Осоргин, Муратов, Степун и другие

Беллетристами стали — или по крайней мере беллетристике отдали дань — в эмиграции несколько литераторов, известных еще в России, хотя и не в области художественной литературы, относить которых к младшему литературному поколению было бы неправильно. Таковы М.А.Осоргин, П.П.Муратов, Ф.А.Степун и И.В.Шкловский-Дионео.

М.А. Осоргин (псевдоним М.А.Ильина) был хорошо известен до револю­ции как журналист, многолетний итальянский корреспондент «Русских ве­домостей» и сотрудник толстых журналов. Высланный из России в 1922 году вместе с группой писателей и ученых, Осоргин, прожив некоторое время в Берлине и в Италии, обосновался позднее в Париже. Он остался во Франции и после захвата ее немцами и умер во время войны. Талантливый и опытный журналист, Осоргин много сотрудничал в газетах и журналах. Одно время он был редактором литературного отдела эсеровской газеты «Дни», потом стал постоянным сотрудником «Последних новостей», где писал преимуществен­но на неполитические темы. Из журналов он больше всего сотрудничал в «Современных записках», где печатал свои беллетристические произведения и многочисленные отзывы о книгах (первые годы существования «Современ­ных записок» ему принадлежала большая часть отзывов о советской беллет­ристике). Близкий по всему своему прошлому к левому лагерю русской общественности, Осоргин любил, однако, афишировать свою аполитичность

⁴⁸ Рецензия на «Эгерию» П.Муратова («Совр. записки», 1923, XV, стр. 406).

⁴⁹ Ср. статью самого Алданова «О романе» («Совр. записки», 1933, LII, стр. 432-437).

и нередко вызывал нарекания — даже в близких себе кругах — за «соглаша­
тельские» настроения или высказывания. •

Первая вышедшая за границей книга Осоргина была написана еще в Москве и напечатана до высылки его из России. Это книга очерков о Москве в первые революционные годы: «Из маленького домика» (Рига, 1921). К беллетристике Осоргин обратился в середине 20-х годов. Первый его роман — «Сивцев Вражек» — печатался в «Современных записках» в 1926-1928 годах. Отдельное издание его вышло в 1928 году. Роман имел успех не только среди русских читателей, но и за границей, особенно в Америке, и это поощрило Осоргина на дальнейшее писание романов. В 30-е годы им было выпущено еще несколько романов, книга рассказов и несколько книг очер­ков и воспоминаний. Так как беллетристическая деятельность Осоргина в основном падает на конец 20-х и 30-е годы, мы к ней еще вернемся в следующей части.

П.П.Муратов был известен до революции как историк искусства и в особенности как специалист по русской иконописи и редактор прекрасного, хотя и недолго просуществовавшего, литературно-художественного журнала «София». Писательский его талант был засвидетельствован пользовавшими­ся большим и заслуженным успехом «Образами Италии», которые были переизданы и в Зарубежье. Став эмигрантом, он к своей специальности искусствоведа (в этой области он много писал в журналах, в частности в «Современных записках», а по-французски вышла его книга о русской ико­не) прибавил три других — военного историка, публициста и романиста. Последним печатным трудом Муратова, изданным посмертно (он умер в Ирландии в 1950 году, проведя всю войну в Англии), была написанная в сотрудничестве с англичанином Алленом книга по военной истории Кавказа в XIX веке. Во время Второй мировой войны Муратов совместно с тем же Алленом написал по-английски стратегический анализ советско-германской войны, а еще раньше печатал в зарубежной русской печати очерки по исто­рии Первой мировой войны, в которой он служил офицером в артиллерии на Кавказском фронте. В роли публициста Муратов подвизался в 1928-1930 годах на страницах «Возрождения», неожиданно оказавшись в эмигрантской политике на правом фланге. Беллетристические произведения Муратова принадлежат, наоборот, к первым годам его пребывания в эмиграции, где он очутился в 1922 году. Им были изданы в начале 20-х годов роман «Эгерия» (Берлин, 1922), несколько книг рассказов (часть их была переиздана в 1928 году под названием «Магические рассказы»), книга исторических этюдов «Герои и героини» (Берлин, 1922; переиздано в Париже в 1929 году). Кроме того в «Современных записках» Муратов напечатал две комедии: «Приклю­чения Дафниса и Хлои» (1926) и «Мавритания» (1927).

