Поэты фронтового поколения: С. Наровчатов, С. Гудзенко, А. Межиров, Ю. Друнина, Е. Винокуров и др.
Мир литературы - это сложный удивительный мир, и в то же время очень противоречивый. Особенно на рубеже веков, где вновь вливающиеся, новое сталкивается с тем, что подчас усматривает или становится образцовым, классическим. Либо одна формация заменяется другой: соответственно меняются взгляды, идеология, бывает даже мораль, рушатся устои. Все изменяется. И сегодня в 21 веке мы это ощущаем на себе. Неизменным остается одно: память. Мы должны быть благодарны тем писателям и поэтам, которые после себя оставили когда-то признанный, а порой непризнанный труд. Эти произведения заставляют нас задуматься над смыслом жизни, вернуться в то время, посмотреть на него глазами писателей разных течений, сравнить противоречивые точки зрения. Эти произведения - живая память о тех художниках, которые не оставались обыкновенными созерцателями произходившего. "Сколько в человеке памяти, столько в нем и человека",- пишет В.Распутин. И пусть нашей благодарной памятью художникам слова будет наше неравнодушное отношение к их творениям.
Человечество
в очереди
топчется
за газетами,
хлебом,
зарплатою...
Пропустите Россию без очереди
За правдой !
(П.Вегин)
Многие имена за последнее время возвращаются в литературу.
Говоря о литературе, посвященной Великой Отечественной войне, оценивая ее, мы обычно в качестве эталона художественного совершенства обращаемся к гениальной толстовской эпопее об Отечественной войне 1812 года. И это закономерно. Но по инерции такого рода сопоставление распространяется и на поэзию: в одном случае - "золотой век" поэзии, в другом, когда речь идет о поэзии Великой Отечественной, - даже не "серебряный", который приходится на первое десятилетие XX века. А ведь в действительности картина совершенно иная. У Отечественной войны 1812 года было долгое, но не очень громкое эхо. Самое значительное, самое известное произведение - лермонтовское "Бородино" - написано через четверть века после Отечественной войны автором, который родился через два года после наполеоновского нашествия. А непосредственных поэтических откликов на грозные события этого памятного всей России года было раз - два и обчелся: "Солдатская песнь" Ф.Глинки, "Певец во стане русских воинов" Жуковского, "К Дашкову" Батюшкова, басни Крылова - "Волк на псарне", "Обоз", "Ворона и Курица". И поразительное дело - ни одного поэта, рожденного пережитым во время войны с Наполеоном.
Поразительное, потому что в нашу войну все было по-другому.
Великая отечественная война советского народа, которую он вел на протяжении четырех долгих лет с германским фашизмом, отстаивая как независимость своей Родины, так и существование всего цивилизованного мира, явилась новым этапом и в развитии советской литературы. На протяжении двадцати с лишним лет предшествующего развития она достигла, как известно, серьезных художественных результатов. Ее вклад в художественное познание мира заключается прежде всего в том, что она показала рождение человека нового общества. На протяжении этих двух десятилетий в советскую литературу постепенно входили, наряду с различными художниками старшего поколения, новые имена.
"В разгар войны, летом 1944 года, Константин Симонов, поэтическая слава которого была тогда в зените, напечатал статью "Подумаем об отсутствующих", в которой обращал внимания на то, что "среди фронтовиков с каждым месяцем выявляется все больше литературно высокоодаренных людей"; они "такие же труженики войны, как миллионы других людей, впитавшие в себя такой богатый запас впечатлений для своей писательской жизни, какой дай нам Бог всем иметь ... Война вошла в их жизнь, они не только пошли на нее добровольно, не только участвовали в ней, но и много думали над тем, что делает с душой человека война". Симонов предрекал: "...Если думать о будущем советской литературы, мы обязаны в первую очередь подумать как раз о них"...1
Потрясение войны родили целое поколение молодых поэтов, которое потом назвали фронтовым, имена их теперь широко известны: Сергей Наровчатов, Михаил Луконин, Михаил Львов, Александр Межиров, Юлия Друнина, Сергей Орлов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Евгений Винокуров, Константин Вашенкин, Григорий Поженян, Булат Окуджава, Николай Панченко, Анна Ахматова, Муса Джалиль, Петрусь Бровка и многие другие.
