Лирическая проза 50-70-х годов (В. Солоухин, В. Лихоносов, Ю. Казаков и др.).

Появление «лирической прозы» как выражение особого интереса к судьбе личности, к индивидуальному началу в народной жизни («Дневные звезды» О. Берггольц; «Капля росы» и «Владимирские проселки» В. Солоухина).

Автор нескольких десятков рассказов и одной очерковой книги «Северный дневник»Юрий Павлович Казаков (1927 – 1982) вошел в историю русской литературы по праву большого таланта. В ней проза писателя формировалась в обстановке активного обсуждения в критике рубежа

1950-х – 1960-х годов проблемы современного литературного героя. Его произведения в критике и литературоведении в итоге стали воспринимать — ся составной частью лирической волны советской литературы 50 – 60-х го — дов (Ю. Казаков, В. Солоухин, О. Берггольц, В. Лихоносов, С. Крутилин, Ю. Смуул). Развиваясь в русле лирической прозы, его рассказы опирались на лучшие традиции И. Бунина, А. Чехова, К. Паустовского, что дало воз — можность писателю возродить из забвения лирическую струю повествова — ния и тем самым заявить авторскую позицию в поэтике повествования о жизни простого советского человека. Глубокий реализм, психологизм и высокая трагедийность, присутствующая в канве сюжета многих его рас — сказов («Двое в декабре», «Некрасивая», «Манька», «Вот бежит собака»), даёт нам право рассматривать его литературное наследие как прямое продолжение традиций реализма XIX века.

Литературный дебют Ю. Казакова совпал с полосой глубоких перемен, обостренным вниманием к личности деревенского жителя и каждого отдельного человека, с искренностью, задушевностью, доверительностью тона в выражении движений его души. Творчество Ю. П. Казакова, одного из представителей интеллигенции шестидесятых годов, развивалось в по — слевоенные годы, когда, по мнению Е. А. Добренко, был «период литера — турного развития, протекающего под знаком кризиса и назревающей ломки авторского слова» [2, с. 177]. Его рассказы, повествующие о жизни деревенского и городского жителя, появились в контексте общего для литературы второй половины 50-х годов – начала 60-х процесса «изменения» статуса героя, его движения от «безупречного» типа героя к герою «про — блемному». Они были проникнуты лиризмом, любовью к природе, музы- кальностью ритма. В них главным были не какие-либо необычайные события, а проникновенное запечатление повседневности, обретающее под пером писателя поэтическое звучание. Рассказам Ю. Казакова, в отличие от ряда других писателей, которые сознательно стремились включать в канву сюжета «обычных героев» и рассмотреть их в обычной ситуации, был характерен показ деревенского жителя в многогранности и в несоиз — меримости с одноплановыми оценками его жизненного бытия. Драматизм несовпадения состояний, за которыми стояла, по мысли писателя, «несли — янность» душ, помогли писателю глубоко психологически раскрыть «тай — ные» движения души. Как справедливо отмечала критика тех лет, Ю. Казакову было присуще неиссякаемое желание воспроизвести не толь — ко мир, окружающий человека, но и эстетические закономерности свер — шающихся экономических и социальных обновлений в жизни жителей деревни и города. Социально-исторические предпосылки, определившие движение новых форм в художественном осмыслении судьбы деревенско — го жителя в послевоенные годы, помогли Ю. Казакову откликнуться на изменения в сознании и мышлении деревенского жителя, как и в общест — венной жизни страны. «Старые» формы открытого выражения авторской позиции, характерные для 40-х – 50-х годов, но уже изжившие себя в твор — честве Ю. Казакова «зажили» новой жизнью. В сюжете его рассказов про — глядывало слияние поэтических и прозаических начал индивидуального бытия в раскрытии жизни и судьбы деревенского жителя.

Стремление преодолеть ощущения от контрастов жизни в послевоен — ной деревне, открывшихся писателю во время поездок по Северу, дало толчок к разговору писателя о том, что жизнь в послевоенной деревне бы — ла мало похожа на ту безмятежную идиллию, которая в течение ряда лет создавалась в литературе «слащавой» теорией бесконфликтности. Созида — тельная сущность писательского мастерства в создании краткого, лаконич — ного и безупречно отточенного языка диалога в выражении лейтмотива сюжета рассказа о послевоенном быте деревни и ее жителе позволила нам выявить в данной статье основные доминанты личностного и художест — венного пространства в раскрытии контекста послевоенной прозы о дерев — не. На наш взгляд, уже на рубеже 60-х годов авторские формы описания новой жизни в деревне стали наполняться в сюжете многих его рассказов качественно новым содержанием. Опора на раскрытие личностного само — определения героя в выражении главных мотивов движения деревенского жителя к счастью включало в себя выражение высокодуховной борьбы чувств в рассказах «Манька», «Вот бежит собака», «Некрасивая».

