Пореволюционные» течения. «Утверждения», «Новый град», «Круг»

В 30-е годы тема двух поколений, тема «отцов и детей» стала одной из идеологических «доминант» Зарубежья. Было много разговоров о т.н. «порево­люционном сознании». В новых формах была сделана попытка возродить сме-новеховско-евразийское «приятие» революции. На политическую арену выдви­нулись разные «пореволюционные» течения, вербовавшие своих сторонников среди молодого поколения эмиграции и во главу угла своей деятельности ста­вившие более или менее критическое отношение к «отцам» независимо от того, к какому из политических лагерей они принадлежали. Отталкивание шло оди­наково и от левого «демократического» лагеря, и от правого, связанного с Русским общевоинским союзом, т.е. с Белым движением (тут большую роль сыграло похищение большевиками в 1930 году главы Общевоинского союза ген. А.П.Кутепова, а через несколько лет и его преемника ген. Е.К.Миллера). На всех «пореволюционных» течениях сказывалось, с одной стороны, разоча­рование в том, что было сделано и делалось для борьбы с большевизмом старшим поколением, а с другой, фашистские настроения в Европе: в той или иной степени симпатиями к итальянскому фашизму или, по крайней мере, отрицательно-враждебным отношением к т.н. «формальной демократии» были окрашены почти все «пореволюционные» течения. Из них политически наибо­лее видную роль играли младороссы и «нацмальчики» (Национальный союз нового поколения). Но и те и другие — а особенно вторые — принадлежат скорее к политической истории эмиграции, и в истории зарубежной литературы уделять им особое место не приходится. Можно только отметить, что младороссы, кото­рые свою «пореволюционность» выражали в противоестественном лозунге «Царь и советы», склонны были ориентироваться на советскую литературу (принадлеж­ность к младороссам одного из самых талантливых и своеобразных молодых поэтов, бар. АС.Штейгера, была случайным фактом его биографии и с его литературной деятельностью никак не была связана, хотя в некоторых кругах он любил свое «младоросство» афишировать). Но существовала еще группа, которая именовала себя просто «пореволюционным течением», и она сыграла роль в зарубежной литературе в широком смысле слова благодаря выпускавшемуся ею в 1931-1932 годах журналу «Утверждения»¹⁷ и некоторому общему влиянию на молодое поколение.

«Утверждения» называли себя органом «объединения пореволюционных течений». Главным вдохновителем этого журнала был как будто кн. ЮАШи-ринский-Шихматов, который в эти годы часто выступал на разных собраниях в Париже от имени эмигрантской «молодежи». К нему примыкали Я.М.Мень-

¹⁶ В.Сирин, «О Ходасевиче», «Совр. записки», LXIX, 1939, стр. 263.

¹⁷ Если не ошибаемся, вышло всего три номера.

шиков (сын небезызвестного нововременского публициста) и П.С.Боранец-кий, незадолго до того приехавший из Советской России и быстро создав­ший себе известность демагогическими устными выступлениями в Париже, в которых он равно громил демократов и социалистов налево и «белогвар­дейских активистов» направо. Его имя и отчество были символичны — Петр Степанович. Недурной портрет его, не называя его фамилии, а величая его все время по имени-отчеству и тем подчеркивая параллель с персонажем из «Бесов», нарисовал в «Числах» Георгий Иванов в очерке «О новых русских людях» (№ 7/8, стр. 184-194). Но сотрудниками «Утверждений» оказались и некоторые видные, притом весьма разношерстные, представители старшего поколения эмиграции: НАБердяев, Е.Д.Кускова, близкий к «Современным запискам» ФАСтепун и принадлежавший к умеренно-правому сектору За­рубежья сотрудник «Возрождения» Н.С.Тимашев. Близок к «пореволюцион­ному течению» и к «Утверждениям» оказался и недавний советский дип­ломат-перебежчик, занявший очень двусмысленную позицию, — С.ВДмит-риевский. В каком-то смысле духовным отцом журнала был НАБердяев, а основную линию его можно было бы охарактеризовать словом «бердяевщи-на»: сравнительно незадолго до того это слово было употреблено на страни­цам «Современных записок» ФАСтепуном, протестовавшим против некото­рых уклонов мысли Бердяева, а теперь оказавшимся его соседом и в значи­тельной мере единомышленником в «Утверждениях». Обе первые книжки «Утверждений» открывались бердяевскими «открытыми письмами к порево­люционной молодежи», и на писаниях многих сотрудников журнала чувст­вовалось влияние Бердяева. Своей задачей журнал ставил объединение «по­революционных» течений эмиграции. Сюда относились евразийство, нацио­нал-большевизм, национал-максимализм (был и такой) и т.д. Общие основы «пореволюционного» мировоззрения формулировались довольно неопреде­ленно: примат духовного начала над материальным, устроение жизни на основе христианской правды, всечеловеческая миссия России, будущее уст­ройство России как синтез дореволюционных и «пореволюционных» начал.