Муратов — писатель культурный, изысканный, западноевропейского покроя. Его рассказы (многие из них на западноевропейские сюжеты, неко­торые исторические, в других играет роль элемент «магический») и его исто­рический роман «Эгерия» отмечены занимательной фабулой, быстро развер­тывающимся действием, нарочитым пренебрежением к психологизму. Не случайно, может быть, они написаны как раз в те годы, когда молодой советский писатель Лев Лунц в горьковской «Беседе» звал русскую литерату­ру «На Запад!». В русской литературе они, пожалуй, всего ближе стоят к некоторым вещам Кузмина и Брюсова. В «Эгерии», где действие происходит во Франции XVIII века, М.А.Алданов отмечал влияние Анри де Ренье и отсутствие специфической историчности. Это, скорее, стилизованный роман действия, чем историко-психологический роман в духе самого Алданова. От

Толстого в нем ничего нет. Пьесы Муратова тоже скорее вне русской драма­тической традиции.

Ф.А.Степун, как и М.А.Осоргин, принадлежал к тем, кто в 1922 году был выслан советской властью за границу. Поселившись в Германии, он вскоре стал преподавать во Оренбургском университете, оставаясь в Герма­нии и после прихода к власти национал-социалистов. Он много писал о России и русской культуре в немецкой печати и пользовался большим ува­жением и влиянием в интересовавшихся Россией германских кругах (и по своему происхождению и по образованию — он учился в Гейдельбергском университете — Степун, при всей своей русскости, всегда тяготел к герман­ской культуре, и ему естественно было служить связующим звеном между нею и культурой русской). Годы войны Степун прожил в Дрездене, а сейчас живет в Мюнхене, принимая деятельное участие как в германской, так и в русскоэмигрантской общественно-культурной жизни.

Известный до революции как талантливый представитель группы моло­дых русских философов, собравшихся вокруг журнала «Логос», Степун оста­вил след и в литературе, выпустив в 1918 году под названием «Из писем прапорщика-артиллериста» очень интересную книгу философских размыш­лений и наблюдений, навеянных пребыванием на фронте (Степун был офи­цером в артиллерии, как и Муратов, а после Февральского переворота — одним из фронтовых комиссаров Временного правительства). Книга эта, прекрасно написанная, принадлежит к жанру художественно-философской прозы. В эмиграции она была переиздана (Прага, 1926). В зарубежный пери­од Степун выдвинулся как талантливый публицист и литературный кри­тик — серией статей под общим названием «Мысли о России» и рядом литературно-критических этюдов в «Современных записках», где он, кроме того, был фактическим, хотя и негласным, редактором беллетристического отдела. Ему, кроме того, принадлежат книга литературно-философских этю­дов «Жизнь и творчество» (Берлин, 1923) и книги о театре и кинематографе. В «Современных записках» же был напечатан в 1923-1925 годах и единст­венный роман Степуна «Николай Переслегин» (отдельное издание: Париж, 1929). Этот «философский роман в письмах», как определил его в подзаго­ловке сам автор, от многих эпистолярных романов отличается односторон­ностью переписки: все письма идут от героя романа, что значительно облег­чает художественно-психологическую задачу автора, но и придает роману большее единство; временами, благодаря частоте писем и кропотливому вос­созданию событий и переживаний в промежутках между ними, роман упо­добляется скорее дневнику. Роман написан на явно автобиографическом материале и фоне (Москва, усадьба, отбывание воинской повинности в Кле­ментьеве, студенческая жизнь в Германии, путешествия по Европе). Тема — философия и психология любви, эроса, сложные отношения между героем, героиней (становящейся его женой), ее бывшим мужем и еще одной женщи­ной — как бы два смежных треугольника. Роман слишком перегружен фило­софскими рассуждениями и мелочно безжалостным самоанализом (и то и другое само по себе часто интересно), чтобы почитаться художественной удачей, но ему нельзя отказать и во многих достоинствах. В нем сказываются и ум, и наблюдательность, и несомненный изобразительный талант автора — как в изображении отдельных людей, так и в описаниях русской природы, которую Степун любит и чувствует, и в бытовых картинах, и зарисовках. Хорошо передана общая атмосфера барски-интеллигентской жизни (в моло­дом философе Николае Переслегине, вечно философствующем и копающем­ся в своих и чужих переживаниях, очень много барства и даже снобизма), и

схвачен весь тонус духовно богатой предреволюционной эпохи. Но в каком-то смысле роман слишком уж похож на «Письма прапорщика-артиллериста». Его достоинства — скорее достоинства острого философствующего ума и на­блюдательного мемуариста, а не художника, и потому роману Степуна, естест­венно, можно предпочесть его же неприкрытые, не романсированные воспоми­нания о той же эпохе. Целиком появившиеся впервые уже в послевоенные годы в немецком переводе под названием «Прошедшее и непреходящее», они были позже частично напечатаны по-русски в журналах и вышли в Издательстве им. Чехова в начале 1956 года. В литературе об этой эпохе русской жизни, которая в самой России сейчас или совершенно игнорируется, или искажается до неуз­наваемости, мемуарам Степуна принадлежит видное место — и по яркости воссоздания тогдашнего быта и духовных исканий, и по меткости отдельных характеристик, и просто по богатству содержания.

