Денис Васильевич Давыдов (1784–1839)
Поэзия в эпоху романтизма
1810–1830‑е годы – «золотой век» русской поэзии, достигшей в романтическую эпоху наиболее значительных художественных успехов. Это объясняется тем, что в период романтизма и рождавшегося реализма русская литература нашла не только национальное содержание, но и национальную литературную форму, осознав себя искусством слова. Этот период – начало творческой зрелости русской литературы. Ранее всего национальную форму обрела поэзия, и поэтому именно она выдвинулась в первую треть XIX в. на первое место среди других родов и жанров. Первые крупные эстетические удачи национальной литературы не только в лирике и в поэмах, что вполне естественно, но и в комедии («Горе от ума»), и в эпосе (басни Крылова) связаны со стихом и с усовершенствованием поэтического языка. Поэтому с полным правом можно сказать, что первая треть литературы XIX в. ознаменована подавляющим господством поэзии, в которой были высказаны самые глубокие для того времени художественные идеи.
Несколько причин способствовали мощному и буйному расцвету поэзии. Во‑первых, нация находилась на подъеме, на гребне своего исторического развития и переживала могучий патриотический порыв, связанный как с победами русского оружия, так и с ожиданиями коренных общественных перемен, о которых в начале века заговорило само правительство. Во‑вторых, в России создалась в среде военного и штатского дворянства прослойка свободных, европейски мыслящих людей, получивших прекрасное образование дома или за границей. В‑третьих, язык, благодаря усилиям русских писателей XVIII в., был уже обработан, а система стихосложения усвоена и внедрена в культуру, создалась почва для новаторских открытий, решительных реформ и смелых экспериментов.
Поэты пушкинского круга
Центральной фигурой литературного процесса в первое тридцатилетие был Пушкин. Считается, что «пушкинская эпоха» – это эпоха, сформировавшая Пушкина, и эпоха, прошедшая под знаком Пушкина. Ряд поэтов группировался вокруг него, сохраняя свой лирический почерк и интонацию, или подражали ему, формируя так называемую «пушкинскую плеяду», круг «поэтов пушкинской поры» и т.д. Из наиболее значительных поэтов того времени в него вошли Е. Баратынский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков. Какого‑либо формального объединения этих поэтов не существовало. Баратынский, Вяземский, Дельвиг и Языков обладали – каждый – самобытным, резко индивидуальным, неповторимым голосом и не занимали подчиненного положения по отношению к Пушкину. Известно, что некоторые из них не только не подражали Пушкину, но так или иначе отталкивались от него, спорили с ним, не соглашались, даже противопоставляли ему свое понимание природы поэзии и иных проблем. Это в первую очередь касается Баратынского и Языкова. Кроме того, поэтически приближаясь к Пушкину, каждый из поэтов ревностно оберегал свою поэтическую независимость от него.
Общность «поэтов пушкинского круга» простирается и на основы миросозерцания, мироотношения, на содержание и поэтику. Все «поэты пушкинского круга» исходили из идеала гармонии, который является принципом устроения мира. Поэтическое искусство – это искусство гармонии. Оно вносит в мир и в душу человека согласие. Поэзия – прибежище человека в минуты печали, скорби, несчастий, которое либо излечивает «больную» душу, либо становится знаком ее уврачевания. Поэтому гармония мыслится своего рода идеалом и принципом поэтического творчества, а поэзия – ее хранительницей.
Некоторые поэты оппонировали художественным принципам пушкинцев (любомудры). Но все они творили в одно с Пушкиным время, но их поэтические судьбы складывались по-разному. Некоторые из них, примкнув впоследствии к пушкинскому кругу писателей, творчески сложились независимо от Пушкина и вышли на литературную дорогу раньше него (Денис Давыдов).
С. П. Шевырев (1806–1864)
В русле художественных поисков любомудров развивалась и поэзия С. Шевырева. Среди наиболее известных и обративших на себя внимание его стихотворений были «Я есмь», «Мысль», «Цыганская пляска», «Петроград», «Стансы»(«Когда безмолвствуешь, природа…»), «Стансы»(«Стен городских затворник своенравный…»), «К Италии»и другие. Шевырев варьирует в своей лирике излюбленные любомудрами темы об избранничестве поэта, его особой миссии, о единстве природной жизни и души человека. По мысли Шевырева, природа не может выразить себя словесно, а обыкновенный человек не может передать обычным языком ее тайны. Познание и сокровенное слово о ней доступны только поэту‑жрецу. Его речь наполнена восторгом, который сопутствует познанию и проповеди. В отличие от Веневитинова, опиравшегося на элегический словарь романтической поэзии, Шевырев обращается к поэтическому наследию XVIII в., воскрешая стилистические традиции духовных од, широко используя славянизмы и архаизмы, сообщая поэтической речи торжественное величие и ораторские интонации. Он преклоняется перед мощью и нетленностью человеческой мысли.