Давая отзыв о первых двух книжках «Утверждений», один из редакторов «Современных записок», В.В.Руднев, писал, что всё это «мысли не новые, приемлемые для многих людей и "дореволюционного" сознания, но очень уж общие», между тем как «соблазнительная эволюция евразийства показала, что весьма широкие идеологические линии сами по себе ни от какого срыва не предохраняют: решает судьбу общественного течения конкретная недву­смысленная программа политическая».

Правда, стоя на весьма левой позиции в социальном вопросе, отрицая в корне и обличая буржуазно-капиталистический строй, журнал вместе с тем говорил о своей «непримиримо революционной» позиции в отношении ком­мунистического строя в России. При этом в журнале проскальзывали симпа­тии к фашизму, к «корпоративно-кооперативной организации общества», к «идеократии» (один из сотрудников «Утверждений» ввел новый термин «иде-оправство», другой — позже заподозренный в том, что он был большевицким агентом, — говорил о «синтекратии»). Во всяком случае, если журнал и не проповедовал открыто фашизм, «формальную демократию» он обличал не­двусмысленно (без особенного жара на страницах тех же «Утверждений» ее защищал Степун). Под всем этим Руднев правильно тогда же усмотрел те самые соблазны, которые повели к разложению евразийства:

«Очевиден главный соблазн, угрожающий на этом пути: опасность издалека принять за органический процесс то, что, быть может, есть лишь навязанная русскому народу личина, соблазн от простого признания

факта незаметно перейти к его историческому и политическому оправ­данию».

Соблазн «фактопоклонства» (выражение, которое любил употреблять П.Б.Струве по отношению к «приемлющим» революцию, а позже по отно­шению к русским поклонникам Гитлера) был несомненно налицо в «Ут­верждениях». В.В.Руднев резко отвергал риторику Н.А.Бердяева и «утверж-денцев» о «вселенском размахе» (выражение Бердяева) и дерзновении воли новых жизненных слоев русского народа «к устроению более совершенного социального уклада». Эта риторика казалась ему «издевательством над люты­ми страданиями порабощенного народа». Он писал:

«Неприятное, почти болезненное впечатление производит мистиче­ский экстаз, в который впадают иные из "молодых" сотрудников "Ут­верждений " по случаю трагического положения России; народы России, пророчески вещают они, становятся во главе эпохи великих свершений. Россия — новый всемирно-исторический центр, единственная надежда возможного возрождения и преображения человечества, она спасет мир, укажет ему новые пути, раскроет новые возможности».

В статье некоего И.Степанова (кажется, бывшего евразийца) в № 2, которую Руднев характеризовал как «циническую» и «морально нестерпи­мую», оправдывались чуть ли не все болыневицкие деяния вплоть до прину­дительного труда и террора («мы не задумываемся над потоками крови, пролитой во имя России»). Руднев все же видел «значение и ценность» «Утверждений» в том, что они «дают выход процессу какого-то еще смутного духовного брожения, происходящего в известной части эмигрантской моло­дежи». В гласности этого процесса ему виделся «залог скорейшего отделения здорового зерна из груды пустой или недоброкачественной шелухи»¹⁸.

Как и сменовеховцы и евразийцы в свое время, «утвержденцы» прояви­ли большую активность в эмиграции, особенно во Франции и, если не имели большого и длительного успеха, то все же сумели воспользоваться царившим в это время в некоторых кругах эмиграции разбродом, который все усиливал­ся по мере катастрофического развития событий во второй половине 30-х годов, для внесения смущения в умы молодежи.