Известно, что Великая Отечественная война не застала поэтов врасплох: в первые же дни сражений большинство их уехали на фронты - в качестве солдат, офицеров, военных корреспондентов, санинструкторами;
"...ушла из дества в грязную теплушку,
в эшелон пехоты, в санитарный взвод.
...От Прекрасной Дамы в "мать" "перемать",
потому что имя ближе , чем Россия,
не могла сыскать."2
(Ю. Друнина)
1. Семён Гудзенко
Первым из плеяды молодых поэтов-фронтовиков шагнул в большую литературу двадцатилетний Семен.
Семен Петрович Гудзенко родился в 1922 году в Киеве. Как у истинного поэта, биография Гудзенко отчетливо проступает в его стихах: "Но и в сугробах Подмосковья \\ и в топях белорусских рек \\ был Киев первою любовью, \\ незабываемой во век"3 Отец его - инженер, мать - учительница. В 1939-м Гудзенко поступил в Московский историко-философский и литературный институт. В июне 1941-го сдав экзамены за второй курс, ушел добровольцем на войну. "Обветренный, \\ прокуренный филолог \\ военную науку постигал"4. Был подрывником, партизаном-десантником, участвовал в лыжном походе во вражеский тыл в Белоруссию. Получил ранение в живот, попал в госпиталь. В дневнике потом записал: "На минуту теряю сознание. Упал... Ходить не могу... Рана - аж видно нутро"); "Уже на бруствер брошены шинели. \\ Сейчас в атаку бросятся друзья. \\ И началось. \\ Я выскочил по знаку. \\ Огонь над полем боя нависал. \\ Так было. \\ А стихи "Перед атакой" \\ я после, \\ в лазарете, \\ написал"5. Ходили тревожные слухи, что он погиб. Выжил, но его признали негодным к военной службе. Он вернулся на фронт газетчиком. Писать начал в 1942-м году.
3,4 Литература № 18/1998.
5 Семен Гудзенко. Стихотворения. "Современник", 1985.
Его первые стихи сразу привлекли внимание.
"Когда на смерть идут-поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою-
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв. И умирает друг.
И, значит смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним идет охота..."6
О стихотворении "Перед атакой" сказано и написано много. Но, может быть, потому, что мимо них просто нельзя пройти?
"...Эти строки писались в прямом смысле перед атакой. Короток, как молния, был путь от замыслов до текста. В эти мгновения Семен Гудзенко сказал за себя и за всех" - это слова Льва Озерова, назвавшего Гудзенко " правофланговым нашей военной поэзии" 7.
Стихи Семена Гудзенко были высоко оценены Ильей Эренбургом. Стихи его показались Эренбургу явлением знаменательным, так поразили его, что в посвященной Отечественной войне пятой книге мемуаров "Люди,
6 Семен Гудзенко. Стихотворения. "Современник", 1985.
7 Литература № 46/1998.
годы, жизнь" он отвел Гудзенко целую главу.
"Потом мне говорили: "Вы открыли поэта", - писал Эренбург. Нет, в это утро Семен Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего двадцать лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался.
...Я читал стихи Гудзенко всем - Толстому, Сейфуллиной, Петрову, Сурицу, Уманскому, Морану, звонил в Клуб писателей, в различные редакции: мне хотелось со всеми поделиться нечаянной радостью...Стихи его напечатали. Потом устроили вечер в Клубе писателей..."
