Штрихи к портрету на фоне эпохи
Игорь Шафаревич в статье «Штрихи к творческому портрету Вадима Валериановича Кожинова» («Наш современник», 1993, № 9) говорит, что был удивлен отсутствию статей, посвящённых 60-летию Вадима Кожинова, «так много сделавшего для русской культуры».
Факт действительно достойный удивления, а объяснения ему могут быть разные. Одно из них приведу исходя из своего опыта. В 1987 году я написал обзорную положительно-восторженную статью о творчестве Кожинова и отослал её в «Наш современник». В августе 1988 года пришел ответ за подписью редактора отдела критики А.Трапезникова. В нём, в том числе, говорилось: «Вашу статью прочитали, но, к сожалению, опубликовать её не представляется возможным, поскольку (несмотря на её достаточно высокий профессиональный уровень) В.Кожинов является одним из основных авторов журнала, и давать его творческий портрет было бы не этично. Может быть, Вам стоит обратиться в другой журнал, например, «Вопросы литературы».
Итак, не этично… И такой подход на самом деле преобладал в деятельности большинства журналов. Правда, вскоре нравы изменились: стало обычным явлением публиковать статьи о «себе» в изданиях разной направленности. Работа И.Шафаревича уже вполне вписывалась в новый контекст.
Что же касается совета А.Трапезникова обратиться в «Вопросы литературы», то я был не столь тёмен и наивен, чтобы данному совету последовать. Я понимал: статья с такой направленностью в этом журнале никогда не появится. Я же хотел опубликовать её только в «Нашем современнике».
Предлагаемая статья – это «лоскутное» одеяло, состоящее из большей части той работы двадцатилетней давности и фрагментов, написанных в 2002, 2003 и 2007 годах.
***
В советский период нашей истории (примерно до 60-х годов ХХ века) русская мысль находится в подполье или полуподполье (М.Бахтин, А.Лосев, М.Пришвин и т.д.) либо в изгнании (И.Ильин, Л.Карсавин, И.Солоневич и т.д.). В критике и литературоведении на протяжении 20-50-х годов доминирует «левый» подход в «советском исполнении». Лишь на рубеже 50-60-х годов начинается процесс, с одной стороны, «обрусения», с другой – явления русской мысли с элементами «советскости», «левизны», «русскоязычности». Мы рассмотрим этот процесс на примере личности и творчества В.Кожинова, чью судьбу во многом определили М.Бахтин и В.Розанов.
Многие корреспонденты и авторы публикаций о В.Кожинове держат в уме или транслируют открыто устоявшееся мнение о его антисемитизме. Назову лишь книгу А.Каца «Евреи. Христианство. Россия» (СПб., 1997) и статью А.Герт «Нельзя молиться за царя-ирода» («Вестник», 2001, 27 февраля), опубликованную в США через месяц после смерти Вадима Валериановича. Сам же мыслитель, как следует из его интервью 1999 года, до встречи с М.Бахтиным в 1961 году, был шабесгоем.
Шабесгоями в Советском Союзе бы
ли многие критики и литературоведы и, конечно, не только они. Шабесгойство как массовое явление подтвердило справедливость уже приводимого прогноза В.Розанова. После 1917 года захват евреями всех сфер жизнедеятельности государства и «ожидовление» русских приобрели катастрофический характер. Факты, называемые В.Кожиновым в книге «Россия. Век ХХ-ый (1901-1939)» (М., 1991), не могут не впечатлять: с 1912 по 1933 годы еврейское население столицы выросло почти в 40 раз – с 6,4 тысячи до 241,7 тысячи. Но суть, конечно, не в крови, о чём неоднократно и по разным поводам писал Вадим Валерианович, а в другом: большая часть из тех, кто определял течение жизни, литературной в том числе, ненавидели историческую Россию, её традиционные ценности и делали всё необходимое для их уничтожения, для воспитания манкуртов, шабесгоев, советских людей, русскоязычных писателей, мыслителей…
Шабесгойство В.Кожинова, как следует из интервью («Русский переплёт», 1999, 5 авнуста), во многом было обусловлено его учителями: в годы обучения в МГУ В.Кожинов общался исключительно с евреями, русских же – высококультурных и высокоинтеллектуальных – почти не было. Этот факт, оставшийся без внимания собеседников, требует комментария.
