Военная лирика 1941-45 годов. Общая характеристика. Наиболее известные поэты и стихотворения этих лет.
История создания, проблематика, композиция произведения.
Когда началась Великая Отечественная Война, Александр Бек, отложив в сторону роман о жизни авиаконструктора Бережкова (роман этот был закончен уже после войны), стал военным корреспондентом. И первые месяцы войны провел в войсках, которые защищали Москву и окрестности Москвы.
В начале 1942 года Александр Бек поехал в дивизию имени Панфилова, уже поднявшуюся от подмосковных рубежей почти до Старой Руссы. В этой дивизии Бек начал знакомиться, неустанные расспросы, нескончаемые часы в роли «беседчика», как и требуется корреспонденту. Постепенно слагался образ погибшего под Москвой Панфилова, умевшего управлять, воздействовать не криком, а умом, в прошлом рядового солдата, сохранившего до смертного часа солдатскую скромность.
Впервые Александр Бек побывал в Панфиловской дивизии в январе – феврале тысяча девятьсот сорок второго года. В этой дивизии автор побывал несколько раз, в итоге которых был дан приказ: «больше не пускать этого корреспондента, который ничего не пишет».
В итоге летом сорок второго года Александр Бек засел за повесть. Кроме того, он получил отпуск из редакции журнала «Знамя», где состоял военным корреспондентом. Но однажды Бек решил ехать на дачный участок, чтобы там продолжить писание романа. И когда он сел в поезд, то автор забыл с собой взять мешок, который оставил на станции. Но когда он выбежал, то обнаружилось, что мешка уже не было.
Александру Беку ничего не оставалось, как писать повесть заново. Но теперь она потеряла сугубо документальный характер, так как у автора не было его архива. Пришлось дать волю воображению, фигура центрального героя, сохранившего свою подлинную фамилию, все более приобретала характер художественного образа, правда факта подчас уступала место правде искусства.
Книга «Волоколамское шоссе» была задумана в 1942 году как цикл из четырех повестей. Автор считал главнейшей, самой важной для своего замысла последнюю, завершающую повесть. Дни декабрьского немецкого наступления на Москву, рождение, кристаллизация новой военной тактики, бои панфиловцев, отмеченные историей войны как особо характерные , в своем роде классические, – вот о чем в ней, четвертой повести Александр Бек хотел бы рассказать. Перед тем как вышли следующие две повести романа, произведение в составе первых двух повестей обрела самостоятельное существование, получила признание читателей и в переводах на всех континентах. Для автора высокая награда и честь то, что книгу взяли на вооружение молодые революционные армии социалистических стран.
«Мир хочет знать, кто мы такие. Восток и Запад спрашивают: кто ты такой, советский человек?» Именно на этот вопрос Александру Беку хотелось ответить всеми четырьмя повестями «Волоколамского шоссе». Официально произведение опубликовалось в 1960 году.
Что касается проблематики и композиции, то произведение состоит из четырех повестей тесно связанных друг с другом. Основная мысль, которую ставит в этом произведении автор, это: воспитание военного духа солдат и поведение человека на войне.
Военное воспитание солдат
Как уже было упомянуто, главное действующее лицо, от которого идет повествование, Баурджан Момыш-Улы. Когда автор его встретил, то он долгое время его уговаривал, чтобы он рассказал о подвигах панфиловцев. Сначала он не соглашался, не верил, что Бек напишет правду, но все же он его уговорил при таком соглашении, что если Баурджан найдет в повествовании какую-либо неправду, то он отрезал бы у Бека руку, а потом другую. Но все же автор согласился. И, конечно же, они шутили, хотя и не улыбаясь.