Раннее и позднее творчество писателя в русле традиций лирической прозы было направлено против упрощенной трактовки современной жизни в деревне, не облегченной истолкованием действительных сложностей и противоречий в жизни тех лет («Нестор и Кир», «Старики»). Это помогло писателю через поэтические и языковые приемы (диалог, рассказ от перво — го и третьего лица), присутствующие в тексте рассказа, передать специфи- ку художественного сознания героя, включающего в себя откровенно полемический выпад-заряд против идеализации жизни и быта деревни.

Совершая очередную поездку на русский Север, на берега Белого мо — ря c целью пополнения «Северного дневника», Ю. Казаков забрался в глу — хие места Поморья. Его знакомство в свое время с раскулаченными отцом Нестором и его сыном Киром, с двумя потомственными поморами позво — лило писателю подробно остановиться на условиях их быта и труда через исторический срез темы коллективизации. В рассказе затрагиваются во — просы, связанные с коллективизацией, с отношением к кулакам и процессу раскулачивания в связи с потребностью заново осмыслить период «вели — кого перелома» в жизни деревни.

Борьба с кулачеством и постепенное вытеснение его как класса на ба — зе сплошной коллективизации занимало в 1920 – 30-е годы важное место в жизни страны. С победой колхозного строя в творчестве ряда писателей эта тема утратила свою социальную остроту и отошла на задний план, а потом и вовсе «ушла» из литературы. В рассказе «Нестор и Кир» Ю. Каза- кову удалось раскрыть мир угрюмого скопидомства, притаившегося в мед — вежьем углу, где недавно селились раскольники, сектанты, беспоповцы, и природу тех мест, где строились по лесам скиты. Социалистическое преоб — разование и переход деревни к колхозному строю не оставили в душе рас — кулаченных поморов глубокий созидательный след. Старый уклад деревни не хотел сдавать свои позиции без боя. Ю. Казаков покажет, что путь Не — стора – это стремление быть «вне» того мира, в котором он находился. Его образ писатель создаст по законам обратной связи: Нестора воспринимают окружающие его люди как кулака, однако писатель покажет, что его герой на самом деле просто умеет хорошо работать, вызывает зависть у неумех:

«Как они работают! Как у них все ловко, разумно, скупо в движениях, ка — кой глаз и какая точность!» [4, с. 167]. Нестор вспоминает, как он с отцом в двадцать пятом году, начав свое «дело», хотел принести пользу всей Рос — сии, и как потом все пошло прахом.

Нестор недоволен искусственным усреднением, «зажимом» живой жизни. Тесное, замкнутое пространство колхоза, а, с другой стороны, ши — рокое свободное пространство хозяйских подходов показывают, что пра — вота его взглядов вытекает из его хозяйского подхода к труду, а отнюдь не декларируется автором. «Он резок и беспощаден, когда ополчается на не — порядки», но ведь некоторые из них действительно еще есть. Он обруши — вается на лодырей, на пьяниц, на любителей легкой и разгульной жизни. Он говорит о бесхозяйственности, которая была в колхозах. Он вспомина — ет о том, как во главе колхоза поставили в свое время бездельника и пьянчужку Хныка. А. Георгиевский отмечал, что «критики считали, что Нестор спорит со временем», «фанатически опровергает современные нормы общежития» [1, с. 14]. Однако по существу дела оказалось, что так называе — мые «нормы» колхозной жизни ненормальны, искусственны. О себе Не- стор говорит так: «Я – хозяин, я тут все знаю, я тут произрос. Вот и тебе задача. У нас тут на Кеге лесопильни стояли бы, холодильны, морозильни всякие на берегу, у нас бы тут дорога асвальтовая была бы, мы бы в Кеге — то, в реке-то, бары расчистили б, дно углубили, тут порт был бы! Сколько лесу, рыбы, всяких ископаемых – я с экспедициями ходил, все тут знаю. Славные поморы были у нас, и уж прощай все, не вернется! И слепая ста — руха, у которой рассказчик останавливался накануне, говорила то же самое и почти теми же словами» [4, с. 170]. Таков был «глас народный», к кото — рому не хотели в недавнее время прислушиваться чиновники (в этом рас — сказе старые люди явились выразителями народного мнения в последующем и у писателей «деревенской прозы»).