Выступая на этом вечере, Эренбург проницательно определил особенности и значение фронтовых стихов Гудзенко, их принципиальную новизну: "Эта поэзия - изнутри войны. Это поэзия участника войны. Эта поэзия не о войне, а с войны, с фронта". Эренбург отмечал "плотность и конкретность" стиха Гудзенко. "Поэтика Гудзенко срастается с его существом, - говорил Эренбург. В ней есть то, что есть в музыке Шостаковича, то, что было в свое время названо смесью формализма с натурализмом, что является чрезвычайно типичным для нашей современности и ее художественных произведений" 8.
"Осколки голубого сплава
Валяются в сухом песке.
8Литература № 46/1998.
Здесь все:
И боевая слава
И струйка крови на виске...
Из боя выходила рота,
Мы шли на отдых, в тишину
И над могилою пилота
Почувствовали всю войну.
Всю.
От окопов и до тыла,
Ревущую, как ястребок.
И отдых сделался постылым
И неуютным городок.
Мы умираем очень просто,
По нас оркестры не звенят.
Пусть так у взорванного моста
Найдут товарищи меня"9.
Гудзенко был переполнен драматическими впечатлениями тяжелой и опасной фронтовой жизни - отсюда отмеченный Эренбургом "натурализм" его стихов, мир открывался поэту поистине в минуты катастрофического слома жизни. Все, написанное им в ту пору,
9 Литературное наследство. Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны. Москва, "Наука", 1966.
представляет, в сущности, лирический дневник человека, на которого обрушилась вовсе не та война - "малой кровью", "могучим ударом", "на чужой территории", - которую в предвоенную пору сулили с высоких государственных и партийных трибун, которая шествовала по экранам кинотеатров, о которой сочинялись залихватские песни и стихи. "О чем она? - писал о поэзии Гудзенко Павел Антокольский. - О правде. Только правдой держится она. Молодой поэт извлекал эту правду из-под отголосков чужого, напетого предыдущим чтением, из-под гипноза общих мест и общезначимой легкости. Гудзенко как заразы боялся неверной, фальшивой ноты, боялся перепевов бодрой публицистики и барабанно-маршевого ритма. Он пришел из низов армии, из стрелкового батальона10...
"Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне...
Но если снова воевать...
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
10 Литература № 46/1998.
хотя бы треть пути,
Потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти11.
Его задачей было уберечь непосредственную достоверность пережитого. В этом была его принципиальность, его требовательность к себе.
Стихи Гудзенко-исповедь "сына трудного века", молодого солдата Отечественной войны. Поэт, как и многие тысячи его сверстников, почти мальчиков, что "начали в июне, на заре", "был пехотой в поле чистом, // в грязи окопной и в огне". Гудзенко и пишет в стихах о том, что видели они все и что пережил он сам: о первом бое, когда "выл над соснами металл", и о "черных трупах" полусожженных однополчан, лежавших на окраине только что отбитого у врага села, об изрытом минами и почерневшем от минной пыли снеге и подорванных "рельсах, согнутых улиткой", о том, как, "горят мосты и рушатся настилы, // и тонут кони в бешенстве реки", как "бросали врукопашную пыльные, поррепанные роты", о горьких дорогах отступления и погибшем в Праге после победы майоре12.
Только тот, кто сам поднимался в атаку под пулеметным и минометным огнем и перебегал через улицу в багровой пыли от только что разорвавшегося снаряда, кто, прижавшись к земле, лежал под
11,12 Литература 3 46/1998.
бомбежкой, проклиная голубое, безоблачное небо, кто ломал последний сухарь, чтобы поделиться с товарищем, мог с такой точностью и выразительностью передать чувства и мысли солдата переднего края, изо
дня в день жившего рядом с постоянно подстерегавшей его смертью: "ведь самый страшный час в бою - // час ожидания отаки"; "Мне кажется, что я магнит, // что я притягиваю мины"; "У нас окопное терпенье - // мы все смогли перетерпеть"; "когда идут в атаку писаря, // о мертвых не приходят извещенья"; "пять шагов до соседнего дома - // все равно что пятнадцать миль"; "В эту степь, // где травы, как шинель, // выцвели от ветра и огня".