В начале повествования Баурджан Момыш-Улы являлся командиром батальона. Командиром он бал суровым, но не то, что суровым, а справедливым и честным. Когда он со своим батальоном совершал поход, то произошло страшное событие: политрук пулеметной роты Джалмухамед Бозжанов доложил, что сержант Барамбаев прострелил себе руку. Потом состоялся серьезный разговор с Барамбаевым. Но он умолял отпустить его обратно на войну. Затем командир батальона выставил «изменника Родины» перед всем батальоном. И приказал, несколько солдат взяли винтовки и навели их на Барамбаева. Но командиру стало его очень жалко, поэтому он его отпустил. А на самом же деле он его не простил. Он, командир, отец, убивал сына, но перед ним стояли сотни таких сыновей. Он обязан был кровью запечатлеть в душах: изменнику нет и не будет пощады! Кроме того, он хотел, чтобы каждый боец знал: если струсишь, изменишь – не будешь прощен, как бы ни хотелось простить. В этом заключается одна из особенностей воинского воспитания. Кроме того, Баурджан Момыш-Улы беседовал со своими воинами, подчиненными, вырабатывал у них чувство долга, ответственности, воина. Призывал их идти на войну, чтобы жить, а не умирать и жить, во что бы то ни стало. На службе им повелось повстречать самого генерала Панфилова. Он был добрый, любил поговорить и поэтому командир батальона был рад его встрече. Довелось ему познакомиться с генералом три месяца назад. Генерал наговаривал командиру, чтобы он берег своих солдат – воинов, но в то же время говорил, кто побежит с поля боя – стрелять. Другой пример воспитания и подготовки и воспитания бойцов описаны в «табачном марше». Например, когда бойцам удалось идти по асфальтовой дороге, то командир приказал отойти на несколько метров вправо, чтобы они шли по грунтовой дороге. Командир хотел, чтобы они сразу привыкали к тяжелому маршу, т. к. на войне, на поле сражения им придется туго и еще тяжелее, и в будущем они будут совершать более тяжелые переходы. Кроме того, командир приказал, чтобы каждый сам варил себе обед, когда они остановились на отдых. Так как в будущем, если кто-то останется один, то он себя не сможет прокормить. И в начале многие были очень недовольны, но понимали всю обязанность. Жить и учиться надо, особенно на войне.
В первой повести рассказывается, как панфиловцы совершили первый поход на немцев. В селе Серида тринадцатого октября начальник штаба Рахимов с конным взводом обнаружил немцев. Командир батальона не мог заснуть всю ночь. Так как лучшие его бойцы вечером двинулись пешком, чтобы напасть на это село. Но напрасные ожидания увенчались успехом. Утром следующего дня отряд прибыл уже на конях, хотя накануне вечером они ушли пешком. Коней, на которых они прибыли, командир батальона не видал в полку, их они отбили в Сериде у немцев. Отличившихся же командир батальона Баурджан Момыш-Улы наградил почестями. Как высказывался командир: после этого сражения, который они выиграли, был побит генерал Страх.
В первые два месяца бойцы первого батальона Талгарского полка приняли тридцать пять боев; одно время были резервным батальоном генерала Панфилова; вступали в драку, как и положено резерву, в отчаянно трудные моменты; воевали под Волоколамском, под Истрой, под Крюковом; перебороли и погнали немцев.
Последние годы жизни
Последние годы жизни Ахматовой после возвращения из заключения сына были относительно благополучными. Ахматова, никогда не имевшая собственного пристанища и все свои стихи написавшая «на краешке подоконника», наконец-то получила жилье. Появилась возможность издать большой сборник Бег времени, в который вошли стихи Ахматовой за полстолетия. Она решилась доверить бумаге Реквием, двадцать лет хранившийся в ее памяти и в памяти близких друзей. К началу 1960-х сложился «волшебный хор» учеников Ахматовой, сделавший ее последние годы счастливыми: вокруг нее читали новые стихи, говорили о поэзии. В круг учеников Ахматовой входили Е.Рейн, А.Найман, Д.Бобышев, И.Бродский. Ахматова была выдвинута на Нобелевскую премию. В 1964 в Италии ей вручили литературную премию «Этна-Таормина», а полгода спустя в Лондоне – мантию почетного доктора Оксфордского университета. За рубежом в Ахматовой видели и чествовали русскую культуру, великую Россию Пушкина, Толстого, Достоевского.
В последнее десятилетие жизни Ахматову занимала тема времени – его движения, бега. «Куда девается время?» – вопрос, по-особому звучавший для поэта, пережившего почти всех своих друзей, дореволюционную Россию, Серебряный век. Что войны, что чума? – конец им виден скорый, / Им приговор почти произнесен. / Но кто нас защитит от ужаса, который / Был бегом времени когда-то наречен? – писала Ахматова. Такая философская настроенность не понималась многими ее современниками, сосредоточенными на кровавых событиях недавнего прошлого. В частности Н.Я.Мандельштам вменяла Ахматовой в вину «отказ от наших земных дел», «старческую примиренность» с прошлым. Но отнюдь не «старческой примиренностью» навеяны последние стихи Ахматовой – отчетливей проступило то, что было свойственно ее поэзии всегда: тайнознание, вера в приоритет неведомых сил над материальной видимостью мира, открытие небесного в земном.