Два известных до революции журналиста не без успеха испробовали себя в эмиграции на беллетристическом поприще: С.Л.Поляков-Литовцев и И.В.Шкловский (Дионео).

Поляков-Литовцев, бывший думский корреспондент «Речи», написал в первые годы эмиграции пьесу «Лабиринт» (Берлин, 1921) и исторический роман из еврейской жизни «Саббатай-Цеви» (Берлин, 1923; переиздано позже в Нью-Йорке под названием «Мессия без народа»), где действие происходит в XVII веке в России, в Голландии и в других странах. И пьеса, и роман были переведены на немецкий язык, и пьеса шла с успехом на немецкой сцене.

Шкловский, более известный под своим псевдонимом Дионео, много­летний лондонский корреспондент «Русских ведомостей» и «Русского богат­ства», а в эмиграции (до своей смерти в 1935 году) лондонский же коррес­пондент «Последних новостей», человек весьма разносторонних познаний, знаток ирландского вопроса и испанской литературы, проведший много лет в сибирской ссылке и много путешествовавший, напечатал, тоже в начале 20-х годов, политический роман «Когда боги ушли» (Берлин, 1923) и книгу «Кровавые зори» (Париж, 1920). Последняя носит подзаголовок «Десять этю­дов», но представляет в сущности причудливо построенное полубеллетристи­ческое произведение на темы социально-политической современности. Дей­ствия в нем нет, но входящие в него «этюды» под довольно прихотливыми заголовками объединены несколькими вымышленными персонажами. Вся вещь написана с несомненной оглядкой на Свифта, но сатире Шкловского не хватает подлинной силы и остроты. Написаны «Кровавые зори» были еще в начале 1918 года. Старый эмигрант и революционер, Шкловский с самого начала занял недвусмысленную антибольшевицкую позицию и в годы граж­данской войны принимал деятельное участие в возглавлявшемся М.И.Рос­товцевым Русском освободительном комитете в Лондоне.

//. Чириков, Юшкевич и другие

Из писателей-реалистов, группировавшихся в свое время около горь-ковского «Знания», за границей оказались Е.Н.Чириков, С.С.Юшкевич, С.И.Гусев-Оренбургский.

Чирикову принадлежала первая — и неудачная — попытка дать изнутри психологический портрет революционера-большевика (повесть «Опустошен­ная душа», напечатанная в «Русской мысли» в 1921 году). Из позднейших вещей Чирикова привлек внимание роман «Зверь из бездны» (1926), где в непривлекательном виде было изображено владычество белых на юге России и моральное разложение Белой армии. Сам Чириков жил в Крыму во время гражданской войны, эвакуировался в Константинополь, потом поселился в

Праге, где среди студенчества было много бывших офицеров Белой армии и в частности галлиполийцев, т.е. тех, кто после эвакуации попал в Галлиполи и сидел там в лагерях. В этих кругах роман Чирикова был сочтен клеветой на Белое движение, против него была начата кампания, и его взяла под свою защиту левая печать, хотя до тех пор Чириков считался скорее принадлежа­щим к правому крылу эмиграции. Роман его имел таким образом успех скандала, но его художественная слабость признавалась, кажется, всеми. Эта история открыла Чирикову дорогу в «Современные записки», но то, что было напечатано им там, не отличалось особенными литературными качествами.

Юшкевич написал в эмиграции немного. Среди его зарубежных расска­зов есть один — «Алгебра» — неожиданный (своим сюрреализмом) под пером былого бытописателя одесского еврейства.

Гусев-Оренбургский не дал ничего нового. Первые годы революции он провел в Москве, где написал революционную повесть в стихах «За свободу», потом через Дальний Восток и Японию попал в Соединенные Штаты, где проживает и сейчас, являясь, вероятно, старейшим русским писателем за рубежом (род. в 1867). До него рекорд долголетия в Зарубежье принадлежал Вас.И.Немировичу-Данченко, который скончался в 1936 году в Праге в возрасте 88 лет, продолжая до конца сотрудничать в зарубежных журналах и газетах и одно время возглавляя Союз русских писателей и журналистов в Чехословакии.