Как часто в стихах Гудзенко встречаются слова "окоп", "окопный": "окопная верность", "окопное терпение", "окопный ржавый след", "в грязи окопной", "в окопе заметенном". Это не случайно: они рождены суровым, выстраданным, большой кровью оплаченным опытом солдата-окопника. Не случайно его поэтические ровесники в своих воспоминаниях, как сговорившись, называют Гудзенко своим "лидером". Василию Субботину - одному из поэтов этой плеяды - в последний год войны на фронте попал в руки номер журнала "Знамя", в котором было напечатано стихотворение Гудзенко "Перед атакой". "Это стихотворение, - вспоминал Субботин, - было знаменательным для всей нашей поэзии о войне. И, должно быть, влияние его сказалось на многих стихах очень многих поэтов"13.
Не всем, однако, "окопная правда", в верности которой Гудзенко видел свой высший долг, была по душе.
В 1942-м году создаются новые стихи Семена Гудзенко такие, как "Товарищи", "Первая смерть", да и многие другие в которых автор пишет о своих ровесниках на войне, фронтовых друзьях -это самая сокровенная тема в поэзии Гудзенко.
"У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.
Ни крестов, ни цветов,
не полощутся флаги.
Серебрится кусок
Алюминевой фляги..."14
Высоко ценивший дружбу, сам умевший дружить, он писал: " Я сына верно дружить научу". Одно из самых известных стихотворений поэта так и называется - "Баллада о дружбе".
Послевоенная судьба Гудзенко - и человеческая, и творческая - была непростой и нелегкой.
13 Литература № 46/1998.
14 Семен Гудзенко. Стихотворения. Москва, "Современник",1985.
"Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
Нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
тот поймет эту правду, она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском...
Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над бугом мосты...
Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты."15
Спустя пять лет, уже по окончании войны, когда появляются стихи
15 60 лет советской поэзии. Собрание стихов в четырех томах. Москва, "Художественная Литература", 1977.
и на иные темы, поэт скажет о себе:
"У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.
И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесенная, одна,
суровая моя и откровенная,
далекая провинция -
Война..."16
После войны Гудзенко в поисках новых впечатлений, новых тем много ездил по стране, писал об увиденном и услышанном, но удач было немного - беглые наблюдения командировочного, человека со стороны не рождали вдохновения, не высекали поэтического огня.
Когда у Семена Петровича родилась дочь Катюша, он пишет полное нежности стихотворение. Светлыми тонами проникнуты стихи его о природе, они не похожи на суровую повесть о войне.
Активность натуры Семена Гудзенко врывалась в стихи, постоянно проявлялась в жизни. Любящий дальние дороги, быстро и добросердечно сходящийся с людьми, становящийся мгновенно душой того общества, в
которое попал, он отличался в то же время удивительным вниманием к
16 Семен Гудзенко. Стихотворения. Москва, "Современник",1985.
каждому человеку, с которым довелось соприкоснуться, всегда готов был прийти на помощь и делал это умело и просто17.
У Семена Гудзенко нет гимнов и од, славящих великих и мудрых.
Он остался поэтом, рожденным войной. Гудзенко, как и другие поэты фронтового поколения, еще ни о чем, кроме войны, писать не мог, новое время еще не было пережито, не стало, как война, почвой и судьбой.