Позднее творчество Ахматовой – «шествие теней». В цикле Шиповник цветет, Полночных стихах, Венке мертвых Ахматова мысленно вызывает тени друзей – живых и умерших. Слово «тень», часто встречавшееся и в ранней лирике Ахматовой, теперь наполнялось новым смыслом: свобода от земных барьеров, перегородок времени. Свидание с «милыми тенями отдаленного прошлого», так и не встреченным на земле провиденциальным возлюбленным, постижение «тайны тайн» – основные мотивы ее «плодоносный осени». Начиная с 1946 года, многие стихи Ахматовой посвящены Исайе Берлину – английскому дипломату, филологу и философу, посетившему ее в 1945 в Фонтанном Доме. Беседы с Берлиным стали для Ахматовой выходом в живое интеллектуальное пространство Европы, привели в движение новые творческие силы, она мифологизировала их отношения, связывала с их встречей начало «холодной войны».
В течение двадцати двух лет Ахматова работала над итоговым произведением – Поэмой без героя. Поэма уводила в 1913 – к истокам русской и мировой трагедии, подводила черту под катастрофами 20 столетия. В поэме Ахматова различала три слоя, называя ее «шкатулкой с тройным дном». Первый слой – свидание с прошлым, оплакивание умерших. В колдовскую, заветную ночь героиня созывает «милые тени». На сцену выходят основные участники петербургского маскарада 10-х годов – О.Глебова-Судейкина, застрелившийся из-за любви к ней Вс.Князев, А.Блок. Смерть корнета (Вс.Князева) – преступление, вина за которое возложена на «петербургскую чертовню». В поэме Ахматова размышляет о настигшем Россию в 20 в. возмездии и ищет причину в роковом 1914, в той мистической чувственности, кабацком угаре, в который погружалась художественная интеллигенция, люди ее круга. Второй сюжет – звучание времени, то едва слышные, то тяжелые шаги Командора. Главное действующее лицо поэмы – время, оттого она и остается без героя. Но в более глубоком прочтении Поэма без героя предстает философско-этическим произведением о космических путях души, о теософском треугольнике «Бог – время – человек». Музыкальность поэмы, ее символическая образность, насыщенность культурными реминисценциями позволяют видеть в ней «исполнение мечты символистов» (В.Жирмунский).
Ахматова умерла 5 марта 1966. Кончина Ахматовой в Москве, отпевание ее в Петербурге и похороны в поселке Комарово вызвали многочисленные отклики в России и за рубежом. «Не только умолк неповторимый голос, до последних дней вносивший в мир тайную силу гармонии, – откликнулся на смерть Ахматовой Н.Струве, – с ним завершила свой круг неповторимая русская культура, просуществовавшая от первых песен Пушкина до последних песен Ахматовой».
Годы войны в творчестве Анны Ахматовой ознаменованы тяготением к эпосу. "Поэма без героя" создавалась на протяжении многих лет. "Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом, - пишет о ней Ахматова, - в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок. посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей - моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады. "Поэме без героя" Ахматова придавала принципиальное значение. Это произведение, по ее замыслу, должно было стать (и стало) своего рода синтезом важнейших тем и образов всего ее творчества. В ней нашли свое выражение некоторые новые художественные принципы, выработанные поэтессой главным образом в годы Великой Отечественной войны, и среди них главнейший - принцип неукоснительного историзма. Поэма начата в 1940 году.
