Воспроизведение или порождение?

Как же функционирует текст: воспроизводит ли он уже существую­щие типы идентичности или порождает их? Это весьма важный для теории вопрос. Как я показал в главе 1, Мишель Фуко рассматривает «гомосексуальность» как идентичность, порожденную дискурсивны­ми практиками XIX столетия. Американский литературовед Нэнси Ар­мстронг полагает, что романы XVIII века и «зерцала» – книги нравоучительного и педагогического характера – породили «совре­менную индивидуальность»³; в первую очередь это определение относится к женщине. [129]

Идентичность и значимость «современной инди­видуальности» проистекают в большей степени из личных качеств субъекта и испытываемых чувств, нежели из положения субъекта в общественной иерархии. Идентичность такого рода достигается че­рез чувство любви и определяется частной, а не общественной жиз­нью. Ныне такое представление получило широкое распространение: личность по-настоящему реализует себя лишь в любви и частных отношениях с родными и друзьями. Восходит же оно к бытовавшей в XVIII и XIX веках идее женской идентичности, которая лишь позднее была экстраполирована на противоположный пол. Армстронг утвер­ждает, что данная концепция разработана в романах и других текстах, где предпочтение отдается ценностям не общественного, а частного характера, и не разуму, а чувствам. В наши дни данную концепцию идентичности утверждают кино- и телефильмы, а также широкий круг текстов, где центральным становится вопрос о том, что значит быть личностью – мужчиной или женщиной.

Психоанализ

В последние годы в рамках теории было недвусмысленно высказано то, что часто неявно подразумевалось в литературоведческих дискус­сиях: идентичность стала трактоваться как результат процесса само­идентификации. Согласно Фрейду, самоидентификация представляет собой психологический процесс, в ходе которого субъект усваивает черты другого субъекта и полностью или частично трансформируется в соответствии с моделью, предоставляемой другим субъектом⁴. Ин­дивидуальность, или личность, является результатом ряда самоиден­тификаций. Таким образом, основа половой идентичности – это идентификация субъекта с одним из родителей: ребенок желает того же, чего желает родитель; он словно бы подражает родительскому желанию и как бы становится соперником этого родителя в его отно­шениях к объекту желания. В случае Эдипова комплекса мальчик иден­тифицирует себя с отцом и испытывает влечение к матери.[130]

Более поздние теоретики психоанализа рассуждали о новом, оп­тимальном подходе к изучению механизмов самоидентификации. Жак Лакан говорил о так называемой «зеркальной стадии»⁵, на которую приходится начало процесса обретения человеком своей идентично­сти. Этот момент наступает тогда, когда ребенок идентифицирует себя со своим отражением в зеркале, воспринимая себя как целое, то, чем он (она) хочет быть. Личность составляет то, что может отражаться – в зеркале, в матери, в других субъектах, с которыми человек неизбежно соотносит себя, живя в сообществе. Идентичность – результат ряда частичных самоидентификаций, но, пока человек жив, процесс само­идентификации не может быть завершен. Наконец, психоанализ под­тверждает вывод, который мы можем сделать на основании самых серьезных и прославленных романов: процесс обретения идентичнос­ти не может быть успешным; мы не становимся мужчинами и женщина­ми с радостью, а трансформация общественных норм во внутренний опыт субъекта (социологи считают, что этот процесс идет планомерно и не­умолимо) встречает сильное сопротивление и в конечном счете вооб­ще не завершается: мы не становимся теми, кем должны были стать.

Теоретики продолжают развивать представления о фундаменталь­ной роли самоидентификации. Миккель Борх-Якобсен пишет: «Жела­ние (желающий субъект) не первично; идентификация, которая позволяла бы удовлетворить желание, не следует за ним. Первична тенденция к идентификации, изначальная тенденция, порождающая желание <...>. Идентификация дает жизнь желающему субъекту, а не наоборот»⁶.

В прежней модели желание – это основа; здесь же идентификация предшествует желанию, а идентификация с кем-то другим подразуме­вает подражание или соперничество, которые и являются источником желания. Эта модель согласуется с сюжетной структурой романа, где, как показали Рене Жирар и Ив Седжвик⁷, желание порождается иден­тификацией и соперничеством: гетеросексуальное мужское влечение проистекает из идентификации героя с соперником и подражания его желанию.[131]

Групповая идентичность

Идентификация играет свою роль и в формировании групповой иден­тичности. Члены исторически подавляемых или угнетенных групп дол­жны идентифицировать себя с такой группой, какой они могли бы быть, и стремиться к тому, чтобы стать этой группой, всегда имея в виду по­тенциальные возможности самоидентификации. Теоретические иссле­дования в этой области в основном уделяют внимание желательности и политической целесообразности различных концепций идентично­сти: должно ли быть нечто существенное, что было бы важно для всех членов группы, чтобы группа могла функционировать в качестве тако­вой? Дискуссии нередко выливаются в спор об «эссенциальности»*: предзадано ли понятие идентичности, является ли оно истоком, или же идентичность всегда находится в процессе становления, формиру­ется путем непрерывно возникающих союзов и оппозиций (угнетен­ные обретают идентичность в противостоянии угнетателю).