В уже упомянутой книге В.Кожинов приводит данные национального состава московской делегации на первом съезде писателей СССР и делает вывод: «Евреи тогда были в десять раз более способны занять весомое положение в литературе, нежели русские, хотя ведь именно русские за предшествующие Революции сто лет создали одну из величайших и богатейших литератур мира!» Если к этим данным непропорционального представительства русских и евреев прибавить чувство «одесской» солидарности, то ситуация, с которой столкнулся В.Кожинов во время обучения и в последующий период, воспринимается как закономерная. Правда, интеллект и культура – именно на этом делает ударение Вадим Валерианович – тут ни при чём или почти ни при чём.
В характеристике еврейских наставников и еврейского окружения В.Кожинов, думается, допускает разной степени положительные преувеличения, обусловленные и теми особенностями русского национального сознания, о которых он писал в статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11).
Поставить под сомнение интеллект и культуру еврейских учителей и товарищей В.Кожинова позволяют и их работы, и свидетельства современников. М.Лобанов, например, прошедший те же университеты, так характеризует одного из учителей-интеллектуалов: «Среди профессуры были и «наставники молодых душ», вроде Леонида Ефимовича Пинского, лекции которого по западной литературе поклонники его из евреев называли «гениальными», а меня дивили разве только тем сочным, почти физиологическим удовольствием, с коим толстые губы лектора бесконечно обсасывали слово «раблезианство». Как мне стало известно позже, вне университета Пинский собирал вокруг себя «молодых мыслителей» (среди них побывал и В.Кожинов, по его свидетельству)» (Лобанов М. На передовой (Опыт духовной автобиографии) // «Наш современник», 2002, № 2).
Русским Пинским стал для В.Кожинова М.М.Бахтин. Его совет «читайте Розанова», как следует из интервью, после реализации вызвал у Вадима Валериановича шок, ибо Василий Васильевич оказался «отчаянным антисемитом» («Русский переплет», 1999, 5 августа). На недоуменный вопрос В.Кожинова, вызванный этим фактом, М.М.Бахтин ответил: «Что же поделаешь, но примерно так же думали и писали, правда, чуть меньше, чем Розанов, почти все великие писатели и мыслители России, начиная с Пушкина <…>. Например, в собрании сочинений Л.Толстого, которое называется полным, есть более пятидесяти купюр, касающихся еврейского вопроса. Так все думали, потому что это воспринималось как реальная опасность, реальная угроза» (Там же).
Невольно в данном случае голос М.М.Бахтина звучит в унисон с теми, кто, как и молодой В.Кожинов, считал, что любая критика евреев есть проявление антисемитизма. Впоследствии Вадим Валерианович, став также «специалистом» по запретному вопросу, в свойственной ему манере – через высказывание лидера сионизма В. Жаботинского – так характеризует данную традицию, существующую в России уже более полутора веков: «Можно попасть в антисемиты за одно слово «еврей» или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях <…>. В конце концов создаётся такое впечатление, будто и самое имя «еврей» есть непечатное слово, которое надо пореже произносить» (Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002).
В.Розанов, удививший В.Кожинова своим «антисемитизмом», не только это слово произносил, но и произносил в следующем контексте: «Каждый честный и любящий Родину русский неодолимо и истинно чувствует в евреях проклятие России»; «Евреи уже почувствовали себя в силе, всего через сорок лет крадущейся борьбы, такую силу, что вслух, громко запрещают русским в России любить своё отечество» (Розанов В. Собрание сочинений. Мимолётное. – М., 1994). У В.Кожинова мы таких оценок не найдём, хотя он косвенно, характеризуя русско-еврейские отношения, в большей или меньшей степени подтверждает справедливость многих эмоциональных высказываний В. Розанова.
Показательно, что, говоря о причинах еврейских погромов, Вадим Валерианович ссылается на свидетельство автора «Сахарны», который сообщает, что деятельность евреев воспринималась жителями Бессарабии как высасывание соков из земли и людей. В. Кожинов обращает внимание на следующие «параметры» еврейских погромов, принципиально меняющие привычное представление об этом явлении, представление, навязанное «левой» мировой печатью.
Во-первых, бессарабский погром, как и большинство других, совершался преимущественно на окраинных, «нерусских» землях Российской империи. Во-вторых, погромы эти, по сути, не отличались от погромов в Англии, Германии или Австрии: в их основе лежали экономические противоречия. В-третьих, количество жертв со стороны «нападающих» и «защищающихся» было практически одинаково. Например, во время октябрьских погромов 1905 года со стороны евреев было убито 43% от общего числа погибших и ранено – 34%.