В 20-е и 30-е годы много печатался в газетах и популярных журналах Б.А.Лазаревский, писавший непритязательные рассказы из быта русской эми­грации во Франции. Некоторые из них были собраны в книги.

12. Краснов, Крымов и другие

Рядом с перечисленными выше писателями старшего поколения было много других, чьи произведения редко отмечались высококвалифицирован­ными критиками, но пользовались большим и прочным успехом у широких кругов зарубежных читателей. Это была, если не совсем литература вне литературы, то литература около литературы. Здесь на первом месте надо назвать ген. П.Н.Краснова, чей многотомный роман «От Двуглавого Орла к красному знамени» (Берлин, 1921-1922) был в течение многих лет самой ходкой книгой на зарубежном рынке и переводился на иностранные языки. Замысел Краснова был еще более честолюбивый, чем у Алексея Толстого, — дать панораму русской жизни на всем протяжении царствования Николая II и первых четырех лет революции, т.е. охватить и русско-японскую войну, и революцию 1905 года, и Первую мировую войну, и революции 1917 года, и гражданскую войну (во всех военных событиях этого периода сам Краснов был не только свидетелем, но и участником). Находились люди, которые сравнивали роман Краснова с «Войной и миром» Толстого не только по заданию, но и по исполнению. Снисходительные критики отмечали обычно, что Краснову удались батальные сцены и описания хорошо знакомой ему военной жизни, но все остальное в романе — и особенно психология дейст­вующих лиц — было крайне слабо. Красновым был написан еще ряд рома­нов: «За чертополохом. Фантастический роман» (Берлин, 1922), «Опавшие листья» (Берлин, 1923), «Понять — простить» (Берлин, 1924) и др. Того успеха, каким пользовался первый роман, они не имели. Но свои читатели — и верные читатели — у Краснова были.

Личная судьба Краснова была трагична. В течение всего периода эми­грации он жил в Германии, принимая участие в зарубежной политической жизни в рядах Высшего монархического совета. Во время Второй мировой войны все симпатии его были на стороне Германии, и он был причастен к

формированию русских отрядов для борьбы на советском фронте. После войны он вместе с А.А. Власовым и другими генералами и офицерами был выдан союзниками большевикам и казнен в Москве.

Если судить по некоторым отзывам, приведенным в порядке рекламы в конце романов В.П.Крымова, у него тоже было много рядовых эмигрантских читателей. Кроме того почему-то все его романы переводились довольно быстро на английский язык и встречались сочувственно английской крити­кой. Возможно, что английского читателя привлекала в них красочно подан­ная экзотика русского быта и русской «души».

До революции Крымов был известен как издатель иллюстрированного журнала «Столица и усадьба» и как способный и бойкий журналист, сотруд­ник суворинских газет, изъездивший много дальних стран и печатавший книги о своих путевых впечатлениях. До революции им было выпущено четыре книги; из них одна — как предупредительно объявлялось на обложках его заграничных романов — была конфискована (вероятно, по 1001-й статье, т.е. за порнографию). В первые годы революции Крымов каким-то образом оказался в кругосветном путешествии, побывал в Японии и Америке. К началу 20-х годов он осел сначала в Лондоне, потом в Берлине, где одно время редактировал склонявшуюся к сменовеховству газету «Голос России», а позднее перебрался в Париж. В большой зарубежной печати он до войны не сотрудничал. Но романы его издавались на протяжении 20-х и 30-х годов. В литературном отношении они стоят выше красновских. Крымову нельзя отказать в некотором литературном умении и лоске. В некоторых его рома­нах ярко и живо изображен быт дореволюционной русской провинции, рас­кольничьих сел, светского, чиновного и делового Петербурга, парижской эмиграции. Крымову нередко удаются отдельные, особенно второстепенные, сатирически зарисованные персонажи; он умеет плести нить занимательного рассказа, вводя в свои романы элемент авантюрно-детективный. Самая крупная его вещь — трилогия «За миллионами», в которую вошли романы «Сидорове ученье», «Хорошо жили в Петербурге» и «Дьяволенок под столом» (Париж, 1933). С ними объединен главным действующим лицом роман «Фуга» (Париж, 1935), нарочито замысловато построенный: в нем главы о последних годах жизни Арсения Аристархова (включая его авантюрный полет с чужим паспортом в Советский Союз) перемежаются с отрывками (иногда целыми главами) утопического романа, который Аристархов пишет. И.И.Тхоржевский правильно назвал героя трилогии Крымова прямым потомком Фрола Скобеева: погоня за успехом и наживой — основной пафос романа. «Фуга» прибавляет к трилогии диссонирующую ноту, вводя элемент довольно плоского философст­вования, а также весьма пошлую трактовку темы пола. В Крымове вообще близко соседствуют внешняя литературная умелость, некоторый сатирический дар и отсутствие чувства меры и вкуса. «Фуга», например, некоторые страницы которой читаются не без интереса, завершается классической по пошлости концовкой. Есть у Крымова также и научно-фантастический роман под назва­нием «В царстве дураков» (Париж, 1939) и несколько книг путевых впечатлений и фельетонных «размышлений» («Богомолы в коробочке» и др.). Крымов много писал также — и часто довольно неудачно — по вопросам литературного языка («Из кладовой писателя», Париж, 1951, и отдельные статьи).