А. С. Хомяков (1804–1860)
Первоначально он развивал традиционные для любомудров темы: поэтическое вдохновение, единство человека и природы, любовь и дружба. Поэт в лирике Хомякова – соединительное звено между мирозданием и природой. Его «божественный» жребий предуказан свыше: дать «голос стройный» земле, «творенью мертвому язык». Поэт у Хомякова мечтает слиться с природой («Желание»), раствориться в ней, но так, чтобы стать «звездой». В известной мере здесь Хомяков смыкается с Тютчевым (ср. тютчевский мотив: «Душа хотела б быть звездой.»), хотя его небольшое дарование несравнимо с гениальным даром Тютчева. В лирике Хомяков полон возвышенных порывов и устремлений. Эти его мечты и желания сопровождаются традиционными размышлениями. Когда же к поэту не приходит «божественный глагол», наступает «час страданья»: «…звуков нет в устах поэта Молчит окованный язык.<…> И луч божественного света В его виденья не проник. Вотще он стонет исступленный: Ему не внемлет Феб скупой, И гибнет мир новорожденный В груди бессильной и немой».
Поэты‑романтики второго ряда
Поэты кружка Станкевича (И. Клюшников (1811–1895), В. Красов (1810–1854), К. Аксаков (1817–1860)). Эти поэты получили известность на короткое время в 1830‑е годы. Из них только К. С. Аксаков оставил заметный след в литературе страстной стихотворной публицистикой (например, стихотворение «Свободное слово») и горячей популяризацией славянофильского учения.
Из других поэтов 1810–1830‑х годов, сохранивших творческую самостоятельность и обративших на себя благосклонное внимание публики, выделялись А. Ф. Воейков, И. И. Козлов, А. Ф. Вельтман, В. И. Туманский, Ф. А. Туманский, А. И. Подолинский, В. Г. Тепляков, В. Г. Бенедиктов, А. И. Полежаев и А. В. Кольцов.
А. Ф. Воейков (1779–1839) - Поэт тяготел к описательной лирике и сатире. Он создал в 1814‑1830‑е годы знаменитую сатиру «Дом сумасшедших», в которой карикатурно представил портреты многих литераторов и общественных деятелей начала XIX в. В 1816 г. перевел поэму французского поэта Делиля «Сады».
И. И. Козлов (1779–1840)Значительным успехом пользовалось творчество И. Козлова, первые поэтические опыты которого вдохновлены гением Байрона. Его талант был, по словам Жуковского, «пробужденный страданием». Подобно Байрону, Козлову свойственны вольнолюбивые мечтания, честь, благородство. Козлов умел поэтически передать и гражданскую страстность, и нравственную взыскательность, и тончайшие душевные переживания. Ему не были чужды сомнения, тревоги, «скорбь души», «светлые мечты», «тайны дум высоких», живая радость, красота женщины, сладкая тоска – все то, чем живет человек. Козлову часто не доставало оригинальности, его поэтический словарь слишком традиционен, в нем повторяются привычные «поэтизмы» романтической поэзии, но в лучших произведениях, таких как «Романс»(«Есть тихая роща у быстрых ключей…»), «Венецианская ночь. Фантазия»,«На погребение английского генерала сира Джона Мура», «Княгине З. А. Волконской», «Вечерний звон»,он достигает подлинной искренности.
Ему принадлежит одно из лучших стихотворных переложений из «Слова о полку Игореве» – «Плач Ярославны».Поэма Козлова «Чернец»стоит в одном ряду с романтическими поэмами Пушкина и Лермонтова.
В. Г. Бенедиктов (1807–1873) Когда романтическая поэзия уже переживала кризис и клонилась к закату, а читатели еще эстетически не доросли до благородной простоты пушкинской «поэзии действительности», в поэзии зазвучал голос В. Бенедиктова. Успех его поэзии во второй половине 1830‑х и в начале 1840‑х годов был оглушительным и почти всеобщим. При этом похвалы расточали не какие‑нибудь неискушенные в искусстве слова люди, а знающие в нем толк поэты, чей тонкий поэтический вкус не может быть подвержен сомнению. Юные Ап. Григорьев, А. Фет, Я. Полонский, И. Тургенев, Н. Некрасов восторженно встретили новый талант. Впоследствии они со стыдом вспоминали о своей вкусовой оплошности. Их могли извинить только молодость и увлеченность, которые закрыли им глаза на очевидные провалы вкуса в поэзии Бенедиктова. Что касается обычной публики, то ее мнение выразил один из книгопродавцев: «Этот почище Пушкина‑то будет».