О том, что духовное брожение и «бердяевщина» затрагивали не только молодое поколение, свидетельствует такое начинание, как «Новый град», хотя этот журнал в какой-то мере ориентировался тоже на молодежь. Возник он тоже в 1931 году, но просуществовал до 1939-го, выходя непериодически и не очень часто (всего вышло 14 номеров). Редактировали его И.И.Бунаков, ФАСтепун и Г.П.Федотов (последний именно в эти годы, как сотрудник «Современных записок», «Нового града» и — позже — «Новой России» АФ.Керенского, вы­двинулся как один из самых блестящих публицистов Зарубежья). Среди сотруд­ников «Нового града» были многие видные религиозные философы: НАБер-дяев, о. С.Булгаков, Н.ОЛосский, Б.П.Вышеславцев. В первом номере в ярко написанной (Г.П.Федотовым) вводной статье объяснялись название и задачи журнала. В старом городе становится невозможно жить, — писали «новоград-цы». — Мир потрясается кризисами. Буржуазно-капиталистический строй идет к упадку. Демократия обнаружила свое бессилие справиться с социальной про­блемой. Бессильна будет она и предотвратить новую мировую войну: «Серный

дождь уже падает на кровли и башни родного Содома. Нам запрещено даже оглядываться, чтобы не застыть соляным изваянием отчаяния». Но отчаянию предаваться не следует. Культура еще не кончается. Из старых камней можно еще построить по новым планам Новый град на месте старого. На очереди разрешение социальной проблемы, которую не могут разрешить ни фашизм, ни коммунизм. Будущий строй «новоградды» обозначили неопределенным словом «трудовой». Их идеал можно было бы охарактеризовать как «христи­анский социализм», но ввиду известных исторических ассоциаций этого термина они предпочитали его не употреблять, а само понятие социализма казалось им «слишком многосмысленным». Редакционная декларация «Но­вого града» утверждала права личности и свободу, и этим журнал отмежевы­вал себя от «Утверждений». Но все же в первом номере «Нового града» было тоже много двусмысленного и соблазнительного, и, как отмечал тот же В.В.Руднев в длинной рецензии в «Современных записках», это особенно относилось к статьям НАБердяева и ФАСтепуна (оба, как мы знаем, были сотрудниками и «Современных записок», а Степун печатался там чуть не в каждом номере и был редактором беллетристического отдела). И Бердяев и Степун заняли в «Новом граде» позицию, которая была характерна для «пореволюционных» течений разных сортов, резко противопоставляя разлага­ющийся буржуазно-капиталистический мир — Советской России, которая не­сет какое-то «новое слово», причем, как правильно отмечал Руднев, в обличе­нии грехов (действительных и мнимых) капитализма оба автора проявляли «пристрастную суровость», а по отношению к советской действительности — «непонятный оптимизм» и «изумительное благодушие». Как и «утвержденцы», Бердяев и Степун отвергали «формальную» свободу и демократию (для Степуна она все же «меньшее зло», Бердяев же отвергал даже относительную ценность гражданских и политических свобод). Что касается Советской России, то речь шла не только о «бесспорных» производственно-технических достижениях Со­ветского Союза (на которых настаивал Степун), но и о том, что в России рождается «образ нового человека», что она выходит на новый путь духовного, культурного и социального творчества. К Бердяеву и Степуну оказывался близок и И.И.Бунаков, один из редакторов «Современных записок», уверовавший, по словам его товарища по партии и редакции, в то, что «большевики не заговор­щицки захватили власть, а были вынесены к ней народной стихией» и что их власть «опирается на миллионы душ, слепо верующих в святость коммунистичес­кого учения»¹⁹.

Руднев выражал реакцию огромного большинства зарубежного общест­венного мнения, как правого, так и левого, на занятую «Новым градом» пози­цию, когда называл «непереносным» постоянное стремление НА Бердяева и ФА.Степуна приписывать большевикам «религиозную» природу, при помощи небольшого словесного ухищрения превращать большевизм в «религиозное ут­верждение атеистической цивилизации» (Степун). Но еще страшнее ему казал­ся тот вывод, который из этого «невинного парадокса» делал в «Новом граде» Бердяев, утверждавший, что в России существует своя, особая «советская» свобода, которая, мол, выше свободы формальной, «буржуазной», ибо послед­няя равнодушна к истине. Руднев цитировал слова Бердяева о том, что молодые люди, приезжающие из СССР во Францию, «задыхаются здесь от отсутствия настоящей свободы, которую они ощущали в России», и говорил:

«... перед ужасом всего совершающегося в России нам трудно без очень тяжелого и горького чувства читать эти измышления об энтузиазме и

¹⁸ См. «Совр. записки», 1931, XLVII, стр. 524. О «пореволюционных течениях» вообще и об «Утверждениях» в частности см. в интересной, но несколько однобокой книге В.С.Варшавского «Незамеченное поколение» (Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1956), вышедшей уже после того как настоящая книга была написана.

¹⁹ В.Руднев, рецензия на «Новый град» («Совр. записки», 1932, XLVIII, стр. 508).

религиозном пафосе у палачей, о неслыханной свободе коллективного твор­чества у обращенного в рабство народа»™*.

Возвращаясь к «Новому граду» через год после его возникновения, Руднев правильно отмечал, что этот журнал (который он называл «интерес­ным и талантливо ведущимся») «оказался как бы общественно изолирован­ным», что

«... оттолкнув от себя часть возможных друзей в среде демократии, приобретя сомнительной ценности союзников в лице всяких национал-боль­шевиков, младороссов и сменовеховцев, "Новый град " объединил в отрица­тельном к себе отношении чуть ли не подавляющее большинство полити­чески оформленной эмиграции»,

Руднев при этом формулировал «основной грех и основную беду» «Но­вого града» как «недостаточно отчетливое, а потому и соблазнительное отно­шение к результатам и перспективам большевицкого опыта в России и столь же соблазнительное отношение к основам "буржуазной" культуры — свобо­де, демократии, правовому государству»²¹.

Правда, уже во втором номере «Новый град» поспешил в редакционном разъяснении заявить, что считает принципы формальной свободы «драго­ценными завоеваниями культуры». Там же была напечатана статья Б.П.Вы­шеславцева против Бердяева и Степуна и в защиту «буржуазной демокра­тии». Со своей стороны, Г.П.Федотов поспешил отмежеваться от приветст­вовавшего «Новый град» Устрялова. Но связанное с отвержением капитализма отрицание буржуазного правового строя и формальной свободы все же про­должало тяготеть над «Новым градом», и здесь к Степуну и Бердяеву примы­кал И.И.Бунаков, что не без горечи отмечал Руднев²².

Приветствие Устрялова «Новому граду» было не случайно. Руднев пра­вильно говорил об опасности для «Нового града» «идейного сползания в сменовеховство». До этого, правда, не дошло, но зато со временем все резче стало обозначаться отсутствие в «Новом граде» внутреннего единства. Линию Бердяева, все более клонившегося к приятию русского революционного про­цесса, трудно было примирить с линией Федотова, для которого советская культура была воплощением варварства и который в предвоенные годы все больше проникался убеждением в духовной близости германского национал-социализма и советского коммунизма.

С «Новым градом» было связано и персонально и отчасти идейно одно литературное предприятие, в котором большую роль играли молодые писа­тели. Это было общество «Круг», выпустившее три альманаха под тем же названием в 1936-1938 годах. «Круг» был основан в 1935 году И.И.Фондамин-ским-Бунаковым для сближения между молодой литературой и теми религи­озными мыслителями, которые группировались около «Нового града». Со стороны этих последних в собраниях «Круга», где обсуждались и религиоз­но-философские, и социально-политические, и литературные вопросы, дея-