*Essential (англ.) - «существенный», «основной», «главный».

Возможно, основной вопрос заключается в том, как соотносятся между собой критика эссенциалистских концепций идентичности (ин­дивидуальной или групповой) и психологические и политические ас­пекты идентичности. Как движущая сила политики эмансипации⁸, требующей наличия цельной идентичности у женщин,темнокожих или, допустим, ирландцев, согласуется с психоаналитическими представ­лениями о бессознательном и раздвоенном субъекте? Может быть, здесь есть противоречие? Это важный теоретический и практический вопрос, так как вне зависимости от того, по какому признаку форми­руется группа – по признаку национальности, расы, пола, сексуаль­ной ориентации, языка, класса, религии – проблемы, связанные с идентичностью этих групп, одинаковы. Что касается исторически угнетенных групп, то здесь имеют место два процесса: с одной стороны, критические исследования доказывают, что такие признаки, как сек­суальная ориентация, пол, какие-либо физические особенности не могут считаться существенными чертами групповой идентичности. [132]

Тем самым доказывается несостоятельность идентичности всех членов группы, образованной на основании пола, классовой и расовой при­надлежности, религии, сексуальной ориентации или национальности. С другой стороны, идентичность группы может складываться на осно­ве возможностей, имеющихся у членов этой группы. В «Истории сек­суальности» Фуко отмечает, что, когда в XIX веке появились работы по медицине и психиатрии, клеймившие гомосексуализм как извра­щение, над которым необходим контроль общества, одновременно ро­дилась возможность «возникновения «обратной» позиции: гомосек­суалисты смогли также возвысить голос, потребовать признания «законности» гомосексуализма; они нередко использовали ту же лек­сику, что и их оппоненты, оперировали теми же категориями, с помощью которых их противники доказывали их неполноценность с медицинской точки зрения»⁹.

Всеохватные структуры

Проблема идентичности приобретает критический и неизбежный ха­рактер в связи с тем обстоятельством, что «идентичность» есть внут­ренне противоречивое понятие (поэтому оно сродни понятию «смысл»). Теоретики, руководствующиеся различными подходами –марксизмом, психоанализом, культурологией, феминизмом, исследо­ваниями сексуальных меньшинств, колониальных и постколониальных обществ – показали различные аспекты проблемы идентичности, ка­жущиеся структурно сходными. Мы постоянно наблюдаем один и тот же механизм вне зависимости оттого, какого подхода придерживаем­ся: повторяем ли мы вслед за Луи Альтюссером, что вследствие «куль­турной интерпелляции» человек обретает идентичность как субъект, занимающий определенное положение или играющий определенную роль; [133]подчеркиваем ли мы, как приверженцы метода психоанализа, роль «зеркальной стадии», на которой субъект приобретает идентич­ность, ложно отождествив себя со своим отражением; определяем ли мы идентичность, подобно Стюарту Холлу, как «названия, которые мы даем различным вариантам самопозиционирования, и сами эти пози­ции, и изложение событий прошлого»¹⁰; акцентируем ли мы, как ис­следователи понятия «субъект» в колониальных и постколониальных обществах, роль столкновения противоречивых дискурсов и требова­ний в формировании субъекта, не обладающего внутренним един­ством; соглашаемся ли мы с Джудит Батлер, что идентичность гетеросексуала основана на подавлении гомосексуального желания. В процессе формирования идентичности одни различия не только выдвигаются на первый план, а другие, напротив, игнорируются – внут­реннее различие или разделение проецируется в ходе этого процесса на различие между индивидуумами или группами. В нашем представ­лении «быть мужчиной» значит отрицать всякую «женственность» или слабость и в этом видеть разницу между мужчинами и женщинами. Внутреннее различие¹¹ отрицается, предстает как проекция – разли­чие между. Исследования в разных областях, по-видимому, сходятся в одну точку при изучении путей негарантированного, пусть и неизбежного, формирования единства и тождества субъекта, причем все эти стратегии, будучи вполне правомочными, могут создавать разрыв между идентичностью или ролью, приписанной индивидууму, и раз­личными событиями и положениями его жизни.

Одним из источников путаницы является нередко вызывающее спо­ры предположение о том, что отсутствие внутреннего единства субъек­та каким-то образом исключает возможность деятельности и ответ­ственности за совершенные поступки. Можно дать простой ответ: те люди, которые подчеркивают значение действия, хотят, чтобы теория подтверждала, будто осознанные действия изменят мир, и расстраи­ваются из-за того, что это не всегда так. Разве мы живем в мире, где действия имеют последствия, которые чаще не соответствуют нашим намерениям, нежели соответствуют им? Но есть и два более сложных ответа. Во-первых, Джудит Батлер показывает, что «представление об идентичности как о результате, то есть о чем-то произведенном или вызванном, открывает возможности «деятельности», которые скрыто исключаются концепцией, принимающей категории идентичности в качестве фундаментальных и фиксированных»¹². [134]