Таким образом, В.Кожинов частично корректирует, а, по сути, подтверждает правоту следующих слов В. Розанова, которые он не приводит в своих работах: «… Не русские обижают евреев, а евреи русских. Погромы – бессильная конвульсия человека, которому «тонко и научно» подрезают жилы, – и он чувствует и не знает, как с этим справиться». Розанов, в отличие от Кожинова, писал об извечной разнонаправленности русско-еврейских интересов, в частности, так: «Мы хотим – одного, а жиды хотят – другого» (Письмо В.Розанова М.Гершензону от «около 26 декабря 1912 года» // «Новый мир», 1991, № 3).
Если не учитывать событийно-эмоциональный контекст, то во многих высказываниях можно увидеть проявление ненависти к евреям как «племени», ненависти на уровне крови. Однако, как явствует из других суждений, уточняющих позицию В. Розанова, в основе этого чувства лежит несовместимость духовная, религиозная: «Не «евреев» мы должны гнать, <…> а – еврейство, «закон Моисеев» и обрезание»; «Или Христос, или Иуда… Нет выбора, и нет сожительства».
В.Кожинов, в отличие от В.Розанова, рассматривающего евреев как монолит, вслед за Л. Карсавиным выделяет три типа евреев и отрицательно характеризует лишь тот, «который и не еврей, и не «нееврей» (то есть в условиях русской жизни чужд её основам), но в то же время самым активным образом стремится воздействовать на русскую политику, идеологию, культуру» (Кожинов В. Россия. Век ХХ-ый (1901-1939). – М., 1991). К этому типу В.Кожинов относит всех еврейских – известных и многочисленных – людоедов, разрушителей XX века.
Однако в другой главе автор книги «Россия. Век XX (1901–1939)» противоречит себе. Он, вслед за М. Альтманом, утверждает, что евреи, получившие ортодоксальное религиозное воспитание (т.е. евреи первого типа, которые согласно предыдущим высказываниям В. Кожинова – идейные и духовные антиподы «не евреев, и не «неевреев») были «изначально отчуждены от русской жизни», но в большинстве своём сыграли громадную роль в истории советского государства и его культуры.
Во-первых, насколько правомочно в такой ситуации говорить о типах-антиподах, если отчуждённость от России уравнивает или сближает эти типы? Во-вторых, как можно получить конечный положительный результат от любой деятельности таких сограждан, если их воспитание, по свидетельству того же М. Альтмана, сводилось к следующему: «Вообще русские у евреев не считались «людьми». Русских мальчиков и девушек прозывали <…> «нечистью»… Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души. Душа была только у еврея…» (Там же). И, наконец, насколько возможен продуктивный диалог с такими евреями, на что, как на реальность, не раз указывал В.Кожинов, ссылаясь на свой опыт общения с сионистом М. Агурским.
Заслуживает внимания и то, как подход, аналогичный кожиновскому, прокомментировал Ф.Достоевский ещё в 1877 году в «Дневнике писателя»: «Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших и дурных людях теперь говорим <…> Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо «неудавшегося» христианства…» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т.25. – Л., 1983). По сути, Достоевский рассматривает данную проблему с тех же позиций, что и В. Розанов. Он различает еврея как человека, который может быть разным, и еврейский народ как постоянное и концентрированное выражение определённых национальных идей, идеи государства в государстве, прежде всего.
Эта идея, нередко именуемая Ф.Достоевским как жидовская, была в корне неприемлема для него. Суть её писатель определяет так: неуважение, безжалостное отношение ко всему, что не есть еврей. Предвидя возражения, Достоевский сразу отвечает на них: обогащение любой ценой и другие пороки были всегда, но только тогда, когда евреи стали почти полностью контролировать мировую экономику и политику, эти пороки восторжествовали окончательно и были возведены в ранг нравственных принципов. В судьбе еврея-общечеловека, отказавшегося от жидовской идеи, видится писателю путь к решению вопроса, который в более общей форме, применительно и к русскому народу, писатель определил как «братство с обеих сторон» (Там же).
Через три года, размышляя о русском идеале и предназначении, Ф.Достоевский в своей пушкинской речи развил эту мысль, определяя национальный удел через всемирность, через братское единение людей.
Тип духовнорусских евреев, о которых писал и Ф.Достоевский, вызывает уважение и любовь В.Кожинова. Ради одних, как, например, доцента Абрама Александровича Белкина, он совершает отважные поступки, доставившие ему немалые неприятности, о чём критик поведал в работе «1948-1988. Мысли и отчасти воспоминания об «изменениях» литературных позиций» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1990). Другие, как В.Непомнящий и В.Берковский, не раз очень высоко характеризуются им как лучшие специалисты-филологи, постигшие суть творчества А.С.Пушкина и своеобразие русской литературы.