тельное участие принимали, кроме самого И.И.Бунакова, все более тяготев­шего в эти годы к православию (позднее он крестился), — Г.П.Федотов, К.В.Мочульский и монахиня Мария²³. Из молодых поэтов постоянное учас­тие в собраниях «Круга» принимали Ю.К.Терапиано, В.А.Мамченко, Л.И.Кельберин и Ю.В.Мандельштам. По словам одного из участников «Кру­га», идеей И.И.Бунакова было «обратить» души молодых поэтов. Но позиция Бунакова, Федотова и матери Марии встречала довольно упорное сопротив­ление со стороны писателей, которые отказывались стать на церковную точку зрения, и в прениях на собраниях «Круга», по словам того же его участника, намечались два лагеря: религиозно-философский и литератур­ный. Но в альманахах «Круга» это раздвоение не сказывалось. Они носили преимущественно литературный характер. Страницы их пестрели хорошо знакомыми к тому времени именами парижских прозаиков — Фельзена, Яновского, Поплавского (посмертные отрывки из романа «Домой с небес»), Емельянова и др., и поэтов — Ладинского, Терапиано, Мамченко, Ман­дельштама, Гингера, Червинской, Ставрова и др. Некоторые молодые пи­сатели выступали с критическими заметками. Из старших в «Круге» со­трудничали Г.П.Федотов (статья о зарубежной литературе), Г.В.Адамович, В.В.Вейдле, К.В.Мочульский, мать Мария. Одну статью напечатал В.Ф.Хо­дасевич, но он, видимо, стоял в стороне от этого начинания.

7. Спор о молодой эмигрантской литературе

В 1936 году в «Современных записках» появилось несколько статей на тему молодой эмигрантской литературы. Застрельщиком этого спора (впрочем, бывшего продолжением того, который велся раньше на страницах парижских газет) был молодой романист Гайто Газданов. В статье «О молодой эмигрант­ской литературе» («Совр. записки», 1936, LX, стр. 404-408), которую потом сочувствовавший и покровительствовавший молодым писателям Адамович на­звал (в «Последних новостях») «гимназической писаревщиной», Газданов, по­добно Белинскому в «Литературных мечтаниях», начал с того, что объявил, что молодой эмигрантской литературы просто не существует, что за шестнадцать лет она не дала ни одного сколько-нибудь крупного писателя. Впрочем, Газда­нов тут же привел в виде исключения Набокова-Сирина, но с оговоркой, что он «писатель вне среды, вне страны, вне всего остального мира» и «не имеет никакого отношения к молодой эмигрантской литературе». По мнению Газда-нова, условия для развития эмигрантской литературы были с самого начала на редкость неблагоприятные. Таких неблагоприятных условий или причин Газда­нов видел три: 1) недостаток читателей, 2) разрушение всех привычных гармо­нических схем, всех «мировоззрений», «миросозерцании», «мироощущений» и 3) «отсутствие внутреннего морального зрения». Довольно неожиданно Газда­нов бросал молодым писателям обвинение в литературном консерватизме:

«Молодое поколение не получившейся эмигрантской литературы все­цело усвоило готовые литературные и социальные принципы старших

²⁰ Там же, стр. 509.

²¹ «Политические заметки (Еще о "Новом граде")», «Совр. зап.», 1932, L, стр. 438-439).

²² Вполне отрицательно отнесся к «Новому граду» другой редактор «Современных записок»,
М.В.Вишняк. Не выступая против «Нового града» на страницах своего журнала, он в других изданиях
(«Последние новости», «Дни») высказался вполне откровенно. Но в своей статье о «Современных
записках» в «Новом журнале» М.В.Вишняк не совсем точно говорит, что Руднев отнесся критически
к «Новому граду» «только в частных разговорах»: приведенные выше цитаты из двух статей Руднева
показывают, что это было не так. Подробное, хотя и одностороннее, изложение позиции «Нового
града» можно найти в уже упомянутой книге В.С.Варшавского (см. выше, прим. 18).

²³ Урожденная Елизавета Юрьевна Пиленко, мать Мария была до революции известна в литера­турных кругах по фамилии своего первого мужа, Д.В.Кузьмина-Караваева. Акмеистическое издатель­ство «Гиперборей» выпустило ее книгу стихов «Скифские черепки». Вторым браком она была замужем за казачьим деятелем и писателем Д.Е.Скобцовым-Кондратьевым. Разведясь с ним и постригшись в эмиграции, она свой монашеский подвиг совершала в миру, вся отдавшись работе среди эмигрантской бедноты. В 1937 году она выпустила книжку своих религиозных стихов. Арестованная во время войны немцами в Париже, она была отправлена в лагерь Равенсбркж и погибла в немецкой газовой камере. До самого конца она проявляла большой героизм, поддерживая и ободряя заключенных вместе с нею. Ее стихов мы еще коснемся.

писателей эмиграции, принадлежащих в своем большинстве к дореволюци­онно-провинциальной литературной школе».