Считая пол базовой категорией, Батлер указывает на различия в действиях, на возможно­сти вариаций при их повторении, которые несут определенное значе­ние и создают идентичность. Во-вторых, традиционные представле­ния о субъекте в действительности лишь ограничивают деятельность и ответственность. Если мы говорим о «сознательном субъекте», то мы можем претендовать на невинность, отрицать ответственность, ведь мы не всегда можем сознательно «избрать» последствия совершен­ных нами действий. Если же наша концепция субъекта, напротив, ос­новывается на бессознательности и занимаемой субъектом позиции, область ответственности может быть расширена. Акцент на структу­рах бессознательного, на позиции, которую субъект не выбирает, пред­полагает ответственность за все события нашей жизни и за их непред­виденные последствия – такие, как расизм или шовинизм. Такое (рас­ширенное) понимание субъекта снимает ограничения, традиционно накладываемые на представления о деятельности и ответственности. Свободен или детерминирован выбор, который совершает лич­ность? Философ Энтони Аппиа отмечает, что вопрос о деятельности и позиции субъекта может решаться с двух различных точек зрения¹³, которые, как правило, не конкурируют друг с другом, за исключением тех случаев, когда мы не имеем возможности принять во внимание оба подхода. Рассуждения о деятельности и выборе проистекают из нашего стремления жить сознательной жизнью среди других людей, которым мы приписываем определенные воззрения и намерения. Рас­суждения о позиции субъекта, определяющей его действия, порожде­ны стремлением осознать социальные и исторические процессы, обусловливающие деятельность индивидуума. Самые жаркие дискус­сии в современной теории возникают тогда, когда утверждения о дея­тельной роли индивидуумов и высказывания о реальной власти социальных и речевых структур воспринимаются как конкурирующие идеи. [135]

Так, в исследованиях, посвященных проблемам идентичности в колониальных и постколониальных обществах, распространены горячие споры о деятельности аборигенов, «субалтернов»¹⁴ («низших», «подчиненных»). Некоторые ученые, интересовавшиеся точкой зре­ния и деятельностью субалтернов, указывали на акты сопротивления колониализму или добровольного сотрудничества с ним. Оппоненты обвиняли их в том, что они игнорируют скрытое воздействие колони­ализма, который всецело определял ситуацию и возможности деятель­ности, например, принуждая «местных» к тем или иным действиям. Других теоретиков, описывающих всеохватное воздействие «колони­ального дискурса» – дискурса колониальных властей, который и со­здавал мир, где жили и действовали субалтерны, упрекали в отрицании деятельности «подчиненных» субъектов.

Согласно аргументации Энтони Аппиа, эти внешне различные объяс­нения на самом деле не противоречат друг другу¹⁵. Местные жители совершают действия, язык этой деятельности вполне обычен, в какой бы мере колониальный дискурс ни предопределял ее возможности. Два, казалось бы, противоположных объяснения принадлежат к раз­ным регистрам, как, например, суждение о мотивах, побудивших Джо­на принять решение о покупке новой «Мазды», с одной стороны, и суждение о мировом капитализме и месте японских автомобилей на американском рынке, с другой. Аппиа считает, что мы многое поймем, если разграничим концепцию позиции субъекта и концепцию деятель­ности, признав, что они принадлежат к различным родам утвержде­ний. Энергию упомянутых теоретических дебатов следовало бы направить в русло обсуждения механизмов формирования идентич­ности и размышлений о той роли, которую различные дискурсы, и в частности – литература, играют в этом процессе.

Однако возможность мирного сосуществования суждений о совер­шающем выбор субъекте и о силах, предопределяющих этот выбор, представляется весьма отдаленной перспективой. В конце концов, развитие теории движется стремлением понять, насколько далеко мо­гут увести нас идея или аргумент, и рассмотреть альтернативные объяс­нения и их предпосылки. Разрешить противоречия, возникающие при изучении концепции деятельности субъекта, значит зайти в своих суждениях настолько далеко, насколько возможно, определить представления, которые ограничивают нашу мысль, и бросить им вызов.[136]

Теория

Какой урок мы можем извлечь из всего вышесказанного? Теория, как легко заключить, не ведет к гармоничным решениям. Например, она не определяет раз и навсегда, что такое смысл и как различные фак­торы – авторская интенция, текст, читательский опыт и контекст – со­здают то целое, которое и можно назвать смыслом. Теория не может нам объяснить, что есть поэзия: попытка воплощения трансцендент­ного, или риторический прием, или сочетание того и другого. Каждую главу этой книги я заканчивал указанием на противоречия, возника­ющие при изучении различных факторов, точек зрения, направлений теории, и выводом о том, что везде нужно искать ответы, маневрируя между альтернативами; этого не избежать, но это не приводит к их синтезу. Таким образом, теория не предлагает нам набор решений, но задает направление мысли. От нас требуется приверженность чтению и размышлению, мы должны ставить под сомнение всякие необосно­ванные утверждения, испытывать на прочность предположения, из которых мы исходим в своих рассуждениях. В начале этой книги я сказал, что теория бесконечна, что это неограниченное множество новаторских, захватывающих текстов. Но это не только тексты; это непрерывное движение мысли, которое не заканчивается там, где за­канчивается это краткое введение.[137]

Приложение