Переход к мирным темам был прежде временным, принудительным. Его все еще не отпускало пережитое на фронте, на переднем крае, в боях - там было главное дело его молодой жизни. Известную формулу Маяковского (изрядно затасканную от частого употребления): "Я ж \\ с небес поэзии \\ бросаюсь в коммунизм" - Гудзенко, напоминая о том, что он "был пехотой в поле чистом, \\ в грязи окопной и в огне", дерзко переворачивает: "Быть под началом у старшин \\ хотя бы треть пути, \\ потом могу я с тех вершин \\ в поэзию сойти". Там, на войне, в стрелковом батальоне, сложились его основополагающие нравственные представления - не умозрительные, а вынесенные из жестоких испытаний, проверенняе ини. Их истинное он познал и усвоил еще в сорок втором - курс в этой суровой школе жизни был ускоренный:18
"Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
17 Литература народов СССР. Москва, "Просвещение", 1974.
18 Литература № 46/1998.
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу, -
и пусть
не придется ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих..."19
Незадолго до кончины, тяжело болея, Гудзенко написал несколько прекрастных стихотворений - он снова, как в войну, оказался на смертельном рубеже, между жизнью и смертью. Это родило их высокое эмоциональное напряжение, определило образный строй. Пережитое на фронте органически вплетается в эти стихи: "Жизнь мою спасали много суток \\ в белом, как десантники, врачи" ; "На Большую землю выносили \\ сквозь больницы глушь и белизну" ; "Как без вести пропавших ждут, \\
19 Семен Гудзенко. Стихотворения. Москва, "Современник", 1985.
меня ждала жена" ; "Но я, как на войне солдаты, \\ боюсь загадывать вперед "20
Одно из первых написанных после Победы стихотворений Гудзенко начиналось так:
"Мы не от старости умрем, -
от старых ран умрем..."21
Семена Гудзенко не стало в феврале 1953-го года. Константин Ваншенкин вспоминает морозный снежный день, похороны на Ваганьковском кладбище, а далее говорит: "Гудзенко сказал в одном из своих самых известных стихотворений:
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели...
Но все равно жалко" 22
Было ему всего тридцать лет. Малый срок был ему отпущен для поэтической работы. Но в богатейшей антологии поэзии, вызванной к жизни Великой Отечественной войны, его стихи составили одну из первых, очень ярких и очень важных глав.
".. Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
209 Литература № 46/1998.
21 Литература № 18/1998.
22 Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь . Москва, 2000
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали,
недописав неровных строчек,
Не долюбив,
не досказав,
не доделав." 23
(Б.Смоленский)
27. Поэзия Ярослава Смелякова 50-60-х годов.
Станислав Куняев
Ежели поэты врут, больше жить не можно. Я. Смеляков
Ровно четверть века тому назад, 27 ноября 1972 года, умер поэт, до последнего вздоха преданный эпохе социализма, истово верующий в ее историческое величие, никогда ни на йоту не сомневавшийся в ее правоте...
Звали его Ярослав Васильевич Смеляков. Нет, он был не прост, этот белорус, впервые арестованный "за моральное разложение" в конце 1934 года. Тогда при обыске в его квартире была найдена книга Гитлера "Моя борьба". А потом - финский плен, а после вызволения из плена подневольная работа на тульских шахтах, а в 1951 году еще один арест и еще три года лагерной жизни в Инте. Но ему повезло больше, нежели его друзьям - Борису Корнилову и Павлу Васильеву: где они похоронены - не знает никто. Вроде бы проклинать должен был поэт это время, но вспоминаю, как его жена Татьяна Стрешнева на смеляковской даче в Переделкине незадолго до смерти поэта с ужасом и восторгом рассказывала мне:
- Я иногда слышу, как он во сне бредит, разговаривает. Так вы не поверите: однажды прислушалась и поняла, что он с кем-то все спорит, все советскую власть отстаивает!
Впрочем, я это понял гораздо раньше, когда прочитал его некогда знаменитые и крамольные для нынешнего времени стихи 1947 года:
Я строил окопы и доты,
Конечно, Смеляков понимал, что ее созидание требует непомерных жертв, и главный вопрос, мучивший его всю жизнь, был таков: что определяло эти жертвы - принуждение или добрая воля? Если принуждение - то великая цивилизация строится на песке, и рано или поздно ее домны и Башни Терпения пошатнутся. Если жертвы добровольны и над ними мерцает венчик священного, религиозного, в полном смысле слова, пламени, тогда они ни за что не канут в небытие и забвение...