Культура и искусство, напоминал Газданов, понятия динамические, а в эмиграции движение остановилось, и продолжал:

«Зарождение литературных течений предполагает столкновение раз­личных взглядов на искусство, лирику, поэзию, прозу. Этого столкновения тоже нет. Наконец, главное: творчество есть утверждение; и — по всей честности — этого утверждения нет. Конечно, и в эмиграции может появиться настоящий писатель... но ему будет не о чем ни говорить, ни спорить с современниками; он будет идеально и страшно один. Речь же о молодой эмигрантской литературе совершенно беспредметна. Только чудо могло спасти... молодое литературное поколение; и чуда — еще раз — не произошло. Живя в одичавшей Европе, в отчаянных материальных условиях, не имея возможности участвовать в культурной жизни и учиться, поте­ряв... всякую свежесть и непосредственность восприятия, не будучи спо­собно ни поверить в какую-то новую истину, ни отрицать со всей силой тот мир, в котором оно существует, оно было обречено».

В статье Газданова, как правильно отметил в свое время Адамович, было много наивных и легковесных суждений. Но она была интересна и показательна своим безысходным пессимизмом. В следующей книге «Совре­менных записок» появились два отклика на газдановскую статью: М.А.Алда-нова и В.С.Варшавского. Алданов («О положении эмигрантской литерату­ры», «Совр. записки», LXJ, стр. 400-409) вполне соглашался с тем, что моло­дая эмигрантская литература находится в очень тяжком положении. Больше всего, по его мнению, она страдает от бедности — «не в каком-либо фигу­ральном, духовном смысле, а в житейском, самом обыкновенном и очень страшном». Есть, конечно, и другие причины переживаемых ею трудностей. Но Алданов призывал не преувеличивать «оторванности от родной почвы». Как и Ходасевич до него, он ссылался на литературу французской и польской эмиграции. Конечно, прибавлял Алданов, «не каждый день рождаются Миц­кевичи и Словацкие», и Мицкевич мог и не уехать за границу, но тогда не было бы в польской литературе ни «Пана Тадеуша», ни третьей части «Де­дов». Русские писатели, много потеряв вследствие отрыва от родины, «выиг­рали свободу», утверждал Алданов. Этот огромный плюс все же перевешивает огромный минус:

«Самые восторженные поклонники советской литературы не станут все-таки серьезно утверждать, что она свободна. Мы же пишем, что хотим, как хотим и о чем хотим».

Алданов не отрицал, что и в эмиграции, как везде и всюду, есть «мо­ральное давление среды», но

«... только несерьезный или недобросовестный человек может сравнить этот вид давления с тем, какой существует в Советской России... Социальный заказ для эмигрантской литературы существует лишь в весьма фигуральном смысле слова, в степени незначительной и не страш­ной. Социального же гнета нет никакого, как нет цензуры и санкций... Многие из нас, несмотря на всю тяжесть, все моральные и материальные невзгоды эмиграции, не сожалели, не сожалеют и, вероятно, так до конца и не будут сожалеть, что уехали из большевицкой России. Эмиграция — большое зло, но рабство — зло еще гораздо худшее».

Под этими словами Алданова, вероятно, подписалось бы в то время большинство и старших и молодых писателей.

Алданов кончал на той же ноте, с которой начал, — о материальных трудностях эмигрантского писателя, о необходимости для него (как, впро­чем, и для многих европейских писателей) иметь «второе ремесло». При этом Алданову предносился один выход, который он тут же объявлял «нереаль­ным»:

«Выходом из положения могло бы быть создание большого, меценат­ского, заведомо убыточного и очень убыточного издательского дела за границей. Но это, разумеется, "нереально". Эмигрантские deux cents families* — сомнительные регенты и пайщики сомнительных эмигрантских дел — давно исчерпали свой скромный запас интереса к искусству и вдобавок очень утомлены: они уже на прошлой неделе пожертвовали сто франков на что-то касающееся литературы».