В "Поэме без героя" она возвращается далеко назад: время действия ее произведения - 1913 год. Он назван в поэме "последним", и это верно: он действительно был последним мирным (перед войной) годом романовской империи, отметившей тогда свое трехсотлетие. Празднично и пышно убранный фасад государственного здания тщательно и затейливо маскировал неотвратимо приближавшийся конец. Из ранней лирики Ахматовой мы помним, что неясный тогда для нее подземный гул уже тревожил ее поэтическое сознание и вносил в стихи мотивы приближающейся катастрофы, всеобщей гибели и мрака. Этот смятенный, глубоко тревожный и мрачный облик "последнего года" Ахматова перенесла и в свою поэму. все герои "Поэмы без героя" - ряженые. Перед нами маскарад, карнавал, лица без лиц, одни лишь тени, одни лишь названия, не соответствующие своим прямым смыслам. Но ряженой, маскарадной, призрачной была ведь и сама эпоха 1913 года - с Распутиным, с эпидемиями самоубийств, с предчувствиями конца, оправдывавшими любое кощунство... Безошибочное художественное чутье продиктовало Ахматовой именно этот сюжет: вереница маскарадных лиц и в центре - самоубийца. Перед нами развертывается карнавал, но за галереей потешных лиц неотступно маячит тень трагедии, подлинная кровь и подлинная смерть. Какою же ценой оплачен этот трагический фарс? Ахматова отвечает прямо: ценой совести. И в сущности ее поэма есть Поэма Совести. Все - относительно, нет ничего настоящего, подлинного и устойчивого. Какой, например, год собрались встретить пришедшие к Автору потусторонние гости и он сам? Гости, по-видимому, собрались встретить, как и встречали уже когда-то, год 1913-й, а Автор в замешательстве и испуге понимает, что наступает 1941-й. Время действия поэмы, таким образом, раздваивается, оно словно бы исчезает - как в книге одного из библейских пророков; в какой-то момент поэма останавливается, она застывает и как бы повисает в некоем странном, призрачном инобытии - вне времени и пространства.
Современникам Ахматовой восприятие ее поэмы облегчено хотя бы тем, что они пережили описываемую ею эпоху биографически; ее намеки, полутолкования и некоторые детали могут быть в таком случае поняты с полуслова. Недаром К. Чуковский в уже цитированной мною статье "Читая Ахматову" пишет: "Уверенной кистью Ахматова изображает ту зиму, которая так живо вспоминается мне, как одному из немногих ее современников, доживших до настоящего дня. И почти все из того, что младшему поколению читателей может показаться непонятным и даже загадочным, для меня, как и для других стариков петербуржцев, не требует никаких комментариев...".
Но для "младшего поколения читателей" поэма в некоторых своих местах, особенно в первой части, создает определенные трудности. Сама Ахматова в полупародийных "Примечаниях" писала: "...тем же, кто не знает некоторых петербургских обстоятельств, поэма будет непонятна и незанимательна".
Приведя в канун 1941 года далекий 1913-й (в первой части), Ахматова не могла, конечно, предполагать, что и этот, сорок первый год станет в своем роде тоже "последним", что он останется в памяти людей символом тяжких военных испытаний, легших на плечи народа. "Поэма без героя" могла бы закончиться, как это и мнилось поэтессе, "Петербургской повестью" - ведь в ней были уже подведены все основные итоги, совершена переоценка былых ценностей и состоялся тот разговор с "неукротимой совестью", который она вела и во многих других стихах предвоенных лет..."Эпилог" продиктовала сама война, и это еще раз говорит об импровизаторском характере всей поэмы, о том, что она двигалась не расчерченным наперед планом, а внутренними произвольными толчками душевной работы, обусловленной течением самого Времени.
В "Петербургской повести" перед нами, как помним, возникали в изображении Ахматовой две России и несколько разных Петербургов, Та пряная, бесстыдная, порочная, самоуслаждающаяся и самоуверенная эпоха, которую она сравнила с мертвой листвой, безжизненно шуршащей под ногами современников, - эта эпоха начисто исчерпала себя, ушла в небытие, исчезла. Характерно и символично, что в "Эпилоге" нет даже намека на ее былое существование. Для того великого, всенародного испытания, которое началось с трагического лета сорок первого года, она оказалась ненужной, бесполезной, как бы никогда не существовавшей:
| От того, что сделалось прахом, Не сраженная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И сжимая уста, Россия В это время шла на восток |
Прежде поэма кончалась так:
| А за мною, тайной сверкаяИ назвавши себя "Седьмая"55,На неслыханный мчалась пир...Притворившись нотной тетрадкой,Знаменитая ленинградкаВозвращалась в родной эфир. |
"Поэма без героя" кончается на самом тяжелом времени войны. Воскресив в ее начальной главе далекий 1913 год, осознав и запечатлев, как всегда, бескомпромиссно и сурово, внутренние повороты своей жизни, Ахматова пришла в "Эпилоге" к великому и нетленному образу Родины, вновь стоящей на самом переломе двух грандиозных эпох. Поэма как начиналась, так и кончается трагедийно, но трагедийность "Эпилога" существенно отличается от самой атмосферы "Петербургской повести". В "1913 годе" героиня, вовлекаемая в хоровод призраков, нередко находилась на грани трагической опустошенности. Видения прошлого вызывали у нее сознание трагической вины, как бы сопреступления, соучастия в некоей общей драме, где она тоже сыграла свою - и немаловажную - роль.