В освещение русско-еврейских отношений В.Кожинов ввёл множество новых фактов, наметил неожиданные и продуктивные пути их рассмотрения. Это, на наш взгляд, настолько очевидно, что не требует доказательств и комментариев. Есть смысл сказать о другом. В трактовке некоторых аспектов данной проблемы Вадим Валерианович расставляет, на мой взгляд, не те акценты или не договаривает до конца.
Так, ведя речь о русско-еврейских преступлениях 10-30-х годов XX века, он утверждает: «И поскольку большевики-евреи были «чужаками» в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними» (Кожинов В. Россия. Век ХХ-ый (1901-1939). – М., 1991). Однако русские – представители «малого» народа – были такими же чужаками, как и евреи. Поэтому речь должна идти о равной мере ответственности чужаков – русских и евреев.
Принципиально иначе, чем многие «правые», относящие интеллигенцию к таким «чужакам», «русскоязычным», характеризует интеллигенцию В. Кожинов. В статье «Между государством и народом» он утверждает, что политический подход в данном случае наиболее уместен, ибо интеллигенция являет собой средоточие, концентрированное выражение политики. Интеллигенция, по Кожинову, – «посредница» между государством и народом» (См.: Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002), и наиболее объективно о ней судили Ап.Григорьев и В.Розанов. Характеризуя взгляды последнего, Вадим Валерианович делает это неточно, по сути, приписывая свои воззрения мыслителю.
Думается, В.Розанов выступал не только и не столько против идеологической монополии В. Белинского и Н. Добролюбова, как утверждает В.Кожинов. К тому же, двух высказываний Василия Васильевича для иллюстрации его взглядов по данному вопросу недостаточно, ибо взгляды эти претерпели принципиальные изменения в «поздний» период творчества.
В.Кожинов, как и некоторые другие «правые», начавшие в 60-е – 70-е годы трудную, опасную и необходимую работу по освобождению русского сознания от догм Белинского, Добролюбова, Писарева и других «левых» авторов, к сожалению, не прошёл этот путь до конца. Отсюда такой взгляд Вадима Валериановича на Белинского, Добролюбова в статье 1998 года. Естественно, мы не можем согласиться и со следующим утверждением В.Кожинова об интеллигенции: «Розанов ясно сознавал её необходимую – и в конечном счёте великую – роль в этом бытии» (Там же). Сошлёмся лишь на розановскую статью «С вершины тысячелетней пирамиды», в которой автор оценивает роль большей части интеллигенции, «левой» интеллигенции, как «великое историческое предательство». И в этом В.Розанов был прав.
Что же касается русских, то в своих характеристиках В.Кожинов, как и В.Розанов, М.Булгаков, В.Астафьев и многие другие писатели, критики, философы, историки, порой чрезмерно и несправедливо размашист, а главное – он не проявляет к ним такого же дифференцированного отношения, как к евреям. Думается, что и в русском народе необходимо выделять три народа: «большой» народ (по духу, культуре русские, люди, утверждающие в своей жизни и деятельности православные идеи и идеалы), «малый» народ (формально, лишь по крови русские, носители ценностей, противоположных ценностям «большого» народа), «амбивалентный» народ (люди, совмещающие в себе взаимоисключающие идеалы, ценности «малого» и «большого» народов). Следует также уточнить: «большой» и «малый» – это показатель качества, а не количества. Себя же отношу к амбивалентно русским.
Такое деление, думается, позволяет дать более точные ответы на многие вопросы, в частности, следующий: «Почему русскоязычный В.Маяковский был кумиром молодого В.Кожинова»; дать ответ и на вопрос М.Лобанова: «Отчего Роман Михайлович (Самарин. – Ю.П.) не стал для русских тем же, чем был Пинский для своих питомцев» (Лобанов М. На передовой (Опыт духовной автобиографии) // «Наш современник», 2002, №2).
Итак, одно дело – ненависть ко всем евреям, которой, несмотря на приведённое утверждение М.Бахтина, у русских писателей не было, другое – осознание опасности, неприязнь или ненависть к евреям, стремящимся уничтожить либо подменить традиционные ценности русской жизни – от государственных до культурно-исторических – интернационально-космополитическими или еврейскими. И о такой опасности, о таких евреях с разной концентрацией нелюбви говорили писатели и мыслители как XIX столетия, так и века минувшего, о чём, на примере В.Розанова, уже шла речь.