С одной стороны, любуясь умениями героев, их природными цельны — ми характерами, Казаков говорит и о вырождении последующего поколе- ния на примере Кира. Перед нами «красавец, хищное животное, бронзовый, кудрявый, белозубый бог – тупая идиотическая сила». Все, о чем расскажет Казаков, изображено до такой степени ярко и выпукло, с та — кой красочностью и рельефностью, что природа, дома, вещи, люди, стано — вятся не только зримы, но как бы даже осязаемы, «без всякой фразистости, манерничанья и «изысков», строго, скупо, и точнее выбирая изобразитель — ные средства» [5, с. 39]. Трудно определить, написал Нестора и Кира автор с натуры или перед нами творческие сплавы из нескольких прототипов.

Нестор умен, не курит, пьет только изредка, да и то, очевидно, чаще тогда, когда ему поднесут, а «на чужбинку» свою копейку зря не истратит. Наряду со здравым умом, сметкой, хозяйственностью, не остаются без внимания писателя и некие проявления жадности, корыстолюбия. Старый мужик с радостью бежит в магазин, чтобы купить на дармовщину, хотя свои деньги у него есть и немалые. «Впрочем, не в том ли смысл его жизни, чтобы жать копейку?– задумывается рассказчик» [4, с. 165].

Вслушиваясь в его умные речи, читатель видит перед собой колорит — ную фигуру кулака-стяжателя, «жилу», как называет его председатель колхоза. Нестор умен, силен, уверен, самодоволен. За свои шестьдесят с лишним лет он многое повидал и в другие страны плавал – в Англию, в Норвегию, рыбачил, охотился и продавал свою добычу, учился два года в Норвегии. Он умеет строить шхуны, в свое время плавал с экспедицией на гидрографическом судне, и в геологических экспедициях побывал, добы — вал и добывает печеру, то есть точильный камень. Месторождение печуры отыскал его отец. И хотя он живет зажиточно, дом у него хороший, про — сторный, сложен из гладких огромных бревен, чист, вымыт, выскоблен до блеска, в нем немало комнат, коридоров, чуланов, он не удовлетворен сво — ей жизнью, недоволен всем окружающим. Рассказчик сразу почувствовал проявление зла в душе бывшего кулака, отметив, «что-то есть в этом му — жике звероватое, мощное, сразу бьет в глаза цепкость какая-то, жилистость, но и еще и другое, какая-то затаенная скорбь, надломленность» [4, с. 163].

На первый взгляд может показаться, что он просто хороший хозяин и что недовольство его всем окружающим и колхозом, членом которого Нестор состоит, он сам объясняет, прежде всего, беспорядком, бесхозяйст — венностью, царившей вокруг него. Ведь сами они, несмотря на то, что его сын Кир, дурачок, который и читать-то не умеет – великолепные рыбаки, охотники и вообще, любящие труд работники. У них снова появляются дом и деньги. Лутюет же он от того, что возврата к прежнему у них, быв — ших кулаков, нет и быть не может. Символично, что сын Нестора Кир – дурачок, здоровое, крепкое, сильное полуживотное. Писатель покажет, что, несмотря на значительные изменения в жизни деревни, Нестор не думает ни о каком новом положении вещей, он просто хочет вернуть прошлое.

Анализируя рассказ Ю. Казакова «Нестор и Кир», В. Перцовский пи — сал, что «его своеобразие заключалось в том, что он сосредоточил внима — ние на непроизвольных, безотчетных душевных движениях человека» [8, с. 15]. Так ли это на самом деле и можно ли согласиться с этим утвержде — нием? Может все-таки рассказы Ю. Казакова несут что-то нужное людям, а не просто писатель созерцает «безотчетные душевные движения» своих героев. В отличие от писателей В. Овечкина Г. Троепольского, Е. Дороша, исследующих преимущественно социально-экономические отношения, сложившиеся в те годы и повествующих о нелегкой судьбе деревенского жителя в эпоху коллективизации, Ю. Казаков подошел к изображению противоречий жизни в послевоенной деревне совсем с другой стороны. Сюжеты многих его рассказов по большей части, и, в частности, «Стари — ков», «Нестора и Кира», раскрывали нравственные и психологические кол — лизии, возникающие в душе деревенского жителя с которыми он – городской житель – столкнулся в деревенской среде.