Немедленно вслед за статьей Алданова, с ее саркастической концовкой, была напечатана статья молодого писателя В.С.Варшавского «О прозе "млад­ших" эмигрантских писателей» (Там же, стр. 409-414). Варшавский готов был согласиться с Газдановым насчет небытия молодой эмигрантской литературы, прибавляя:

«Что же, может быть, — тем лучше. Ведь современная русская литература оттого и потеряла наследство мирового первородства, что перестала быть литературой в условном смысле, тоже по не имеющему прямого отношения к "изящной словесности "вопросу о последней и решаю­щей борьбе, предстоящей душе человека. И в России и в эмиграции достаточно писателей, пишущих много и прекрасно, но нет ни одного, который сказал бы что-то новое, насущно важное, о том, как надо смотреть на нашу жизнь, как бы в свете последнего Страшного суда совести, и которому бы мы поверили, как верим Толстому, Достоевскому, Блоку. Да, Блок был последним, как вечерняя звезда на мистическом небе России».

Самой разительной чертой молодой эмигрантской литературы пред­ставлялось Варшавскому источаемое ею чувство мучительного, безысходного одиночества, «жестокой тоски», проистекающей отчасти из социальной от­верженности. Отсюда — лирическое визионерство, обращенность внутрь се­бя «в надежде там, на самом дне, найти желанную радость». Но чаще эми­грантский молодой писатель этой радости не находит, а приоткрывает «низ­менный подпольный мир души, темный хаос эротических кошмаров, навязчивых идей, развивающихся, как бред». Молодая эмигрантская литера­тура, признавался Варшавский (автор рассказа под заглавием «Из записок бесстыдного молодого человека»), «больная литература». Эта литература «праведно непримиримо противостоит всяким попыткам принудить челове­ка жить исключительно на "обобществленной" поверхности в своей жизни», но «трагедия ее героя, загнанного внутрь самого себя, заключается в безвы­ходности его одиночества». Слова героя романа Набокова-Сирина «Приглаше­ние на казнь»: «Нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека говорящего; или еще короче: ни одного челове­ка», — представлялись Варшавскому выражающими доминирующую тему всей

* Вершители судеб (франц.). — Ред.

молодой эмигрантской литературы, самого мироотношения молодого эми­грантского писателя, отщепенца и парии в окружающей его среде.

В ответе на анкету, проведенную в 1931 году «Новой газетой» о «наибо­лее значительном и интересном» произведении русской литературы за пос­ледние пять лет А.М.Ремизов, не назвавший ни одного такого произведения, писал:

«Самым выдающимся явлением за пять лет для русской литературы я считаю появление молодых писателей с западной закваской.Такое явление могло произойти только за границей: традиция передается не из вторых рук, а непосредственно через язык и памятники литературы в оригинале. Для русской литературы это будет иметь большое значение, если только молодые русские писатели сумеют остаться русскими, а не запишут в один прекрасный день по-французски и не канут в тысячах французской литературы.

Две темы современности: "хлеб" (люди работают всю жизнь, а не могут найти себе и угла, и нищенствуют) и "автономная мысль" (чем сильнее стук и строже ритм машины, тем мысль упорней и сама по себе), эти темы одинаковы на берегу ли океана в Европе, или на равнине в России...»

Некоторые из молодых эмигрантских писателей, особенно парижских, несомненно подпали, как будет видно дальше, под влияние новейшей запад­ноевропейской литературы (у отдельных писателей можно проследить влия­ние Пруста, Джойса, Кафки, Селина, Мальро). Странным поэтому кажется, что во всех разговорах о бытии и смысле эмигрантской литературы (в част­ности в выше цитированной статье Варшавского) специфически эмигрант­ские причины кризиса этой литературы так усиленно подчеркивались за счет тех общих для европейской литературы явлений, которые свидетельствовали о переживаемом ею глубоком кризисе. Странно тем более, что как раз в эти годы один из самых тонких зарубежных критиков, В.В.Вейдле, выпустил замечательную книгу о кризисе современного искусства, в том числе литера­туры (и в частности романа)²⁴. На эту книгу отзывался в одной из своих критических заметок молодой зарубежный романист Юрий Фельзен (псев­доним Н.Б.Фрейденштейна). Резюмируя мысли Вейдле по поводу романа, Фельзен писал:

«... основной порок теперешнего романа и всех других родов искусст­ва — падение творческой фантазии, ее замена то жизненным документом, то формальной изощренностью, иногда скучной подделкой под классический роман, нередко "монтажом ", особенно в американской и советской лите­ратуре... Наиболее замечательный из романистов двадцатого века, Мар­сель Пруст, в огромной своей эпопее, наряду с чисто художественным вымыслом, передает эпизоды и душевные состояния чересчур биографиче­ские, документированно-точные, не преображенные вдохновенной писа­тельской волей. Слишком пристальное внимание к своему "я " затемняет это самое "я ", разлагает его на мельчайшие составные элементы, после чего творческий синтез уже невозможен. В результате происходит разрыв