Гораздо проще, непритязательнее и приятнее Крымова тоже пользовав­шийся большим успехом у широкого читателя С. Р. Минцлов. До революции Минцлов был известен как автор исторических романов и книг для юношества, а также как библиограф и библиофил, редкий знаток редкой книги. Поселив­шись в эмиграции в Югославии, где он пять лет занимал пост директора

Q4

т

русской гимназии, Минцлов сотрудничал в большинстве зарубежных журна­лов и газет, в том числе в «Русской мысли» и в «Современных записках». В «Русской мысли» были напечатаны его «таежная побывальщина» «Царь Бе­рендей» (Берлин, 1923) и исторический роман «Под шум дубов» (Берлин, 1924), а в «Современных записках» роман-хроника «Сны земли» (Берлин, 1925) и «За мертвыми душами» — яркие очерки дореволюционной провин­ции, основанные на объезде помещичьих библиотек в поисках редких книг. Кроме того, Минцлов напечатал за рубежом исторический роман «Гусарский монастырь» и ряд других книг⁵⁰. Исколесивший в свое время всю Россию, Минцлов неплохо бытописал ее прошлое, отдаленное и недавнее. Его исто­рические романы (есть у него они и на нерусские темы) продолжают валь-тер-скоттовскую традицию, но в целом он принадлежит к той этнографичес­ки-бытовой линии в русской литературе, которая лучше всего представлена Мельниковым-Печерским. Есть у него, однако, и лесковская любовь к анек­доту (книга рассказов «Свистопуп»), и пристрастие к чудаковатым людям, и несомненный повествовательный дар, и чувство юмора.

«Этнографическую» струю представляет в зарубежной литературе и си­биряк Г.Д.Гребенщиков, гораздо более молодой, чем Минцлов, и менее из­вестный до революции, но все же успевший выпустить несколько томов «полного собрания сочинений». Но тогда как, с одной стороны, у Гребенщи­кова этнография более узкая, областная, сибирская, с другой стороны, у него куда больше претензий, замыслы его честолюбивее, он лишен приятной простоты Минцлова, прямое незатейливое повествование его не удовлетво­ряет. Его главное произведение эмигрантского периода — огромная, до сих пор не законченная «эпопея» в двенадцати томах «Чураевы», из которой пока вышло семь томов (последний в 1952 году). Этот многотомный роман должен был охватить период от предвоенных лет до первых лет революции. Первый том «Чураевых» был напечатан в «Современных записках» в 1921-1922 годах и тогда же вышел отдельным изданием в Париже и Софии. Дальнейшие тома появлялись с большими промежутками уже в Америке, куда Гребенщиков переехал после короткого пребывания на Балканах и в Париже и где он (кажется, совместно с художником Рерихом) основал издательство «Алатас», печатавшее Ремизова, Бальмонта, самого Гребенщикова и Рериха. Гребен­щиковым был также создан в штате Коннектикут русский поселок «Чураев-ка». Первый том «Чураевых» заставил многих возлагать на Гребенщикова надежды. Была несомненная свежесть и сила в описаниях величественной алтайской природы, в характеристике некоторых членов кряжистой старооб­рядческой семьи Чураевых. Но было много и безвкусия, и даже элементар­ной безграмотности. В дальнейших томах безвкусие оказалось преобладаю­щим, начиная с самих заглавий отдельных томов («Веления земли», «Труб­ный глас», «Лобзание змия»). В третьем томе («Веления земли») длинное описание суда над мальчиками, обвиняемыми в изнасиловании сельской учительницы и защищаемыми одним из Чураевых, совершенно нестерпимо по безвкусию. Чтобы не быть голословным, вот характерный, хотя и не худший, образчик стиля Гребенщикова, взятый наудачу из этого тома:

«...это не мешало ему вглядываться в то новое, что вырастало перед ним как неожиданное-великое и самое важнейшее в судьбе не только самого

⁵⁰ Один из сравнительно немногих писателей Зарубежья, Минцлов удостоился критико-биографи-ческого очерка. Очерк этот, принадлежащий перу Петра Пильского, предпослан книге Минцлова «Мистические вечера. Записки Общества любителей осенней непогоды», изданной в Риге без обозначения года.