Рассказы Ю. Казакова «На полустанке», «Запах хлеба», «Трали-вали», «Некрасивая», «Эта девчонка», «В город», «Легкая жизнь», «По дороге» и другие стали отражением важнейшей для писателя проблемы бездуховно- сти и темы «разлучения душ», а также показали новые назревающие про — цессы в жизни деревни, тесно связанные с намечающейся миграцией сельского жителя. Главный акцент в раскрытии поступков и поведения де — ревенских жителей в рассказах на тему миграции «На полустанке», «Запах хлеба» Васи и Дуси писатель сделает на раскрытии внутреннего пока еще полностью не осознаваемого состояния движения души героев к счастью.

Рассказ «На полустанке» написан от третьего лица. В нем разыгрыва — ется трагедия: прощаются двое. Васька, деревенский парень, который уез — жает из деревни, и девушка, которая остается в ней. Люди и обстановка, сопровождающая героев, очерчены предельно скупо и лаконично, и в то же время все, что произошло на заброшенной северной станции, было пе — редано писателем с необыкновенной четкостью и упором на раскрытие внутреннего равнодушия главного героя рассказа к своей жизни в деревне.

Из немногословного диалога героев на полустанке читатель узнает, что деревенский парень на областных соревнованиях штангистов «жима- нул» норму мастера спорта. Ему посулили «легкую жизнь» в городе, и в погоне за ней он без сожаления бросает свой дом, любимую девушку и родных. Что ему теперь колхоз, друзья, товарищи, а вот что касается дома, он решил: «Пускай матери с сестрой дом останется, не жалею» [3, с. 4]. Ему ничего уже не нужно в родной деревне, а вот девушка, которая его провожает, все еще надеется, ждет от него доброго слова, пока еще не по — нимает, что окончательно потеряла любимого ею человека. Васька равно — душен к деревенской жизни, он мечтает о будущих рекордах, о получении первого разряда, ведь он «норму мастера жиманул запросто» [3, с. 4], о пе — реезде в ближайшем будущем из области в Москву. Скромно и тихо ведет себя оставшаяся в рассказе безымянной девушка: «припухшие глаза, тем — ные и тоскующие, бледное усталое лицо, в котором уже нет ни желания, ни надежды, выдают, что ей пришлось пережить перед отъездом парня» [3, с. 6]. «А как же я?– тихо спросила девушка» [3, с. 4]. Она продолжала за — ботливо думать о Васе, говоря ему: «Ты там берегись, слишком-то не по — дымай… А то жила какая-нибудь лопнет… О себе подумай, не надрывайся… Я что? Я ждать буду! В газетах про тебя искать буду!» [3, с. 5]. Но ответ парня короток: «Ты обо мне не мечтай».. [3, с. 5]. На протя — жении всего рассказа она все еще надеется на доброе к себе отношение: «Я всю жизнь для тебя… Ты знай это!». Покраснев, Вася негромко крикнул:

«Слышь… Не приеду я больше! Слышь…» [3, с. 5]. Ваське, мечтающему о славе, не жалко преданной ему девушки, которой ему до отбытия поезда было еще неловко смотреть в глаза. Своей последней фразой, брошенной с подножки тронувшегося поезда: «Слышь… Не приеду я больше! Слышь..» [3, с. 7], он разбивает последнюю надежду девушки на счастье. Через показ отсутствия у героя любви к деревне, дому, родным, оставленной им де — вушке происходило самораскрытие характера деревенского жителя, не желающего уже жить в деревне. Ему вторит и второй безымянный герой: – «Уехал? – спросил он. – Н-да… Нынче все едут. Помолчал, потом смачно плюнул, растер плевок ногой. – Скоро и я уеду… – забормотал он. – На юг подамся. Тут скука, дожди… А там, на юге-то теплынь! Эти – как их? – кипарисы…» [4, с. 7].

В подступах к постановке темы миграции образы Васьки «На полу — станке» и героини рассказа «Запах хлеба» Дуси как нельзя лучше помога — ют писателю обнажить через художественный прием диалога бездуховность героев. Но по существу в их поведении всё еще имеется оп — ределенная доля противоречивости и амбивалентности в выражении на — хлынувших на них чувств, которые разыгрались накануне отъезда в душе Васьки и подобных ему сельских жителей, бросавших насиженные дома и уезжающих в город. Никто еще не знает, как в связи с социально- экономическими явлениями, начавшимися в жизни послевоенной деревни, в дальнейшем в нравственном плане сложится жизнь мигрантов. Одно ясно, что жизнь тех, кто бросает свои корни, в дальнейшем может обернуть — ся для них «возмездием и страданием» [6, с. 60].