В суждениях В.Розанова о «еврейской опасности» забывается главное – суть не в евреях и «жидах», а в тех русских, «ожидовление» которых произошло ещё до возникновения мыслей философа. Русскоязычные, частично или полностью потерявшие духовную русскость, подрывавшие основы христианской морали, веры, государственности, они – писатели, философы, политики – не всегда мотивированно характеризуются и В.Кожиновым.
Кожинов и пишущие о нём не раз говорили как о достоинстве, что Вадим Валерианович в советские времена ни разу не цитировал Сталина, Брежнева, не употреблял слова «колхоз», «партия», «социализм», был антикоммунистом… Мне непонятно, чем цитата, скажем, из Сталина хуже или постыдней цитаты из Ленина или Маркса. Суть в том, какие это цитаты и какова их роль в тексте. О той же коллективизации можно и нужно говорить как о преступлении (вспомним трилогию В.Белова или статью М.Лобанова «Освобождение»), а можно как об оправданной необходимости (смотрите, например, интервью В.Кожинова «Цена пережитого» // «Российская Федерация сегодня», 2000, № 21). А употребляются ли при этом слова «колхоз», «социализм» и т.д., не имеет никакого значения.
Игорь Шафаревич в статье «Штрихи к творческому портрету Вадима Валериановича Кожинова» («Наш современник», 1993, № 9) мягко замечает: «В его работах 60-70-х годов встречаются цитаты из Маркса, Энгельса и Ленина как ссылки на авторитеты, выводы которых подкрепляют мысли автора». То есть такое цитирование выполняет защитную функцию, и в этом Шафаревич прав и не прав.
Действительно, у Кожинова есть случаи формального, защитного цитирования, как, например, во втором абзаце статьи «Познание и воля критика» (1975) о книге Петра Палиевского «Пути реализма». Вадим Валерианович сводит в этом абзаце идеалиста Гегеля и материалиста Ленина, приводя их идеологически безобидные высказывания. Они утяжеляют взгляды Кожинова на назначение критики и книгу Палиевского. Ударное место этих цитат в композиции статьи делает очевидным замысел критика, хотя и без них, видимо, можно было обойтись.
Однако в статьях В.Кожинова 60-80-х годов немало случаев неформального цитирования или ссылок на Ленина, когда создаётся устойчивое впечатление, что критик разделяет транслируемые идеи. Например, в статье о Василии Белове «В поисках истины» (1979) Кожинов доказывает современность писателя через экскурс в историю литературы: «Феликс Кузнецов начал одну из своих недавних статей многозначительным напоминанием: «Вспомним то сокрушительное поражение, которое потерпела русская критика в конце XIX века. <…> Потребовался гений Ленина … чтобы дать научное и объективное истолкование творчества Толстого». И заканчивается этот экскурс соответственно: «И нам необходимо учитывать тот исторический урок, о котором столь уместно напомнил Феликс Кузнецов».
Итак, непонятно, что подтолкнуло Вадима Валериановича через Ф.Кузнецова искать союзника в Ленине, ссылаться на его опыт истолкования Льва Толстого, который положительным не назовёшь. Статьи Ульянова – это редкостный пример убожества мысли и духа, пример кричащего, абсолютного непонимания Льва Толстого.
Вадим Валерианович не раз говорил о своей приобщённости (относительно ранней по советским меркам) к русской религиозной философии, что произошло благодаря Михаилу Бахтину. И сам Кожинов, по словам Владислава Попова, познакомил уже его «с русской религиозной философией (тогда запрещённой официально): с Н.Фёдоровым, В.Розановым, Н.Бердяевым, а потом славянофилами, евразийцами <…>» («Наш современник», 2003, № 7).
Но как тогда Кожинов, если и не окормляемый, то хотя бы находящийся в поле притяжения русской мысли, мог быть солидарен с Лениным по многим вопросам? Солидарен с этим выродком, чудовищем, русофобом, космополитом, сатанистом, разрушителем традиционной России. Более того, сначала в «кулуарах», а затем, со второй половины 80-х годов, в печати Кожинов транслирует мифы о «хорошем» Ленине.
Один из них, миф о Ленине-патриоте, я впервые услышал в мае 1984 года от Юрия Селезнёва. Он, с присущим ему горением, рассказал мне об «утаённом» наследии Ленина… Юрий Иванович не скрывал, что «неизвестный» Ленин – это не его открытие. Однако имя «открывателя» названо не было, да я в этом и не нуждался. Я с трепетным энтузиазмом поверил в сей миф, так как Юрий Иванович был для меня непререкаемым авторитетом.