Справедливости ради надо сказать, что Бенедиктов не был лишен таланта, и это, по словам Некрасова, «непостижимое сочетание дарования… с невероятным отсутствием вкуса», очевидно, и ввело в заблуждение молодых литераторов. Ошеломляющее впечатление, произведенное стихами Бенедиктова, не коснулось, однако, ни Пушкина, ни Белинского. Пушкин, по воспоминаниям, иронически одобрил рифмы нового поэта, Белинский подверг его стихи суровому критическому разбору. Слава Бенедиктова длилась недолго и, как остроумно заметил А. Н. Архангельский, его «хвалили… поначалу за то же, за что после стали ругать…».
Причина столь шумного появления Бенедиктова на поэтической сцене вполне понятна: он отвечал ожиданиям невзыскательной читательской публики. Пушкин и лучшие поэты, окружавшие его, постепенно отходили от романтизма в поэзии и обозначили новые художественные пути. Они в своих исканиях ушли далеко вперед. Читатели по‑прежнему ждали романтических порывов в некую туманную запредельность, которая не напоминала бы о скорбях действительной жизни, о житейских заботах и печалях, им по душе был образ поэта‑жреца, избранника, кумира, отрешенного от реальности и высоко возвышавшегося над толпой. Если Жуковский отстаивал формулу «Жизнь и поэзия – одно», если Батюшков говорил о себе: «И жил так точно, как писал», то читатели не признавали какой‑либо связи между жизнью и поэзией. В жизни все должно быть так, как есть, в поэзии – не так, как есть. Жизнь – это одно, поэзия – совсем другое.
Именно такому массовому читателю Бенедиктов пришелся ко двору. Что собой представлял Бенедиктов? В жизни – хороший чиновник. В поэзии – восторженный поэт со сверхромантическими порывами, превращающий самое обычное, мелкое и бытовое в грандиозное, величественное и для всех смертных, в том числе для себя, – в недосягаемое. Бенедиктов живет одной жизнью, пишет – о другой. Лирический герой Бенедиктова не имеет ничего общего и никаких точек соприкосновения с чиновником Бенедиктовым. Бенедиктов создал поэтическую маску, ни в чем на него, чиновника, не похожую. Пространство, где обитает чиновник Бенедиктов, известно: департамент, служебные комнаты, петербургская квартира, проспекты и улицы Петербурга; оно полно звуками, людским и прочим шумом. Лирический герой Бенедиктова живет в ином пространстве. Там каждой вещи придан вселенский масштаб: «Безграничная даль, Безответная тишь Отражает, Как в зеркале, вечность». Бенедиктов стремится к тому, чтобы разрыв между жизнью и поэзией не уменьшался, а увеличивался. В поэзии, по его мнению, все должно быть иначе, чем в жизни («зарождение чистого искусства»).
Вся поэтическая стилистика Бенедиктова свидетельствует о резком разрыве с принципами пушкинской стилистики, которые были усвоены лучшими поэтами и разделялись ими – ясностью, точностью, прозрачностью мысли и ее словесного выражения. Порывая с пушкинской поэтикой, Бенедиктов не порывал с допушкинской романтической системой. Особенность Бенедиктова состояла в том, что традиционные общеромантические стилистические штампы и образы он соединил со смелыми и удачными словосочетаниями, свежей образностью, разрывающей стертую словесную ткань. Вот пример поэтической отваги Бенедиктова: «Конь кипучий бежит, бег и ровен и скор, Быстрота седоку неприметна! Тщетно хочет его опереться там взор: Степь нагая кругом беспредметна».
А. И. Полежаев (1804–1838)Среди поэтов конца 1820–1830‑х годов А. Полежаев выделялся своей несчастной и трагической судьбой, которая не щадила поэта с дней рожденья. Он был незаконнорожденным сыном, обвинен по доносу в нарушении норм общественной нравственности, сослан в качестве унтер‑офицера Бутырского пехотного полка, разжалован в солдаты, лишен дворянского звания «без выслуги», страдал чахоткой и в 33 года умер.
Полежаев начал писать в конце 1820‑х годов. Его стихи были отчетливо ориентированы на пушкинский принцип стилистической свободы и отличались резким смыслом, энергичным ритмом и злободневностью. «Я умру! На позор палачам Беззащитное тело отдам! Но, как дуб вековой, Неподвижный от стрел, Я, недвижим и смел, Встречу миг роковой!». В отдельных стихотворениях («Сарафанчик») Полежаев пытался обратиться к народной образности.