Конфликт времени, глубоко раскрываемый писателем через показ но — вых явлений в жизни послевоенной деревни (миграция) в рассказах «На полустанке», «Запах хлеба», был связан в творчестве писателя с его огром — ным желанием показать несоответствие духовного роста человека и вне — дрения в жизнь деревни технического прогресса. Поставленная в рассказе

«На полустанке» проблема бездуховности молодого поколения сельских жителей породит маленькую, но мучительную драму, которая разыграется в душе девушки на полустанке, и покидающего деревню Васьки, а также в душе Дуси, оказавшейся в деревне на могиле матери. И хотя нам не из — вестно о дальнейшей судьбе Васьки, в рассказе «Запах хлеба» Ю. Казаков поэтически расскажет о буре чувств, нахлынувших на Дусю, едва пересту — пившую порог родного дома спустя пятнадцать лет.

В отличие от Васьки («На полустанке») Дуся из рассказа «Запах хле — ба», уехав из деревни, всем своим существом «ушла» там, в городе, в ста — рательное мещанское потребительство. Ей, казалось, были незнакомы высшие волнения души, и, кажется, ее никогда не томили подспудные та — ланты. В ее воспоминаниях остались лишь атавистические рефлексы.

Дуся приехала в родной дом по делам наследства. Но в ее душе, по — чувствовавшей запах хлеба, возникает смутное беспокойство. Оно встре- вожит ее уснувшую память о далеком детстве, о странной, даже пугающей внутренней полноте прожитой ею жизни в деревне. И это давно запрятан — ное подспудное желание связи с родными корнями прорывается на могиле матери наружу. Черствая и меркантильная Дуся начинает биться в тяже — лом припадке, «выкрикивая неизвестно откуда пришедшие к ней слова» [4, с. 218] о своем сиротстве. Ее лихорадит память об утраченных человече — ских ценностях и снова, как в рассказе «Трали-вали», Казаков судит эту нищету, устанавливая масштабы и характер добровольно понесенных ею потерь. Человек должен найти свое место в жизни, утверждает Ю. Казаков, осознать свою силу и нести ответственность за свои дела, за осуществле — ние своего призвания. Нельзя быть прохожим по жизни, как странник Ио — анн, или легковесным перекати-полем, как Василий Панков («Легкая жизнь»), или отщепенцем, как Егор («Трали-вали»).

Автор судит нравственную одичалость Егора, Дуси, Васи и их прими — тивизм в мыслях об истинной цене счастья, возможно ценой потерь род — ных корней, но судит по-своему, по-казаковски, то есть без прокурорского металла в голосе, без нажима на компрометирующие обстоятельства, без «волевых» методов «ведения дела». Обрушилась на Дусю черная тоска у материнской могилы, но уже через несколько часов тоска по дому, родным отпустила. Да так, что следа не осталось: «На другой день, совсем собрав — шись уезжать в Москву, она пила напоследок с сестрой чай, была весела и рассказывала, какая прекрасная у них квартира в Москве и какие удобства» [4, с. 218]. Но где гарантия, что запах хлеба, острый аромат кустов и другие «тонкие материи», от которых героиня, казалось бы, давно уже отмах — нулась, живя в городе, мысли Васи о покинутой им девушке в рассказе «На полустанке» вновь не преподнесут им неожиданный сюрприз?

Герой Ю. Казакова в рассказах о послевоенной деревне – это чаще всего человек, далекий от благ цивилизации, к духовным разносолам не привыкший, «нежностям» не обученный. К нему Казаков подходил с планкой тонкой нравственной развитости. Преодолевая давление штампа, в котором закрепилось пренебрежение к нравственной, психологической и эмоциональной характеристике деревенского жителя, Ю. Казакову смог в жанре рассказа уловить то, что только еще носилось в воздухе, но уже в конце 60-х – начале 70-х годов стало активно анализироваться критикой в творчестве писателей, обратившихся к теме миграции и ее главного по — следствия – бездуховности. Все написанное Казаковым свидетельствовало о незаурядности его внутреннего опыта, высокой степени искренности, ко — торую ему удалось передать через жанр лирического рассказа о послевоенной деревне и ее жителях.

Влади́мир Алексе́евич Солоу́хин (14 июня 1924, село Алепино, Владимирская губерния (ныне Собинский район Владимирской области) — 4 апреля 1997, Москва) — русский советский писатель и поэт, видный представитель «деревенской прозы».