Сносились мужские ботинки,армейское вышло белье,но красное пламя косынкивсегда освещало ее.Любила она, как отвагу,как средство от всех неудач,кусочек октябрьского флага -осеннего вихря кумач.В нем было бессмертное что-то:останется угол платка,как красный колпак санкюлотаи черный венок моряка.Когда в тишину кабинетовее увлекали дела -сама революция этопо каменным лестницам шла.......................... Такими на резких плакатахпечатались в наши годапрямые черты делегаток,молчащие лица труда.1940-е годы
Но такими ли они были, эти лица, на самом деле? Ведь о том же времени и о тех же людях Андрей Платонов пишет свой "Котлован", где эти лица "стираются о революцию" и выглядят совершенно иначе. Но Смелякову я верю больше. В его стихотворенье нет ни одного фальшивого звука, никакого литературного штукарства, оно совершенно и самодостаточно, а если вспомнить еще две его строфы, не вошедшие в канонический текст, то глубина понимания поэтом народного самопожертвования в эпоху первой пятилетки покажется просто пророческой. Откуда возникла делегатка в нимбе красной косынки? Конечно же, из крестьянской избы.
Лишь как-то обиженно жалась
И опять ни одного лживого слова. Все - правда. Правда самопожертвования...
Когда наемные лакеи нынешней идеологической перестройки кричат о десятках миллионов крестьян, якобы ставших лагерной пылью, я перечитываю Смелякова и верю ему, говорящему, что крестьянское сословие в 30-е годы не легло в вечную мерзлоту, а стало в своей численной основе летчиками, рабочими, итээровцами, врачами, студентами, машинистами, рабфаковцами, партийными работниками, поэтами, солдатами новой цивилизации.
У моей калужской бабки, крестьянки, было четверо детей. Сын стал летчиком первого призыва, одна дочь - врачом, другая - диспетчером железной дороги, третья - швеей и потом директором швейной фабрики. Читаешь, бывало, некрологи 70-80-х годов - хоронят академика, военачальника, секретаря обкома, народного артиста, известного писателя - и видишь, что все они - вчерашние крестьянские дети... Об этом трудном, но неизбежном для народного будущего превращении крестьянства в другие сословия Смеляков размышлял всю жизнь. Всю жизнь он жаждал точно определить, из какого материала создан жертвенный нимб, окаймляющий лики "делегаток" и "делегатов", лики чернорабочих социалистической цивилизации.
Чтоб ей вперед неодолимой быть,
готовилась крестьянская Россия
на голову льняную возложить
большой венок тяжелой индустрии.
Строки из предсмертного стихотворения 1972 года, демонстративно названного "Сотрудницы ЦСУ" - то есть Центрального Статистического Управления. Одна из аббревиатур грозного времени...
Я их узнал мальчишеской порой,
Когда, ничуть над жизнью не печалясь,
они с моею старшею сестрой
по-девичьи восторженно общались.
Женские судьбы вчерашних крестьянских дочерей особенно трогали душу подростка, благоговевшего перед их наивным, почти монашеским аскетизмом.
Идя из школы вечером назад.
я предвкушал с блаженною отрадой,
как в комнатушке нашей шелестят
моих богинь убогие наряды.
Но я тайком приглядывался сам,
я наблюдал, как властно и устало
причастность к государственным делам
на лицах их невольно проступала.
Будущий поэт, школьник был счастлив тем,
что с женщинами этими делил
высокие гражданские заботы
и что в шкафах статистики стальных
для грозного строительства хранится
средь миллионных чисел остальных
его судьбы и жизни единица.