Когда в статьях В.Кожинова «Сердце отчизны» («Литературная газета», 1985, № 29), «Уроки истории: О ленинской концепции национальной культуры» («Москва», 1986, № 11), «Мы меняемся»?: Полемические заметки о культуре, жизни и «литдеятелях» («Наш современник», 1987, № 10), в его диалоге с Б.Сарновым («Литературная газета», 1989, № 10-13) зазвучала ленинская тема, авторство услышанного от Селезнёва мифа стало для меня очевидным, но суть не в этом. Многие люди поверили, а некоторые, думаю, продолжают верить в красивые сказки о Ленине…
На протяжении последних примерно пятнадцати лет Вадим Валерианович по непонятным для меня причинам пытался русифицировать и отчасти облагородить В.Ульянова. Неубедительно выглядит противопоставление: с одной стороны, Ленин – патриот, сторонник «решения: революция для России», с другой – все остальные, эмигранты, которые «не знали и не могли знать России, и для них она была «в сущности безразличным материалом» (Кожинов В. – Сарнов Б. Россия и революция // «Литературная газета», 1989, № 11).
Для того, чтобы доказать недоказуемое, В.Кожинову приходится проявить верх изобретательности. Оказывается, в доме Ульяновых «господствовала русско-православная атмосфера», как утверждается в книге «Россия. Век ХХ-ый (1901-1939)» (М., 1991). Вадим Валерианович, всегда столь фундаментальный в доказательствах того или иного тезиса, в данном случае ссылается только на свидетельство Анны Ильиничны об отце как о глубоко верующем человеке и на признание Ленина о своей вере в Бога до 16 лет. Эти факты, если даже принять их на веру, думается, ничего не доказывают, ибо семья, в которой царила «русско-православная атмосфера», не могла бы дать столько, и таких, русофобов, человеконенавистников, людоедов.
Для подтверждения версии «Ленин-патриот» годится и ни о чём, на наш взгляд, не свидетельствующее высказывание Ульянова восемнадцатого года: «добиться… чтобы Русь… стала в полном смысле слова могучей и обильной…», и строки из его завещания: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе». Из приведённых слов завещания В.Кожинов делает совершенно неожиданный, необоснованный вывод: «Да, ни много, ни мало – изменение самого «политического строя», но очевидно, что «ряд перемен» не тождествен «изменению самого политического строя».
Трудно согласиться и со следующей версией: в результате осуществления ленинского завещания орган «верховной власти состоял бы в основном из русских». В.Кожинов, как и многие авторы разных направлений, допускает одну логически-сущностную ошибку. Непонятно, как из рабочих и крестьян, людей с обозначенным только социальным статусом, людей, прошедших через партийное сито, можно в итоге получить русских. То, что русскость 75 или 100 рабочих и крестьян Ленин определяет по крови – это естественно, но то, что подобным образом поступает один из лучших знатоков национального вопроса, более чем удивительно.
Отношение В.Кожинова к Сталину менялось на протяжении жизни. Он не раз вспоминал о том, что в школьные годы был юношей, далёким от политики. Однако в МГУ, где Кожинов учился на филфаке, общая атмосфера была такая, что он в короткий срок стал «искренним убеждённым сталинистом», вступил в комсомол… В 60-70-е годы, если судить по статьям и воспоминаниям Вадима Валериановича, культ Сталина остался позади, был положительно преодолён. В годы перестройки тема Сталина зазвучала во многих публикациях Кожинова.
Самый большой резонанс вызвала статья «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4). В ней автор, в отличие от Анатолия Рыбакова (чей роман «Дети Арбата» был подвергнут доказательной и тотальной критике), говорит о Сталине как порождении российского и мирового революционного и «левого» движения вообще. Эти и другие идеи Кожинова звучали кричащим диссонансом на фоне огромного количества статей, в которых шло развенчание Сталина через противопоставление ему «достойных» коммунистов: Н.Бухарина, С.Кирова, Ф.Раскольникова, М.Рютина, М.Тухачевского и т.д.
Статья Вадима Кожинова была воспринята «левыми» как защита Сталина, в чём упрекали критика авторы от В.Лакшина до Б.Сарнова. В другом контексте эта тема прозвучала в открытом письме Алеся Адамовича Вадиму Кожинову «Как прореживать «морковку» («Огонёк», 1989, № 35). Кожинов в ответном письме «Плод раздражённой фантазии» («Огонёк», 1989, № 41), в частности, утверждал: «Я, например, в отличие от Вас, вообще никогда не употреблял слово «колхозы», так как не имел возможности сказать, что я о «колхозах» думаю.