Актуальность темы данной работы вызвана тем, что пятидесятые годы отчетливо воспринимаются как переходные, точнее, переломные в истории общества и литературы. Еще не сгладились в памяти, были совсем рядом "сороковые, роковые", и, прежде всего - жесточайшая, кровопролитная война с фашизмом, унесшая десятки миллионов человеческих жизней. Изменчивость жанра, пластичность жанровых границ, взаимопроникновение жанров и родов порождает образование нетрадиционных жанровых форм, которые пока еще мало изучены. К таким формам относится лирическая проза - жанр, возникший путем соединения лирики и эпоса.

После несомненного творческого взлета поэзии и прозы в годы Великой Отечественной войны (стихи и поэмы Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Ольги Берггольц, Константина Симонова, Александра Твардовского, рассказы и повести Андрея Платонова, Алексея Толстого, Александра Бека, Василия Гроссмана, главы из романа Михаила Шолохова) и недолгого "всплеска" после Победы (повести Виктора Некрасова, Веры Пановой, Эммануила Казакевича), вслед за опубликованным в августе 1946 г. разгромным постановлением ЦК ВКП (б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград" наступили самые тяжкие времена в развитии советской литературы, когда "на излете" тоталитарного режима партийная, командно-административная система всячески стремилась к унификации в сфере литературы и искусства, к подчинению писателей требованиям партийности, нормам и канонам социалистического реализма.

Уже в самом начале 50-х годов наметились признаки оживления общественной и литературной жизни, развернулось обсуждение важных социальных и художественно-эстетических проблем. В те же годы в печати развернулись дискуссии о "положительном герое" и "теории бесконфликтности", о "самовыражении" в лирике и др.

Особенно заметные перемены обнаружились в середине 50-х годов, обозначив новый период в развитии нашей культуры, связанный с глубокими изменениями в самой жизни и общественном самосознании.

Тем не менее, главные тенденции развития литературы в 1950 - 1960-е годы выражались, прежде всего, в утверждении свободы творческой мыли и углублении жизненной и художественной правды, в обращении к важнейшим проблемам современности и стремлении глубже раскрыть внутренний, духовный мир современного человека, наконец, в интенсивных новаторских поисках многообразия жанров, форм, стилей, в наиболее полном личностном самораскрытии творческой индивидуальности художника.

Мне кажется, что одна из особенностей и характерных черт литературы этого периода - возросший интерес к осмыслению закономерностей развития общества, к сложным проблемам и конфликтам времени, к тому, чтобы глубже и шире познать сегодняшний день в его связях с историческим прошлым, острее ставить и раскрывать жизненно важные вопросы (социальные, нравственные, философские, эстетические). С этим связано и обострившееся внимание к внутреннему миру человека, к судьбе личности, к индивидуальному началу в народной жизни.

Это расширение и углубление гуманистического содержания литературы, пристальное внимание к народной душе, к ее нравственным основаниям и истокам наиболее ярко проявилось в "военной" и "деревенской" прозе. Свои специфические черты обнаружило, особенно на рубеже 50 - 60-х годов, и такое своеобразное направление или стилевое течение, как "молодежная", "лирико-исповедальная" проза, отразившая общий лирический "всплеск" в литературе того времени.

поэзия лирический проза солоухин

1. Особенности поэзии 1950-х - 1960-х годов

В середине 50-х, а особенно в их второй половине и начале 60-х годов поэзия переживала творческий подъем. Непосредственное воздействие на нее оказало начавшееся преодоление последствий "культа личности" И.В. Сталина, первые выступления против наследия тоталитаризма, командно-административной системы, сложный процесс утверждения демократических принципов жизни.

Именно в то время в литературу вступило новое поколение молодых поэтов. Поэтическое слово зазвучало на многолюдных вечерах. Стали традицией Дни Поэзии, проводившиеся в разных городах, собиравшие многотысячные аудитории не только в Политехническом музее и концертных залах, но и во дворцах спорта и на стадионах.

Следует заметить, что особенно велика, даже, пожалуй, приоритетна была тогда роль поэзии в отражении общественных настроений, в формировании нового общественного сознания, не скованного всевозможными запретами, - в преодолении догматизма и иллюстративности. Жизнь ставила перед литературой и искусством серьезные и острые проблемы. И, прежде всего надо отметить возросший интерес к реальным противоречиям, сложным конфликтам и ситуациям, к анализу внутреннего мира человека.