²⁴ Эта книга вышла первоначально по-французски под названием «Les Abeilles d'Aristee» («Пчелы Аристея») в 1936 году. Русское ее издание появилось позднее (1937) под названием «Умирание искусства». Книга была впоследствии переведена на английский язык. По-французски она была переиздана в 1954 году в значительно расширенном и переработанном виде.

между личностью творца и его творчеством, вытеснение, подавление творчества личностью творца, неверие писателя в свою "Dichtung"*, нежизненность, условность персонажей. Другой реформатор современного романа, Джеймс Джойс... вводит в свой роман подобие исповеди, "авто­матическую запись", порой неотразимо убедительную. Но у читателя непрерывно сохраняется впечатление механизации творческого процесса, как и механизации душевного мира джойсовских героев. Такое же впечат­ление возникает при чтении многих произведений Пиранделло, Андрея Белого, Вирджинии Вулф... У всех этих лучших современных писателей, по мнению автора книги, одни и те же печальные свойства: ощущение безвыходности, какой-то творческой бескрылости и чувство оторван­ности среди чуждого им, застывающего коснеющего мира»²⁵.

Последние, подчеркнутые мною слова очень напоминают многое, что писалось о молодой эмигрантской литературе. Но Фельзен, который, впро­чем, далеко не во всем был, видимо, согласен с анализом Вейдле, не обратил на это внимания и на эмигрантскую литературу этих выводов не переносил, хотя это само собой как будто напрашивалось.

Несколько более ранним комментарием к разговорам об эмигрантской литературе была статья Г.П.Федотова в «Современных записках» (LVIII), озаглавленная «Зачем мы здесь?», хотя Федотов ставил этот вопрос не в плоскости литературы, а в более общей плоскости, деля активную эмигра­цию на три главных категории: военную, политическую и культурную (ре­дакция журнала оговаривала свое несогласие с этим делением). Федотов упоминал о том, что многие — и особенно молодежь — пересматривают заново вопрос о своем пребывании в эмиграции, спрашивают себя, зачем они здесь, зачем они не на родине, чтобы работать для ее восстановления, чтобы защищать ее «от готовящейся военной грозы». По мнению Федотова, трудно оправдать пребывание в эмиграции для того, «кто отказывается от нравственного критерия, кто ставит свою деятельность в зависимость от утилитарных, политических или национальных соображений». Федотов ут­верждал «правду изгнанничества» и говорил, что оставшиеся в России тоже идут путем изгнания за правду, недаром существует там термин «внутренняя эмиграция», но что их изгнание «бесконечно тяжелее нашего». Для Федотова нищета, бездомность, отверженность, на которые так жаловались молодые писатели, были ценой, которую изгнанники платили за право на свободу, свободу мысли в первую голову. Он писал:

«Унас нет ответственности, кроме как перед Богом и своей совестью. Мы не знаем, какие выводы будут сделаны из нашей правды. Не знаем и не должны знать. Редко в истории мысль имела право на такую свободу: право, завоеванное последней нищетой, бездомностью, изгнанием».

Правда изгнанничества могла стать — но не стала — одной из тем зарубежной литературы. Это отчасти и имел в виду В.Ф.Ходасевич, когда он говорил, что эмигрантская литература была «недостаточно эмигрантской». В начале эмиграции было много разговоров о «миссии» эмиграции, о ее «по­ел анничестве». У многих старших писателей это сознание осталось, но в их художественном творчестве оно не нашло отражения. Другие, и особенно публицисты, заговорили о «правде изгнанничества», о «правде антибольше­визма», но молодые писатели Зарубежья предпочитали говорить о той цене,

²⁵ См. Ю.Фельзен, «Умирание искусства» в альманахе «Круг», книга вторая, б.г. [1936], стр. 124-125. * Поэзия (нем.). — Ред.

которую за изгнание им приходилось платить: уходить в себя или уходить совсем от современности и ее назойливых проблем.