Василия, но и в судьбе народа, среди которого он чувствовал себя, как воспламенившуюся рану, нанесенную мечом проклятия и зла».

А об общем тоне и честолюбивом замысле автора дают представление следующие высокопарные фразы из издательского вступления к третьему тому «Чураевых»:

«Если в первом томе изображена в виде деревни "Чураевки"... старая патриархальная Россия; если во втором томе эпически рассказано о конце семилетних поисков всечеловеческого блага Василием Чураевым, который спустился с высот своих парений в долину подвига и искуплений, то в третьем томе автор дает широкую и многообразную картину жизни его героев на земле, как "на великой, неоглядной русской пашне"».

У Гребенщикова были и есть поклонники, но вклада в русскую литера­туру его эпопея не составит. Можно даже пожалеть, что он не ограничился первым томом «Чураевых». Этот том тоже не открыл бы новой главы в русской литературе, но в нем по крайней мере была дана довольно яркая картина быта алтайских староверов, были любопытные фигуры и было гораз­до меньше безвкусия и потуг на дешевый символизм. У Гребенщикова есть и произведения в стихах, но о них лучше не говорить.

Из писателей старшего поколения в эмиграции жили и умерли АБЛмфи-театров и М.ПЛрцыбашев. Оба сравнительно долго прожили под большевика­ми, и оба за рубежом посвятили себя главным образом антиболыневицкой публицистической деятельности. Арцыбашев жил в Варшаве, помогая Д.В.Фи-лософову редактировать газету «За свободу». Амфитеатров, проведя после свое­го бегства из России некоторое время в Праге, поселился затем в любимой им Италии, где долго жил до Первой мировой войны, и оттуда сотрудничал в парижском «Возрождении», варшавской «За свободу» и рижском «Сегодня». В политических взглядах автора сатиры-памфлета против династии Романовых («Господа Обмановы») произошло значительное поправение.

Подобно Крымову, из журналистов в романисты перешел в эмиграции другой птенец суворинского гнезда — А.М.Ренников, когда-то присяжный фельетонист «Нового времени» (впрочем, он и до революции писал романы). В эмиграции Ренников жил сначала в Белграде и сотрудничал тоже в «Новом времени», потом переехал в Париж, став постоянным фельетонистом «Воз­рождения». Им написано несколько романов и пьес, по большей части из быта эмиграции, причем использованы парадоксы и экзотика этого быта. Так, действие одного романа происходит в Абиссинии, а в одной пьесе типичная эмигрантская семья оказывается интернационалом в микрокосме, и, когда члены ее съезжаются, происходит вавилонское столпотворение. Ли­тературный калибр Ренникова невысок, но его романы и пьесы, как и фе­льетоны, не лишены юмора и пользовались успехом у широкого читателя.

В эмиграции подвизался также бывший толстовец И.Ф.Наживин. В 20-е годы им было опубликовано несколько романов на злободневные темы, в том числе длиннейший роман о Распутине.

Ходкая бульварная литература была представлена небезызвестным Н.Н.Брешко-Брешковским, тоже посвящавшим свои романы злободневным темам («Белые и красные», «Царские бриллианты» и т.п.).

Дамская — более или менее бульварная — литература была обильно представлена романами ЕЛ.Нагродской, НЛ.Лаппо-Данилевской и В.И.Кры-жановской-Рочестер. Вся эта более низкосортная литература выходила поче­му-то главным образом в Риге. Возможно, что на нее был тайный спрос и в Советском Союзе.

Глава VI ПОЭТЫ СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ

Из дореволюционных поэтов в первое пятилетие эмиграции больше других писали и печатали Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева и Ходасевич. О более молодых, хотя уже и составивших себе имя до револю­ции — например, о Г.Иванове и Г.Адамовиче, — правильнее говорить во второй части в связи с парижской поэзией.

