасить.

Эк куда меня занесло!

Он чувствует смешанную с тревогой

гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой

воздуха его возвращает на небо,

в бесцветную ледяную гладь.

В желтом зрачке возникает злой

блеск. То есть помесь гнева

с ужасом. Он опять

низвергается...

(«Осенний крик ястреба», 1975)

Низвергающаяся, «скованная морозом» птица — символ гибели поэта. А эта гибель, в свою очередь, лишь начало великого оледенения, к которому все отчетливей стремится мир.

Наиболее отчетливо это состояние одиночества и крайней усталости выразилось в «Части речи» (1975—1976) — цикле стихотворений, состоящих из трех строф и как бы пересматривающих всю предыдущую поэзию Бродского. Темы любви, смерти, изгнания, всеобщей бессмыслицы звучат здесь с небывалой силой.

Учитель. В 1987 году Иосиф Александрович Бродский был удостоен Нобелевской премии (став самым молодым «нобелиатом» по литературе). Это самая престижная международная премия (с 1901 г.). При её получении лауреат произносит речь, в которой высказывает свои самые важные мысли.

Бродский в речи подчеркивал, что поэт — «средство существования языка… тот, кем язык жив». В 1991 году — избран в США поэтом-лауреатом (в США это поэт, получающий государственную субсидию и участвующий в формировании государственной литературной политики). Он смог наконец оставить преподавательскую деятельность, много ездил, переводил, писал эссе на английском языке. Но не собирался в Россию, даже с недолгим визитом, предпочитая принимать друзей в США.

О позднем Бродском вспоминают по-разному: обычно замкнутый и высокомерный, в кругу старых друзей он становился оживленным, веселым и доброжелательным. Вместе с тем он мало верил, что возможна гармония между ним и любой государственной системой, между поэтом — и самым терпимым обществом.