В "Эпилоге" автор, не забывая о прошлых и тяжких для души напластованиях времен, целиком отдается сегодняшнему дню. Заботы и треволнения, новая, на этот раз всеобщая и потому несравненно более серьезная, народная беда волнуют его в чрезвычайной степени. Образ воюющей России, возникающий в "Эпилоге" как торжественный венец всей поэмы, достойно и логично заканчивает это обширное поэтическое создание Ахматовой - одно из самых серьезных и интересных произведений современной советской поэзии.
Все стихи Ахматовой последних лет почти тождественны и по своему смыслу, и по своему облику разбитому и полуобреченному, а может быть и вполне обреченному человеческому миру современности. Как никому из других поэтов, Ахматовой было суждено запечатлеть эту раздробленность, возможно, знаменующую близкий конец человеческой вселенной, и - ужаснуться ему. Ее традиционная фрагментарность, когда-то говорившая о раздробленности и израненности индивидуального чувства, о жестокости любовной драмы и т.д., теперь стала почти документальным свидетельством последней расколотости мира, которого даже, может быть, уже и нет - он существует лишь в нашем инерционном сознании, потому что поэтическая интуиция, подобно радару, нащупывает в поздней поэзии Ахматовой одни лишь хаотические глыбы, подчиненные апокалипсической центробежной силе.
Но, может быть, все это мрачное, исполненное тягостных предчувствий ощущение - лишь дань возрасту? Тому очень большому возрасту, когда уже действительно даже сама старость позади и когда, по другому выражению Ахматовой, вся природа напоминает лишь о смерти?
Нет, все это не случайно. В ее поздних стихах, неизменно подернутых каким-то плотным мраком, рассеяно множество вроде бы мимолетных признаний о "тайном знанье", о "последнем часе", о "последнем слое сна", о незримом потоке небытия, о "бездонных пропастях сознанья", о том, что мир, при всем своем мраке, видится ей странно прозрачным, так что и сама тьма - прозрачна и потому как бы светла... Такие признания у нее слишком многочисленны и даже по-своему категоричны, чтобы быть случайными. Они, эти признания, создают в своей совокупности особую музыку позднего ахматовского стиха, а кроме того, они так тщательно отгранены и так неукоснительно сформулированы, что действительно похожи на знаки некоего последнего знания о мире, дарованного ей на краю жизни.
Между тем все мы, читая стихи поздней Ахматовой, не можем не чувствовать, что ее мрак не пессимистичен: он - трагедиен. Ее последние стихи, в особенности те, что навеяны комаровской природой, все время внимательно и бережно останавливаются на тех мелочах и приметах жизни, где сквозит ее прелесть и очарование. Она всматривается в эти приметы с грустью, но и с благодарностью: ведь жизнь все еще продолжается и, может быть, по каким-то высшим законам, она не оборвется, не соскользнет в пропасть, уже вырытую человеческим неразумием.
Стихи. Когда в 1952 году издательство возвратило Ахматовой рукопись ее стихотворений «Нечет», сданную туда еще в 1946 году, она начала работу над новой, седьмой книгой, дав ей название «Бег времени» (1964). В 60 гг. в творчестве Ахматовой наряду с объективно-историческим усиливается социально-философское начало, находящее выражение в самой структуре стиха. Стихи тяготеют к излюбленной форме Ахматовой – четверостишию. Хронологический принцип в книге был сознательно нарушен. В 60 гг. Ахматова впервые решилась записать некоторые стихи 30 гг., до той поры хранившиеся только в ее памяти и памяти ее близких. Ахматова настолько поверила в ослабление цензуры, что включила в состав «Беги времени» стихи из «Заветной тетради» (Дикое мясо), - раздумья о личностной ответственности поэта в отпущенное ему историческое время. Цикл «Из стихотворений 30-х годов», «Венок мертвым», - эти циклы решили судьбу книги, - ее не пропустили. В результате название «Бег времени» получила название не седьмая книга Ахматовой, а сборник из ранее уже выходивших стихов, причем значительно вычищенных цензурой. В нее вошли избранные стихи из опубликованных ранее, и частично подготовленные к печати, но не изданные «Тростник» и «Нечет». Позднее творчество Ахматовой: сложная работа памяти, боль и духовные искания XX века.
