Уроки 46-47. Революция и гражданская война
В литературе 20-х годов
Цели: отметить особенности звучания темы революции и гражданской войны в творчестве писателей и поэтов 20-х годов; углубить понятие историзма в литературе; развивать навыки самостоятельной работы с текстом.
Ход урока
История не терпит суесловья,
Трудна ее народная стезя,
Ее страницы, залитые кровью,
Нельзя любить бездумною любовью
И не любить без памяти нельзя.
Я. Смеляков. «День России»
I. Лекция учителя.
Литература в не меньшей (а подчас и в большей) степени, чем наука, формирует представление об истории. Создав немало мифов о революции, литература, тем не менее, еще в 20-е годы, по горячим следам событий, запечатлела сложный, крайне противоречивый образ времени, в этом ее историзм. Она отразила многообразие представлений о свершившихся на глазах художников переменах (Пильняк назвал их «перепряжкой истории»). Долгое время мы не представляли всей полноты этой картины времени, поскольку целый ряд художественно значимых, но не отвечавших официальным представлениям о том, как «надо» изображать революцию и гражданскую войну, произведений был изъят из литературного процесса. Возвращение публицистики и художественных произведений И. Бунина, М. Горького, В. Короленко, М. Булгакова, И. Бабеля, Б. Пильняка, В. Зазубрина, А. Платонова, В. Вересаева, книг эмигрантов И. Шмелева, М. Осоргина, М. Алданова, более глубокое прочтение классики советского периода во многом изменили представление и об истории, и о литературном процессе ХХ века.
Одной из наиболее ярких черт литературы 20-х годов является своеобразие ее исторического сознания.
Дело в том, что произведения о революции и гражданской войне, созданные в 20-е годы, рассматривались преимущественно как книги о современности (исключения делались для «Тихого Дона», «Хождения по мукам» и, с некоторыми оговорками, «Белой гвардии»). «В тупике» В. Вересаева, «Сивцев Вражек» М. Осоргина, «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка — эти и многие другие произведения 20-х годов рассказывали не об отдаленном историческом прошлом, а о личном опыте, о пережитом вместе с родной страной и народом на изломе истории.
Осмысление настоящего как реальности исторической стало ярчайшей чертой русской литературы первой трети ХХ века. Формированию этого представления способствовало само время. Ситуация рубежа веков, ясно ощущаемое художниками кризисное состояние мира и человеческой личности, крупнейшие социальные потрясения начала ХХ века — войны и революции, великие научные открытия — все это не могло не усилить интерес к теме истории.
Писатели не были простыми хроникерами событий, значение их произведений не сводится лишь к правдивому изображению событий тех лет. Шел активный поиск «идеи времени», смысла истории. Художники стремились осознать происходящее в исторической перспективе, исследовать истоки конфликтов, увидеть будущее России, ее место в мировой истории. Мысль о России, которая, по словам Н. Бердяева, «бесконечно дороже судьбы классов и партий, доктрин и учений», стала центральной в литературе века.
Художники не могли не размышлять также о судьбе человека и вечных ценностей в переломную историческую эпоху. Несмотря на различия во взглядах, естественные для того времени непримиримость и остроту политических дискуссий, писатели в лучших произведениях брали верх над исторической ограниченностью собственных убеждений и пристрастий.
Исторический вихрь разрушил не только прежние социальные отношения. Революция привела к переоценке нравственных норм, всего, чем жили люди, во что они верили, и это был нелегкий, зачастую мучительный процесс, о котором тоже рассказало искусство.
II. Поэзия 20-х годов.
1. Учитель. «...Может оказаться, что художник сделал большее, чем задумал (смог больше, чем думал!), иное, чем задумал». Эти слова Марины Цветаевой — одно из звеньев в ее цепочке размышлений об уроках искусства, законах творчества. В них поэтесса отразила характерную особенность ХХ века, который — пожалуй, как никогда прежде — накрепко сплавил судьбу поэтического слова с человеческой судьбой его творца, это отразилось и в поэзии 20-х годов. В статье Цветаевой «Искусство при свете совести» мы читаем: «Поэта, не принимающего какой бы то ни было стихии, нет. Не принимает (отвергает и даже — извергает) человек... Единственная молитва поэта о неслышании голосов: не услышу — да не отвечу. Ибо услышать, для поэта — уже ответить...»
2. Сообщение ученика по поэме Цветаевой «Перекоп» (или «Лебединый стан»).
Вывод: В полную трагизма поэму «Перекоп» врывается нота примирения с добрыми пожеланиями всем — и мужественным воинам, и малодушным отступникам:
Пошли, Боже, красным и белым —
Ту — для ложа, друга — для бега!
В этих «перекопских» строках Цветаевой можно услышать отзыв ее же стихов из «Лебединого стана»:
Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.
Так в горький, смертельный час открывалось человеческое единение погибших воинов. Так наметилась тема, казалось бы, неожиданная и в то же время глубоко закономерная в творчестве русских поэтов этой эпохи, — тема враждующих братьев, восходящая к библейскому мотиву братоубийства: Каин, убивающий Авеля.
— Что вы знаете об истории Каина и Авеля?
И в цветаевском «Перекопе» мы не раз слышим этот мотив — то в эпизодичной реплике («Брат на брата!»), то в прямом обращении к библейской истории («Каин, брат где твой?..»), то, на конец, в напутствии полкового священника:
— Братья, вот она
Ставка крайняя!
Третий год уже
Авель с Каином
Бьется...
Стихи поэтов-эмигрантов.