И опять, в который раз, поэт на склоне жизни требовал от судьбы ответа: чего больше было в "грозном строительстве" - подневольного жертвоприношения или добровольного самопожертвования? Нет, он не тешил себя риторикой лозунгов и социальными иллюзиями; он трезво, как сотрудницы ЦСУ, умел считать все победы и все утраты, он знал неимоверную цену, заплаченную народом за воплощение небывалой мечты, он видел, как ложатся в ее фундамент лозунги, люди, машины...
Кладбище паровозов.
Великое стихотворенье эпохи!.. Эпоха родила нескольких замечательных поэтов: Заболоцкого, Твардовского, Мартынова, Слуцкого, Павла Васильева. Но Ярослав Смеляков отличался от них всех какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни. Его поэтические пафос был по своей природе и цельности родственен пафосу древнегреческих поэтов, заложивших основы героического и трагического ощущения человеческой истории, с ее дохристианскими понятиями рока, личной судьбы и античного хора. В его взгляде на жизнь не было ни раздвоенности Маяковского, ни покаянных метаний Твардовского, ни иронии Заболоцкого, ни мировоззренческого надлома Бориса Слуцкого. Рядом с ними - уже в шестидесятые и семидесятые годы - будь они кто старше, кто моложе его, он казался каким-то не желающим сомневаться, эволюционировать и пересматривать свои взгляды "мамонтом пятилеток". Но что поразительно! В то же время, когда и Твардовский, и Ахматова, и Заболоцкий, и Мандельштам, и Пастернак, кто из "страха иудейска", кто искренне, создавали Сталину славословия космического размаха, Ярослав Смеляков, восхищающийся героикой сталинской эпохи, посвятил вождю лишь одно стихотворение, да и то после смерти Сталина, да и то не назвав его даже по имени. А стихотворенье особенное, смеляковское, где вождь очеловечен особым образом.
На главной площади страны,
невдалеке от Спасской башни,
под сенью каменной стены
лежит в могиле вождь вчерашний.
Над местом, где закопан он
без ритуалов и рыданий,
нет наклонившихся знамен
и нет скорбящих изваяний,
ни обелиска, ни креста.
ни караульного солдата –
лишь только голая плита
и две решающие даты,
да чья-то женская рука
с томящей нежностью и силой
два безымянные цветка
к его надгробью положила.
1964 г.Вот так попрощался Смеляков со Сталиным.
К российской героической трагедии ХХ века он, как никто другой, прикасался бережно и целомудренно. Вот почему он останется в нашей памяти единственным и потому изумительным поэтом, подлинным русским Дон Кихотом народного социализма, впрочем, хорошо знавшим цену, которую время потребовало от людей за осуществление их идеалов. Поэтом "не от мира сего" Смелякова не назовешь.
Строительство новой жизни по напряжению, по вовлечению в него десятков миллионов людей, по степени риска, по цене исторических ставок было деянием, которое сродни разве что великой войне. А кто, какой историк скажет о войне масштаба 1812 или 1941 года: подневольно ли в такого рода событиях приносятся в жертву миллионы людских судеб, или они живут стихией добровольного самоограничения и самопожертвования? Естественно, что в такие времена над людским выбором властвует и та, и другая сила, и принудительная мощь государства, и то, что называется альтруизмом, героизмом, аскетизмом.
И все-таки в конце концов именно свободная воля решает исход великих войн и строительств. Не мысли о штрафбате и не страх перед загранотрядами заставлял солдата цепляться за каждый клочок сталинградского берега, как бы ни тщился Виктор Астафьев доказать обратное. Мой отец погиб голодной смертью в Ленинграде, но сейчас, перечитывая его последние письма, я понимаю, что он был человеком свободной воли. Смеляков знал о таинственном законе добровольного самопожертвования, когда размышлял о судьбе своего поколения, уходившего на войну:
Как хочется, как долго можно жить,
как ветер жизни тянет и тревожит!
Как снег валится!