Бальмонт

К.Д.Бальмонт оказался за границей в 1920 году, прожив первые годы большевизма в Москве, где он, кажется, даже печатался в советских издани­ях. Говорили даже, что поначалу, вспомнив свои «Песни мстителя» 1905 года, он как будто «приял» болыневицкую революцию. Но, покинув легально Советскую Россию, Бальмонт оказался в рядах непримиримых врагов боль­шевизма. Эмигрантские годы он провел во Франции, живя то в Париже, то в Капбретоне на берегу Атлантического океана. Последние годы он страдал от душевной болезни и некоторое время, по-видимому, провел в лечебнице для душевнобольных⁵¹. Скончался он в русском общежитии в Нуази-ле-Гран 23 декабря 1942 года. Смерть эта в разгаре войны прошла незамеченной, хотя сошел со сцены один из трех последних могикан русского символизма (в живых оставались еще Зинаида Гиппиус и Вячеслав Иванов).

О Бальмонте принято было говорить в эмиграции (если не в печати, то в частных разговорах), что он безнадежно исписался. Это едва ли правильно. Вернее было бы сказать, что Бальмонт оставался самим собой, тогда как восприятие того рода поэзии, который он представлял, в корне изменилось. Ведь о том, что Бальмонт исписался, говорили и много раньше — чуть ли не обо всех сборниках после «Горящих зданий». В какой-то мере верно, конеч­но, что Бальмонт перепевал себя, что стих давался ему слишком легко и он шел по линии наименьшего сопротивления. Он всегда страдал отсутствием чувства меры и многописанием. Во всех его сборниках стихов, включая самые лучшие («Будем как солнце», «Только любовь») было много шлака. Но у него был подлинный дар песни и большое формальное мастерство (только он и Вячеслав Иванов, да еще, пожалуй, Брюсов могли состязаться в писа­нии венков сонетов — можно смотреть свысока на эту форму, но нельзя отрицать ее трудности и изысканности: Бальмонт продолжал писать венки сонетов и в эмиграции). Ни своего дара песни, ни своего мастерства Баль­монт в эмиграции не утратил, и человеку, который потрудится перечесть сотни стихотворений, напечатанных Бальмонтом в Зарубежье, — в книгах «Дар земле» (Париж, 1921), «Сонеты солнца, меда и луны» (Берлин, 1921), «Мое — Ей» (Прага, 1924), «В раздвинутой дали» (Белград, 1930), «Северное сияние» (Париж, 1931) и др. — нетрудно будет убедиться, что лучшие стихи Бальмонта этого периода стоят на том же уровне, что и те, которые когда-то пленяли читателей на заре второго золотого века русской поэзии. В частно­сти, есть прекрасные стихотворения в книге «Северное сияние», где Баль­монт в лучших вещах обрел и какую-то неожиданную, ему не свойственную

⁵¹ По мнению Ю.К.Терапиано, в болезни Бальмонта «до известной степени сыграло роль безраз­личие эмигрантской среды к поэзии». См. Ю.Терапиано, «Встречи», стр. 20.

простоту. О Бальмонте можно сказать, как сказал недавно мимоходом Д.И.Чижевский⁵², что он несправедливо забыт. Кстати, Бальмонта очень высоко ставила и в эмиграции такая на него совсем не похожая поэтесса, как Марина Цветаева. Возможно, что мнение об эмигрантской поэзии Бальмон­та у тех, кто ее сейчас пренебрежительно отметает, очень бы изменилось, если бы кому-нибудь пришло в голову произвести строгий отбор среди сотен стихотворений этого периода и издать небольшой однотомник избранного зарубежного Бальмонта.

Как и раньше, Бальмонт много переводил в эмиграции — в особенности с чешского (Врхлицкий), с польского (Каспрович), с литовского (Людас Гира) и с болгарского. Перевел он также «Слово о полку Игореве». Можно сомневаться в целесообразности стихотворного перевода этого шедевра древней русской ли­тературы на современный язык, но перевод Бальмонта (напечатанный в еже­недельнике «Россия и славянство») не хуже некоторых переводов «Слова» совет­скими поэтами и лучше многих. Опыты Бальмонта в прозе в первые годы эми­грации (роман «Под новым серпом», рассказы «Белая невеста» и др.) весьма слабы.

Гиппиус

З.Н.Гиппиус начала в эмиграции с публицистики — статьями на злобо­дневные темы в варшавской «Свободе», позднее в других зарубежных газетах. В 1921 году она напечатала в первых двух книжках софийской «Русской мысли» уцелевшие части своего петербургского дневника 1919 года — «Чер­ную книжку» и «Серый блокнот». Печатая этот дневник как «замечательный документ переживаемой эпохи», редакция оговаривала свое решительное не­согласие со многими мнениями Гиппиус. Дневник был написан остро, дышал предельной ненавистью к болыыевицкой России и ее правителям. Некоторые усмотрели в нем и несвойственные З.Н.Гиппиус ранее нотки антисемитизма, тенденцию отождествлять большевицких правителей с ев­рейством. При всей своей заостренности, при всем своем субъективизме, «Петербургский дневник» был именно замечательным документом, и как памятник эпохи он останется. Памятник, сооруженный одним из умнейших и даровитейших писателей своего времени. Но слова sine ira et studio* не подошли бы к нему в качестве эпиграфа: гнева вложено в него много.