И последнее. Так как возразить мне Вы, по существу, не можете <…>, Вы, Александр Михайлович, решили не спорить, а создать некий жуткий «образ Вадима Кожинова» – апологета террора, коллективизации, репрессий. Но этот «образ» – плод одной только раздражённой фантазии».
Мифу «левых» о Сталине-злодее, который в 1928-1929 годах совершил контрреволюционный переворот, Кожинов противопоставил идею закономерности, подготовленности явления Сталина и сталинизма. Так, в статье «Самая большая опасность…» Вадим Валерианович утверждал: «… Сталинизм смог восторжествовать потому, что в стране имелись сотни тысяч или даже миллионы абсолютно искренних, абсолютно убеждённых в своей правоте «сталинистов» («Наш современник», 1989, № 1).
В этой и таких статьях, как «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4), «1948-1988. Мысли и отчасти воспоминания об «изменениях» литературных позиций» («Литературная учёба», 1988, №3), Кожинов называет и характеризует прежде всего тех «сталинистов», которые во времена перестройки в списках «левых» проходили как «антисталинисты». Это Н.Бухарин, С.Киров, Б.Пастернак, А.Твардовский, А.Дементьев и другие.
Вадим Кожинов многочисленными примерами свою точку зрения подтверждает. Я приведу лишь одно его высказывание о Пастернаке: «Он не только безусловно верил в Сталина в 1930-х годах (что явствует, например, из воспоминаний вдовы Осипа Мандельштама), но и во многом сохранял эту веру позднее. Его поэтические книги, изданные в 1943, 1945 и 1948 годах, по своей общей настроенности не противоречили тогдашней литературе в целом, а в прозе он писал, например, во время войны: «Как веками учил здравый смысл и повторял товарищ Сталин, дело правое должно рано или поздно взять верх. Это время пришло. Правда восторжествовала» («Литературная учёба», 1988, № 3).
В статье «К спорам о «русском национальном сознании» (1990) В.Кожинов оценивает Сталина с точки зрения отношения к отечественной истории и литературе. Высказывание Сталина 1934 года о России, которую всю историю «непрерывно били», В.Кожинов называет нелепейшим и иронично комментирует... На приводимых примерах Вадим Валерианович показывает, что позиция Сталина в данном вопросе была созвучна таким русофобам, как Л.Троцкий, Н.Бухарин, И.Эренбург.
В этой статье Кожинов оценивает версию, которая вскоре станет очень популярной, версию о повороте Сталина к патриотизму во второй половине 30-х годов. Эта преимущественно косметически новая политика объясняется Вадимом Валериановичем тактическими и стратегическими соображениями: «... Явно приближавшаяся военная угроза заставляла власти задуматься над тем, что будет защищать народ. Но совершенно ложно представление, согласно которому тогдашние власти действительно «поощряли» подлинное национальное сознание». Эту мысль Кожинов довольно часто подтверждает сведениями о репрессированных писателях. Из пятидесяти «левых», «далёких от русской идеи» авторов было репрессировано двое, из двадцати «неославянофилов» остался в живых лишь Пимен Карпов. Вывод Вадима Валериановича вполне закономерен и справедлив: «Те, кто полагает, что Сталин поддерживал-де «национально мыслящих» русских писателей, должен либо отказаться от этого представления, либо же прийти к выводу, что репрессии против писателей проводил не Сталин».
Показательна полемика Кожинова с Лобановым, возникшая в этой связи через шесть лет. Вадим Валерианович в «Загадке 1937 года» («Наш современник», 1996, № 8) комментирует основные положения статьи Михаила Петровича «Единение. На чём?» («Наш современник», 1996, №7) и критику в свой адрес. В.Кожинов вслед за Ю.Емельяновым утверждает, что отказ от дискредитации всего русского вызван тем, что это вредило развитию мировой революции. А опора на славную русскую историю, имена Дмитрия Донского, Суворова, Ушакова и т.д., политика, которая началась после 1934 года, вызвана не «личными сталинскими представлениями», а «пониманием исторического развития страны». Здесь, конечно, с точки зрения логики, не всё ясно у Кожинова: понимание в представление Сталина не входит?
Очень важное дополнение к теме содержится в интервью Кожинова «Лики и маски истории» («Завтра», 2000, № 27-28). Вновь говоря о повороте середины 30-х годов, Вадим Валерианович подчёркивает его ограниченность, которая выразилась и в том, что данный процесс не касался религиозно-философских истоков русской культуры, «остававшихся под запретом до самого последнего времени».