Учитель. Свой подход к теме враждующих братьев у поэтов-эмигрантов, кто был непосредственным участником Гражданской войны и хотел, прежде всего, передать стихию пережитого. У них эта тема уплотняется до намека, короткого штриха в лирической исповеди или до лаконичной выстраданной оценки в повествовательном стихе.
Ученик 1. Стихи воина Белой армии Владимира Смоленского — грозный упрек, брошенный властителю ада:
Ты отнял у меня мою страну,
Мою семью, мой дом, мой легкий жребий...
Ты гнал меня сквозь стужу, жар и дым,
Грозил убить меня рукою брата...
Этот библейский мотив словно бы конкретизируется в другом стихотворении Смоленского — емком лирическом воспоминании:
Над Черным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом...
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И Ангел плакал над мертвым ангелом...
Мы уходили за море с Врангелем.
«Русские пули» посланы рукою брата-соотечественника, врага...
Ученик 2. Белый Крым защищал в рядах добровольческой армии и Юрий Терапиано, который «был в огне Перекопа» и навсегда сохранил последнее крымское воспоминание:
...Ту, что стала знаменьем России,
Полоску исчезающей земли.
Как и Смоленский, Терапиано остро ощущает вражду братьев, которая не только ожесточает сердце, но и опустошает его, делает человека одиноким. И остается лишь признаться Богу:
Отступившие от благодати,
Мы утратили Тебя — и вот
В этом мире нет сестер и братии...
Ученик 3. А вот вспоминает о Гражданской войне поэт Арсений Несмелов (под этим псевдонимом выступал бывший белый офицер-колчаковец Арсений Митропольский), вспоминает как о «братоубийственнейшей из войн», когда надвое Россия раскололась». Но, став свидетелем такого раскола, «слушая в гулах ночи человечью накоплявшуюся злобу», Несмелов находит свой неожиданный поворот в трагической теме, когда пишет о собрате по перу, стоящем по другую сторону баррикад. Это — стихи о Владимире Маяковском, с которым Несмелов был лично знаком и ценил его талант. «Гению Маяковского» и посвящает он свой стихотворный рассказ об оборотне, который в джунглях «Был когда-нибудь бизоном», у врагов «вызывал переполох», а теперь «носит бычие рога», «принес из хладных недр свое звериное упорство», свою мощь:
Он поднимает вилой клычьей
Препон проржавленную сталь!
Но самое примечательное в этом рассказе о поэте-оборотне — многозначительная деталь его меняющегося на глазах облика:
И глаз его, подбросив веко,
Гипнотизирует врага.
Такой гипнотизирующий глаз становится гибельным для врагов. Но ведь он же и притягивает, вызывая желание вглядеться в оборотня, чтобы увидеть в нем человека — может быть, так, как увидела Маяковского Цветаева, загипнотизированная его стихами: «Всякой мощи, его мощь воздает должное». И не этот ли Маяковский, разглядев притянутого им врага, решал: «Я белому руку, пожалуй, дам...» И видел в нем уже не абстрактную, плакатную фигуру, а именно соотечественника, пусть и совершившего роковую ошибку...
Гражданская война рушила семьи, рушила жизни, лишала людей приюта в родной стране. Показательны в этой связи стихи Арсения Несмелова об «отвергшей» его стране:
В живой стране, в России этих дней,
Нет у меня родного, как в Бомбее!
Не получить мне с родины письма
С простым, коротким:
«Возвращайся, милый!»
Разрублена последняя тесьма,
Ее концы разъединили — мили.
Стихи эти открывают книгу Несмелова с выстраданным, говорящим названием — «Без России» (Харбин, 1931). Оно полемически перекликается с цветаевским «После России» (эта книга Марины Цветаевой вышла тремя годами ранее, в 1928-м, в Париже). Несмелов переписывался с Цветаевой, пристально следил за ее творчеством. Такой высокий ориентир и помог ему — в узнаваемой перекличке — найти, уточнить название своей книги, чтобы отчетливо выразить, передать драматизм мироощущения человека, сердцем постигшего, что он «не нужен и чужд», что родина для него «потеряна, как драгоценный камень».
Итог.
Ученик. Трагедией стала Гражданская война для всего русского народа, стоящего по разные «стороны баррикад». Жажда свободы, жажда жизни, вопреки тяжелым потерям и смерти, объединила «в минуты роковые» белых и красных, об этом рассуждает поэт-эмигрант Корвин-Пиотровский в поэме «Поражение»:
Здесь все минуты на учете —
Полней живи, полней дыши, —
На смену сгорбленной заботе —
Стремительный полет души.
И вот она с недоуменьем
Глядит с воздушной высоты
Над временем и над забвеньем
На все, чем был когда-то ты.
Перед смертью все равны. Наверное, нужен нам памятник жертвам этой братоубийственной войны, который бы заставил посмотреть на них, как бы вознесясь «над временем и над забвеньем», — как заставил это сделать воздвигнутый Франко в Испании мемориал жертвам гражданской войны в этой стране.
Вот как говорит об этом мемориале живущая в Париже писательница Зинаида Шаховская: «А о кладбище, где лежат вместе кости всех героев, «белых» и «красных», вы знаете? Эта общая усыпальница впечатляет. Если бы так везде, на земле был мир». В связи с этим вспоминаются цветаевские строки:
Все рядком лежат —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.
Вот так и в искусстве при свете совести: где там свой, где чужой? Недаром же после смерти «революционнейшего из поэтов» Владимира Маяковского Марина Цветаева вспомнила о нем как о Неожиданном глашатае белого добровольчества. Вспомнила, подчеркнуто разрывая перегородки политиков, разделения на своих и чужих, чтобы, воздав должное тому, кто «по эта в себе превозмог», выдохнуть: «Враг ты мой родной!»