Свое отношение к художественному творчеству в эмиграции Гиппиус высказала в одной из первых своих литературно-критических статей. Статья эта, озаглавленная «Полет в Европу» и подписанная старым критическим псевдонимом Гиппиус («Антон Крайний»), была напечатана в «Современных записках» (XVIII, 1924). В ней проводилась мысль, что в России литературы не осталось, что «русская современная литература (в лице главных ее писа­телей) из России выплеснута в Европу»⁵³. Статья содержала краткие и очень

⁵² В рецензии на «Андрея Белого» К.Мочульского. «Новый журнал», XLII, 1955.

⁵³ От этой мысли Гиппиус не отступала и потом, причем в мнении этом была, вероятно, вполне
искренна: ведь для нее Пастернак (как и Анненский) не был поэтом, а о Маяковском и других
советских поэтах нечего уж и говорить (впрочем, когда-то она высоко ставила Есенина). Горького
она считала конченным писателем, умершим для литературы: о нем в статье «Полет в Европу»
говорилось очень резко не только как о писателе, но и как о человеке, что вызвало немалое возмущение
в некоторых кругах, тем более, что Горький в это время находился еще за границей и сидел как бы
между двух стульев. Позволительно предположить, что с советской литературой этих лет Гиппиус не
дала себе труда ознакомиться и что ее отношение к ней определялось ее общим безоговорочным
отвержением всего советского. Маяковского она, во всяком случае, отказывалась читать (см. М.Виш­
няк, «З.Н.Гигшиус в письмах», стр. 195).

* Без гнева и пристрастия (латин.). — Ред.

общие характеристики некоторых главных зарубежных писателей: Бунина, Шмелева, Зайцева, Куприна, Адцанова (почему-то не упоминался Ремизов, но около этого же времени Гиппиус напечатала хвалебный отзыв о его «Николиных притчах»). Мельком упоминался Гребенщиков как «серый пи­сатель-этнограф». К удивлению многих, настоящим художником был назван Арцыбашев, причем подчеркивалась художественность его политических ан-тибольшевицких статей в варшавской газете «За свободу». В том, что Арцыба­шев безраздельно отдался публицистике, Гиппиус видела положительное явле­ние, знак времени, свидетельство о писательском целомудрии. В этом целомуд­рии, характеризующем и других выплеснутых в Европу писателей, оправдание и объяснение тому, что русская литература в Европе за первые пять лет «дала сравнительно мало нового». Гиппиус писала:

«Как в самом деле выдумывать, когда честность подсказывает, что всякая выдумка будет бледнее действительности? Да и о каких людях писать, а главное — о какой жизни, если всякая жизнь разрушена, а лица людей искажены? Но и это не все. Смыкает уста и "целомудрие". Есть ли поэт, который будет писать стихотворение у еще теплого тела матери? А ощущение умершей или умирающей России носил в себе долго каждый русский писатель; пожалуй, и теперь носит, на самом дне души.

Обычно писатель, изменяющий целомудрию, наказан в самом творче­стве своем: никогда еще не появлялось художественногопроизведения о войне во время войны или о революции во время революции.

Но можно говорить о прошлом... К этому и приходят мало-помалу русские писатели, оправляясь от пережитого: ведь они все-таки писатели и недаром же не погибли».

Мнение Гиппиус о том, что всякая жизнь в России разрушена, что твор­чество там невозможно, разделялось далеко не всеми, и мы уже видели, что в Зарубежье были круги, интересовавшиеся советской литературой и даже ее пропагандировавшие («Воля России», евразийцы, «Версты»). Сама Гиппиус осталась верна завету целомудрия: в порядке вымысла автор «Чертовой куклы», «Иван-царевича» и многочисленных рассказов не прикоснулся к теме револю­ции. Все эмигрантское творчество Зинаиды Гиппиус состоит из стихов, с одной стороны, и воспоминаний, немногочисленных литературно-критических статей и публицистики, с другой. Первые напечатанные ею стихи были еще написаны в России, примыкали к «Петербургскому дневнику», вернее, составляли его часть и были напечатаны частью в той же «Русской мысли» (они вошли в изданный в Берлине в 1921 году томик «Стихи»). Стихи эти носили частью характер философской лирик