В работах и интервью В.Кожинова 90-х годов тема Сталина возникает довольно часто, и Вадим Валерианович с постоянством убеждённого человека высказывает, по сути, одни и те же полюбившиеся ему идеи, сопровождая их периодически новой фактической «поддержкой», а иногда и этическими оценками. Так, в беседе с Виктором Кожемяко Кожинов версию о Сталине-патриоте опровергает не совсем частым для себя способом: «Я не могу, скажем, простить ему, что в 1946 году, когда в стране был страшный голод, он бросил огромное количество хлеба в Германию, чтобы подкупить немцев. Есть, конечно, понятие политической целесообразности, но настоящий патриот, по-моему, так поступить всё же не мог» («Правда», 1996, 21 марта).
В интервью с Виктором Кожемяко («Правда», 1996, 21 марта) и беседе с Алексеем Зименковым («Подмосковные известия», 1997, 21 августа) речь идёт о возможном восприятии Сталина в нашей стране. В интервью об оправдании Сталина говорится как о факте неизбежном, лишь степень оправданности является объектом обсуждения. В.Кожинов утверждает: «Я убеждён, что в России Сталин никогда не будет оправдан до такой степени, как во Франции оправдан Наполеон, ставший там величайшим представителем нации». В беседе с Зименковым Вадим Валерианович не столь категоричен: «Будем надеяться, никто не заставит русских людей отменить нравственный приговор Ивану Грозному и Сталину (иначе мы перестанем быть русскими)».
Подобная двойственность в отношении к Сталину характерна для статей Кожинова 90-х годов. Через часть из них лейтмотивом проходит идея о Сталине как абсолютном, высшем зле, которое побеждает обычное, земное зло, всех этих радеков, зиновьевых, «у кого руки по локоть, а ноги были по колено в крови…». И в свои «союзники» Вадим Кожинов берёт Александра Пушкина и Михаила Булгакова, как, например, в беседе с Вяч.Морозовым («Наш современник», 1999, № 6).
Сомнения возникают и по персоналиям, точнее, по Пушкину, и в плане общетеоретическом, ибо таким образом происходит частичная реабилитация абсолютного зла. К чему это может привести, продемонстрировал Вадим Кожинов в 2000 году. Он утверждает, что в темпах коллективизации и в раскулачивании были виновны зажиточные крестьяне, которые не захотели продавать хлеб государству. Действительно не захотели, только из-за низкой закупочной цены, а не потому, что, как считает В.Кожинов, этот небольшой процент крестьян «где тайно, а где явно, дал понять, что, угрожая всеобщим голодом, он готов был требовать от власти уступок, включая политические» («Российская Федерация сегодня», 2000, № 21).
Кожинов, который в стольких работах блистательно следует заветам своего учителя Эвальда Ильенкова («мыслить надо в фактах», «истина конкретна»), в данном случае нарушает его заветы. Там, где Вадим Валерианович факты приводит, они звучат неубедительно, и «обратной связи с реальностью» (то, к чему стремится Кожинов, по его признанию) не возникает.
Пытаясь доказать неизбежность коллективизации, Вадим Валерианович воссоздаёт атмосферу жизни в деревне 1925-1928 годов следующим образом. Он ссылается на свидетельство Николая Тряпкина, которому в указанный период было 7-10 лет. И далее следуют такие размышления и вывод Кожинова: «Зачем надрываться ради какого-то там расширенного производства, индустриализации? А ведь крестьяне составляли 80 процентов населения страны. Продлись такая жизнь до 1941 года – нам нечем было бы воевать».
Как видим, в трактовке этого вопроса Кожинов не оригинален, он повторяет расхожую версию советских историков-ортодоксов. Печально, что Вадим Валерианович, избегавший в советское время слова «колхоз» из-за невозможности сказать правду о коллективизации, на закате жизни выдал такую версию. Не менее печально и удивительно, что она стала популярной среди некоторых «правых» во второй половине 90-х годов.
***
В предисловии к книге «Статьи о современной литературе» (М., 1982) В.Кожинов сказал: «Не отрекаюсь ни от чего, что было написано». В «вольности», которую позволит себе далеко не каждый литературовед и критик, – свидетельство верности тем идеалам, которые определяли путь В.Кожинова, человека и исследователя.
Итак, речь идёт о постоянстве сердечных привязанностей, единой системе духовно-нравственных ценностей В.Кожинова при развитии мировоззрения, совершенствовании исследовательского аппарата. Этот про<