Но никто не сможет
ничто не сможет их остановить...
Грань между принесением в жертву государством своих сыновей и дочерей и добровольным самопожертвованием - зыбка и подвижна. Да, миллионы несогласных с жестокой дисциплиной и скоростью "грозного строительства" томились в лагерях великой страны, но десятки миллионов созидали ее, не щадя живота своего, понимая суровую истину слов вождя: "Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут". И чуть было не смяли.
За несколько месяцев до смерти в стихотворении "Банкет на Урале" Ярослав Смеляков в последний раз безоговорочно поставил точку и благословил добровольную всенародную жертву, вспомнив о том, что первый в его жизни банкет случился в середине тридцатых годов - "в снегах промышленных Урала".
Я знал, что надо жить смелей,
но сам сидел не так, как дома,
среди седых богатырей
обедных домн Наркомтяжпрома.
Их осеняя красоту
на сильных лбах, блестящих тяжко,
вою оставила черту
полувоенная фуражка.
И преднамеренность одна
незримо в них существовала,
как словно марка чугуна
в структуре черного металла.
Пей чарку мутную до дна,
жми на гуляш с нещадной силой,
раз нормы славы и вина
сама эпоха утвердила.
Барельефы этих богатырей, отлитые словно бы из каслинского чугуна, не менее величественны, нежели мраморные статуи богов и героев Эллады. А по своей ли, по государственной ли воле вершили они подвиги, поэт различать не хочет, ибо понимает, что обе силы - и внешняя, и внутренняя - двигали ими... Недаром же он, трижды попадавший на круги лагерного ада, ни в одном своем стихотворенье ни разу нигде не проклял ни эпоху, ни свою судьбу, ни Сталина, умело использовавшего для строительства оба могучих рычага истории: вдохновение и принуждение. А ведь в шестидесятые годы рядом со Смеляковым уже писали, уже издавались и Солженицын, и Юрий Домбровский, и Варлам Шаламов. Но как ни старалось поэтическое окружение Смелякова - Евтушенко, Межиров, Коржавин и другие искренние и фальшивые певцы революции и социализма - добиться от Ярослава осуждения эпохи первых пятилеток, старый лагерник не пошел на самоубийственный шаг и не предал ни своего призвания, ни своей судьбы.
Опять и опять в который раз Смеляков не может отделаться от искушения разгадать - какой же венец окаймляет головы его героев, и есть ли в нимбах, осеняющих лики, отблеск святости... А потому столь навязчиво и постоянно возникает в его поэзии образ венка: "императорский твой венец", "тусклый", почти терновый "венчик его мучений", "красное пламя косынки", венок из цветущего льна на голове крестьянки, "красный колпак санкюлота", вдавленная морщина от "полувоенной фуражки" на сильном лбу богатыря из Наркомтяжпрома, "черный венок моряка", "большой венок тяжелой индустрии"...
Окружение Смелякова 50-60-х годов не зря относилось к нему и с подобострастием, и с тщательно скрытым недоверием. Он тоже понимал, с кем имеет дело, знал сплоченную силу этих людей, помнил о том, как был повязан их путами в атмосфере чекистско-еврейского бриковского салона его кумир Маяковский, помнил, что духовные отцы тех, кто сейчас крутится возле него, затравили Павла Васильева за так называемый антисемитизм и русский шовинизм, но до поры до времени молчал или был осторожен в разговорах на эту тему, но как честный летописец эпохи не мог не написать двух необходимых для него стихотворений, которые в полном виде были опубликованы лишь после его смерти.
ЖИДОВКА
В 1987 году демократы из "Нового мира" впервые опубликовали это стихотворение. Но они всю жизнь, со времен Твардовского, воевавшие против цензуры, не смогли "проглотить" название и первую строфу: стихотворение назвали "Курсистка", и первую строфу чья-то трусливая рука переделала таким образом:
Казематы жандармского сыска,