Создаются стихи, составившие ее "Седьмую книгу", куда вошли цикл Тайны ремесла с традиционной для русской поэзии темой поэта и Поэзии, образами музы и читателя в их неповторимом ахматовском толковании и осмыслении, лирика ташкентского и послевоенного периодов, цикл "Венок мертвым", посвященный памяти ее литературных друзей, "Северные элегии" и лирические миниатюры о Царском Селе и Петербурге. Особое место в Седьмой книге занимает стихотворение 1961г. "Родная земля".
Родная земля
И в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это грязь на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно - своею.
В таком понимании чувства единения с родиной Ахматова опять-таки идет в русле русской поэтической традиции Пушкина, Лермонтова, Блока, Некрасова. Читая ахматовскую "Родную землю", не случайно вспоминаешь строчки из стихотворения ее современника и друга А.Блока "Россия":
Россия, нищая Россия!
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,-
Как слезы первые любви!
Анна Ахматова говорила о своих стихах: «Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
Проза Б. Шергина.
Бори́с Ви́кторович Ше́ргин (16 (28) июля 1893, Архангельск — 30 октября 1973, Москва) — русский писатель, фольклорист, публицист и художник.
Борис Викторович Шергин родился 28 июля (16 июля ст.с.) 1893 года[1]. Отец Шергина, потомственный мореход и корабельный мастер, (по анкете самого Шергина отец — крестьянин, выходец с р. Вычегда, но с детства попал в моряки и дослужился до «государя-кормщика») передал сыну дар рассказчика и страсть ко всякому «художеству»; мать — коренная архангелогородка, познакомившая его с народной поэзией Русского Севера.
« Маменька мастерица была сказывать… как жемчуг, у неё слово катилося из уст »
С детства постигал нравственный уклад, быт и культуру Поморья. Срисовывал орнаменты и заставки старинных книг, учился писать иконы в поморском стиле, расписывал утварь; ещё в школьные годы стал собирать и записывать северные народные сказки, былины, песни. Учился в Архангельской мужской губернской гимназии (1903—1912); учился в Строгановском центральном художественно-промышленном училище (1913—1917). Работал как художник-реставратор, заведовал художественной частью ремесленной мастерской, внёс вклад в возрождение северных промыслов (в частности, холмогорской техники резьбы по кости), занимался археографической работой (собирал книги «старинного письма», древние лоции, записные тетради шкиперов, альбомы стихов, песенники). Печатался с 1912 г.
В 1922 г. окончательно переехал в Москву; работал в Институте детского чтения Наркомпроса, выступал с рассказами о народной культуре Севера с исполнением сказок и былин перед разнообразной, в основном детской, аудиторией. С 1934 г. — на профессиональной литературной работе, тогда же вступил в Союз писателей СССР.
Первая публикация — очерк «Отходящая красота» о концерте М. Д. Кривополеновой (газета «Архангельск». 1915, 21 ноября). При жизни писателя опубликовано 9 книг (не считая переизданий). В газетах и журналах Шергин помещал статьи литературоведческого и искусствоведческого характера, реже — литературные произведения.
Умер писатель 30 октября 1973 года в Москве. Похоронен на Кузьминском кладбище,
Шергин-сказитель и сказочник сформировался и стал известен раньше, чем Шергин-писатель. Его первую книгу «У Архангельского города, у корабельного пристанища» (1924) составляют сделанные им записи шести архангельских старин с нотацией мелодий, напетых матерью (и входивших в репертуар выступлений самого Шергина).
Разителен переход от торжественно-печальных старин первого шергинского сборника к грубовато-озорному юмору «Шиша Московского» (1930) — «скоморошьей эпопеи о проказах над богатыми и сильными». Авантюрные остроумные сюжеты, сочный язык, гротескно-карикатурное изображение представителей социальных верхов связывают плутовской цикл Шергина с поэтикой народной сатиры.
В третьей книге — «Архангельские новеллы» (1936), воссоздающей нравы старомещанского Архангельска, Шергин предстаёт как тонкий психолог и бытописатель. Новеллы сборника, стилизованные во вкусе популярных переводных «гисторий» XVII—XVIII вв., посвящены скитаниям в Заморье и «прежестокой» любви персонажей из купеческой среды. Первые три книги Шергина (оформленные автором собственноручно в «поморском стиле») представляют в полном объёме фольклорный репертуар Архангельского края. История Поморья, опосредованная в первых трёх книгах Шергина через искусство, красноречие, быт, предстаёт в своём непосредственном виде в следующем его сборнике — «У песенных рек» (1939). В этой книге Север России предстаёт как особый культурно-исторический регион, сыгравший значительную роль в судьбе страны и занимающий неповторимое место в её культуре. Последующие «изборники» Шергина расширяют и уточняют этот образ.