Стремление к жизненной конкретности, достоверности, факту, к раскрытию нравственных ценностей личности, неповторимой и самобытной человеческой индивидуальности нередко сочеталось с тягой к широте охвата бытия, к масштабности поэтического мышления, с его историзмом и философичностью, а также к утверждению приоритета общечеловеческого содержания литературы и искусства. Важную роль в этих процессах сыграло освоение художественного опыта и традиций отечественной поэтической классики, в частности возвращение в литературу ряда имен крупнейших поэтов XX века: Анны Ахматовой, Сергея Есенина, Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и других.

В середине 50-х годов приметы обновления и подъема отчетливо сказались в творчестве старшего поколения поэтов, по-своему переживавших и осмыслявших накопленный за предшествующие десятилетия "нравственный опыт эпохи", как писала Ольга Берггольц. Именно они активно обращаются в стихах к событиям сегодняшнего дня и исторического прошлого, тяготеют к философско-поэтическому осмыслению жизни, ее "вечных" тем и вопросов. Характерны в этом плане вышедшие в середине и второй половине десятилетия лирические книги Николая Асеева "Раздумья" (1955), Владимира Луговского "Солнцеворот" (1956), Николая Заболоцкого "Стихотворения" (1957), Михаила Светлова "Горизонт" (1959) и др.

Как бы отозвавшись на страстные выступления Ольги Берггольц в защиту "самовыражения" и "Против ликвидации лирики" (так называлась ее статья в дискуссии 1954 г. в "Литературной газете" от 28 октября), в поэзии этих лет произошел своеобразный лирический "взрыв", сказавшийся и на литературе в целом: появилась "лирическая проза", принадлежавшая, кстати, тоже перу поэтов (О. Берггольц, В. Солоухина). В это время интенсивно развиваются жанры социально-философской и медитативной лирики (в широком диапазоне - от оды и элегии до "надписи на книге", сонета и эпиграммы), в том числе лирики природы и любви, а также сюжетно-лирической баллады, стихотворного рассказа и портрета, лирического цикла, многообразные формы лирической и лиро-эпической поэмы.

На мой взгляд, обращением к насущным и сложным вопросам жизни, стремлением раскрыть глубинную суть событий современности, более пристальным взглядом на историческое прошлое страны были отмечены новые главы из лирических книг-эпопей А. Твардовского "За далью - даль" ("Друг детства", "Так это было") и В. Луговского "Середина века" ("Москва 1956").

С началом "оттепели" лиризм как повышенная субъективность художественного дискурса распространился на прозу и драматургию. Это была своеобразная переплавка обострившегося чувства времени, оживающей активности личности в структурное качество художественного текста - в наполнение слова энергией настроения, волевого напора, в "оличнение" текста, постепенное оттеснение безличного субъекта речи голосом живого человека, не умеющего и не желающего прятать за нейтральной фразой свое отношение к тому, что видит и описывает.

Самые значительные и радикальные сдвиги под влиянием лирического сознания происходили в поэзии и прозе. В том, что лирическая экспансия подстегнула развитие поэзии, вообще-то нет ничего удивительного, новым и неординарным было то, что с начала "оттепели" лирическая тенденция распространилась на прозу, которая, как известно, традиционно предрасположена к оформлению эпического сознания. В прозе периода "оттепели" энергичное влияние лирического сознания привело к рождению новых жанровых и стилевых форм и даже к образованию целых художественных потоков.

Есть определенная закономерность в том, что одним из характерных явлений в прозе второй половины 1950-х годов стали лирические дневники, написанные поэтами. Почти одновременно увидели свет "Владимирские проселки" (1957) Владимира Солоухина, "Дневные звезды" (1959) Ольги Берггольц, "Ледовая книга" (1959) Юхана Смуула.

Профессиональные литераторы, поэты со сложившейся репутацией, носители книжной культуры, в которой не только спрессован жизненный опыт, но и окаменели художественные клише и шаблоны, избрали независимо друг от друга жанр лирического дневника как форму, которая должна знаменовать выход за пределы беллетристических канонов, общение с жизнью напрямую, непосредственно, осязание ее "в сыром виде". Сами авторы дневников чувствуют, что корка литературных шаблонов стала мешать им видеть окружающую жизнь объемно и полно.

Поэзия оттепели, на мой взгляд, принимает новую форму более свободную и раскрепощенную. В стихотворениях слышаться более смелые строки и в целом поэзия становиться гораздо ближе к народу. Не смотря на это мне кажется ЦК КПСС следила за поэтами и без условна была цензура, которая конечно не сравнилась с цензурой Сталина.

2. Лирическая проза середины века

Лирическая проза - жанр, совмещающий в себе черты, характерные как для лирики, так и для эпоса. Явление это вызывает множество противоречивых суждений, связанных со сложностью определения специфики жанра.