Вышедшую после войны книгу «Поморщина-корабельщина» (1947) сам Шергин называл своим «репертуарным сборником»: она объединяет произведения, с которыми он выступал в военные годы в госпиталях и воинских частях, клубах и школах. Судьба этого сборника трагична: он был подвергнут вульгарно-социологической переработке и вызвал уничижительную критику со стороны фольклористов как «грубая стилизация и извращение народной поэзии». Имя писателя было дискредитировано, а он сам обречен на десятилетнюю изоляцию от читателя.
Примерно к этому же времени относится скандальная история с книгой «Хожение Иванново Олельковича сына Ноугородца», которая якобы была написана в XV веке и обнаружена Шергиным в хранилище Соловецкого монастыря в начале XX века. В дальнейшем данная книга была использована писателем Бадигиным сначала в своих литературных произведениях, а потом и при написании им кандидатской диссертации.[2]
Разрушению стены молчания вокруг Шергина способствовал организованный в 1955 г. творческий вечер писателя в Центральном Доме литераторов, после которого в издательстве «Детская литература» был опубликован сборник «Поморские были и сказания» (1957), а через некоторое время вышел и «взрослый» сборник избранных произведений «Океан — море русское» (1959). Сборник вызвал немало восторженных отзывов; особое внимание рецензентов привлекало словесное мастерство писателя. Заслуженное признание пришло к Шергину после высокой оценки его творчества в статье Л. М. Леонова («Известия». 1959, 3 июля).
Своеобразие фольклоризма Шергина состоит в непосредственной ориентации его текстов на народное творчество. Цель художника не в том, чтобы обогатить литературу за счёт внеположенного по отношению к ней фольклора, но чтобы явить народную поэзию как оригинальный, неповторимый и бесценный способ видения мира и человека. В текстах писателя — обилие цитат из фольклорных текстов (пословицы, поговорки, отрывки из былин, причитаний, лирических песен, небывальщин и т. п.). Большинство из них рассчитаны на чтение вслух, и Шергин, знавший всю свою прозу и поэзию наизусть, до последних лет жизни нередко сам исполнял свои произведения. Сказывание было для него не воспроизведением созданного ранее, но самим процессом творчества.
В 1934 г. с иллюстрациями Б. Шергина вышла поэма Василия Каменского «Иван Болотников».
Библиография
Основные издания:
- У Архангельского города, у корабельного пристанища. М., 1924.
- Шиш московский. М., 1930.
- Архангельские новеллы. М.: Советский писатель, 1936.
- У песенных рек. М., 1939.
- Поморщина-корабельщина. М.: Советский писатель, 1947.
- Поморские были и сказания. М.: Детгиз, 1957.
- Океан-море русское: Поморские рассказы. М.: Молодая гвардия, 1959. 350 с.
- Запечатленная слава: Поморские были и сказания. М.: Советский писатель, 1967. 440 с.
- Гандвик — студеное море. Архангельск: Северо-Западное книжное изд-во, 1971. 208 с.
- Праведное солнце. Дневники разных лет. 1939-1968. С-Пб., 2009.
Красноречие Шергина выражается в постоянном привнесении в письмо слов, свойственных местным говорам, наречиям. Через особый язык, передающий красоты поморской речи, можно проникнуться непредвзятостью повествования, демонстрирующего непосредственный быт Северной Руси. Это можно видеть во всех его книгах, начиная с самой первой, «У Архангельского города, у корабельного пристанища», будь то озорные скоморошьи сказки, как «Шиш Московский» или трагические «гистории» о «прежестокой» любви, как в «Архангельских новеллах».
В текстах Шергина — обилие цитат из фольклорных текстов. Герои сыпят пословицами и поговорками, в сами тексты врезаются отрывки из былин; можно прочитать уникальные и потому драгоценные причитания и лирические песни; пересказываются любимые народом небывальщины. Большинство своих произведений Шергин писал так, чтобы они были рассчитаны на чтение вслух, и автор, знавший всю свою прозу и поэзию наизусть, до последних лет жизни нередко сам исполнял свои произведения. Сказывание было для него не воспроизведением созданного ранее, но самим процессом творчества.
Шергин пишет сказовые произведения, взять хотя бы «Гостей с Двины».
«Много древних сказаний содержат русские летописи. Из лета в лето, то есть из года в год, любознательные люди заносили в летописные книги то, что сами видели и о чём слышали от знающих людей.
Кроме письменных свидетельств, «преданья старины глубокой» без записей сохранялись в памяти народной. Памятливые старики изустно передавали детям сказания о старинных временах. И те, тоже изустно, без записей, пересказывали их внукам и правнукам.
Эта устная передача богато украшена сказочным вымыслом. Так продолжалось сотни лет.
Жизнь в старину была неспокойна. Московские князья, стремясь собрать русскую землю воедино, притесняли Новгородское государство. Предприимчивые новгородцы уходили на Север, обживали берега Белого моря, построили корабли, стали отменными мореходцами. Зимою отдыхали в своих беломорских деревнях и посадах, слушали стариков. А старики неизменно славили в былинах Киев — мать городов русских, великий вольный Новгород, державную Москву белокаменную.
И все эти былины о древнерусских городах сохранились на Севере в течение многих веков и дожили почти до нашего времени.
Я, автор этой книги, родился и половину жизни прожил в городе Архангельске. Наша семья принадлежала к морскому сословию. Весною ребята-ровесники шли на парусных судах в Белое море и на Мурман.
Лето на Севере — время наряда и час красоты. Стоит беззакатный день; полночь разнится от полдня только неизъяснимой тишиной. Небо сияет жемчужным светом, отражаясь в зеркале морских вод.
Мы, корабельные ребята, не спим, караулим тишину и красоту. Не спит и наш кормщик шкипер Пафнутий Анкудинов. Он поёт былину о морской ли глубине, о небесной ли высоте…
Чайки — большие, белые с голубым птицы — сидят рядами по бортам, по мачтам, по реям, слушают с нами. Но как только полуночное солнце начнёт пригревать, из-за края моря с гиканьем полетят лебеди. За ними — с воем, с причитанием — вереницы чёрных гагар.
Зимою морское сословие сидит в Архангельском городе, в кругу своих семейных.
В праздники оживала память о скоморохах. Даже старики надевали шёлковые маски и участвовали в торжественных представлениях…
Виденное и слышанное я донёс до теперешних дней.
Вы, мои юные читатели, записывайте рассказы ваших дедов и бабушек. Лет через тридцать, через сорок вы убедитесь, как интересны будут для всех ваши записи.
Б. Шергин».
«Гости с Двины» состоят из частей: Марья Дмитриевна Кривополенова (рассказ), Вавило и скоморохи (стихотворение), Дед Пафнутий Анкудинов (рассказ), Любовь сильнее смерти (рассказ), Братанна (стихотворение), Гнев (рассказ), Сказка о дивном гудочке (сказка), Об Авдотье Рязаночке (стихотворение), Емшан-трава (стихотворение).
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Из-за ухудшающегося состояния здоровья с конца ноября 1940 года Шергину было все сложнее читать и писать. Вышедшую после войны в 1947 году книгу «Поморщина-корабельщина» сам Шергин называл своим «репертуарным сборником»: она объединяла произведения, с которыми он выступал в военные годы в госпиталях и воинских частях, клубах и школах. Судьба этого сборника трагична: он попал под разгромные критические статьи после печально известного постановления ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Книгу «Поморщина-корабельщина» назвали псевдонародной и обвинили в том, что с её страниц «пахнет церковным ладаном и елеем».
Во время ленинградского дела Ахматовой-Зощенко имя писателя было дискредитировано, а сам он за «осквернение русского языка» был предан общественной обструкции и не мог печататься более десяти лет. Шергин прозябал, покинутый всеми, в непроходимой бедности, бывшие друзья и знакомые отворачивались, проходили мимо. Перед писателем закрылись двери всех издательств. Обращаясь за помощью к Александру Фадееву, Шергин писал: «Обстановка, в которой я пишу свои книги, самая отчаянная. Двадцать лет я живу и работаю в тёмном и гнилом подвале. Я утратил 90% зрения. В одной комнатке нас помещается пять человек… Семья моя голодает. У меня нет сил продолжать свою работу».
Разрушению стены молчания вокруг Шергина способствовал организованный в 1955 году творческий вечер писателя в Центральном доме литераторов, после которого в издательстве «Детская л