Историки литературы доказывают, что впервые выдвинул авторскую личность на первый план прозаического существования сентиментализм, что именно он превратил автора в рассказчика, создал лирическую прозу.

Само определение "лирическая проза" стали употреблять в отечественном литературоведении после выхода в свет книги О. Берггольц "Дневные звезды". Несмотря на то, что слова "лирическая проза" прозвучали неожиданно, метафорически, они обозначили явление вполне закономерное. В свое время проза отвоевала себе место в поэзии в широком смысле слова.

Поворот к интересам личности, к ее индивидуальности в 50 - 60-е годы стал "глотком свежего воздуха" для большинства литераторов и читателей. В творчестве таких писателей, как В. Распутин, В. Катаев, К.Симонов, В.Быков, Ю.Бондарев, Ф.Абрамов, С.Залыгин, А.Адамович, В.Солоухин важнейшим звеном становится характер как явление эпохи; личность, которая формируется в исторических обстоятельствах. В исследовании характеров и обстоятельств все более последовательно используется психологический анализ. К примеру, как справедливо отмечается по этому поводу в одной из коллективных монографий именно применительно к жанру повести, "в 50-е годы усиливается интерес к проблемам индивидуальной человеческой жизни, к человеческой судьбе со всей сложностью и многообразием жизненных отношений". И здесь же: "В 50-е годы в нашей литературе поднимается волна лиризма, захватившая в дальнейшем все жанры прозы. Предпринимаются попытки создания лирических повествований, вбирающих в себя свойства и признаки таких жанровых структур, как мемуары, стихотворения в прозе, дневниковые записи, путевые заметки и т.п.". Подобные суждения критиков и анализ произведений перечисленных писателей, - все это дает основание делать выводы о появившейся в те годы тенденции "очеловечивания" повести, - тенденции, которую мы рассматриваем в качестве некоего преддверья появления и развития лирической повести в отечественной и далее - в национальной литературе.

Представляется вполне закономерным, что такой коренной поворот общественного сознания к проблемам личности обусловил развитие лирической прозы (а, значит, и лирической повести), ибо именно она в состоянии наиболее полно и беспристрастно отразить глубинные процессы, происходящие в душе человека. Лирическая повесть является одним из наиболее ярких и характерных литературных явлений 60-х годов. В осмыслении окружающей действительности она наследовала опыт таких произведений, как "Владимирские проселки" (1958), "Капля росы" В.Солоухина и "Дневные звезды" (1959) О.Берггольц. Как справедливо замечает Арк.Эльяшевич, "Рассказ о "времени и о семье", о великом времени и среднем, т.е. обычном, как будто ничем не примечательном человеке, способном, однако, тонко и поэтично ощущать окружающий мир, - генеральная тема такого значительного лирического произведения, как "Дневные звезды" Ольги Берггольц".

3. Тема красоты мира и человека в творчестве В.А. Солоухина

Книга Солоухина подчеркнуто биографична. Биографизм в ней выступает не только в качестве жизненной основы, он становится особой стилевой метой лирического дневника, создавая атмосферу доверительности, прямого, неофициозного общения с читателем. В такой атмосфере органично звучат и исповедь, и проповедь. А во "Владимирских проселках" эти обе формы речевых интенций вступают в тесный контакт - исповедь незаметно переходит в проповедь. При этом дидактическая интенция, свойственная проповеди, скрадывается здесь самой формой лирического дневника, которая предполагает раскованность и непосредственность высказывания субъекта, свободу от какой бы то ни было сюжетной заданности. На самом же деле вызываемый хронологически упорядоченной цепью впечатлений от увиденного поток ассоциаций, вроде бы вольно текущих, не скованных ни временной, ни пространственной зависимостью, создает некий тайный сюжет - со своей интригой и своим драматизмом.

Это книга открытий, и собственно интрига состоит в том, что герой совершает открытие в знакомом и, казалось бы, хорошо известном мире. Одно из первых по-своему парадоксальных открытий, которое совершают, причем совершают, что называется, походя, без удивления, герои всех лирических дневников 1950-х годов, - это открытие неразрывной связи своей собственной, частной биографии и ее перипетий с биографией страны, с тем, что происходило в масштабах Большой истории. Физически совершая путешествие в пространстве, они душою совершают путешествие во времени. Рассказывая о себе, они рассказывают о времени, о своих отношениях со своей эпохи.

И всегда в той или иной мере внутренним нервом лирического повествования