Начинает Полежаев с традиционных тем: жизнь – поток быстротекущих дней («Наденьке», «Водопад»), жизнь человека строится по законам природы («Вечерняя заря», «Цепи»): 15 лет – время любви и взросления («Любовь»). Но герой Полежаева нарушает эти нормы жизни: «Не расцвел – и отцвел в утре пасмурных дней» («Вечерняя заря»). Появляется образ моря жизни, где человек – это пловец, челнок: «Песнь погибающего пловца», «Море», «К моему гению». Царем над всеми законами жизни является рок («Рок»), а утрата «вольности и покоя» делает героя «отверженцем людей» («Живой мертвец», «Судьба меня в младенчестве убила!..», «Негодование»). Атеизм приводит к богоборчеству («Ожесточенный») и демонизму («Божий суд»), что сближает поэзию Полежаева с творчеством М.Ю. Лермонтова («<Узник>», «Грусть», «Тоска»).
А. В. Кольцов (1809–1842) Многие русские поэты, обрабатывая русский фольклор, сочинили замечательные песни и романсы, создали в народном духе целые поэмы и сказки. Но ни для кого из них фольклор в такой степени не был своим, как для Кольцова, который жил в народной среде и мыслил сообразно вековым народным представлениям. Своим талантом Кольцов привлек к себе внимание сначала провинциальных воронежских литераторов и меценатов, затем и столичных – Н. В. Станкевича, Жуковского, Вяземского и в особенности Белинского. Познакомился Кольцов и с Пушкиным.
Одна из центральных проблем русской литературы XIX в. – разъединенность дворянской и народной культур, разрыв между жизнью народа и жизнью образованного сословия. В творчестве Кольцова в известной мере этот разрыв оказался преодоленным, поскольку поэт соединял в своей поэзии достоинства фольклора и профессиональной литературы.
В народных песнях Кольцова перед читателем встает не конкретный (индивидуализированный) крестьянин, а крестьянин вообще. И поет Кольцов не о каких‑то особых заботах, бедах и радостях крестьянина, как Некрасов, в поэзии которого у разных крестьян – разные судьбы и разные печали, но общих, общекрестьянских и общенародных. Поэтому и содержание поэзии Кольцова, и форма были органично связаны с народным творчеством. Крестьянин у Кольцова в полном соответствии с народным укладом, окружен природой, и его жизнь определена природным календарем, природным расписанием и распорядком. Природному циклу подчинена вся трудовая жизнь крестьянина («Песня пахаря», «Урожай»).Как только крестьянин выпадает из природного цикла, утрачивает власть этого своеобразного «крестьянского пантеизма», он сразу чувствует тревогу, угрозу и страх, предвещающий смерть («Что ты спишь, мужичок?»).Если крестьянин живет в единстве с природой, с историей и со своим «родом‑племенем», то ощущает себя богатырем, чувствует в себе силы необъятные. По‑народному герой Кольцова понимает и превратности судьбы: он умеет быть счастливым в счастье и терпеливым в несчастье (две песни Лихача Кудрявича).
Отход Кольцова от народного миросозерцания и попытки вступить в область профессиональной литературы, т. е. писать такие же стихи, как и образованные литераторы‑дворяне, ни к чему хорошему не привел. Его усилия создать стихотворения в духе философских элегий и дум, перелить в стихи свои философские размышления окончились неудачей. Стихотворения эти были наивными, поэтически слабыми.
Поэзия в эпоху романтизма
1810–1830‑е годы – «золотой век» русской поэзии, достигшей в романтическую эпоху наиболее значительных художественных успехов. Это объясняется тем, что в период романтизма и рождавшегося реализма русская литература нашла не только национальное содержание, но и национальную литературную форму, осознав себя искусством слова. Этот период – начало творческой зрелости русской литературы. Ранее всего национальную форму обрела поэзия, и поэтому именно она выдвинулась в первую треть XIX в. на первое место среди других родов и жанров. Первые крупные эстетические удачи национальной литературы не только в лирике и в поэмах, что вполне естественно, но и в комедии («Горе от ума»), и в эпосе (басни Крылова) связаны со стихом и с усовершенствованием поэтического языка. Поэтому с полным правом можно сказать, что первая треть литературы XIX в. ознаменована подавляющим господством поэзии, в которой были высказаны самые глубокие для того времени художественные идеи.
Несколько причин способствовали мощному и буйному расцвету поэзии. Во‑первых, нация находилась на подъеме, на гребне своего исторического развития и переживала могучий патриотический порыв, связанный как с победами русского оружия, так и с ожиданиями коренных общественных перемен, о которых в начале века заговорило само правительство. Во‑вторых, в России создалась в среде военного и штатского дворянства прослойка свободных, европейски мыслящих людей, получивших прекрасное образование дома или за границей. В‑третьих, язык, благодаря усилиям русских писателей XVIII в., был уже обработан, а система стихосложения усвоена и внедрена в культуру, создалась почва для новаторских открытий, решительных реформ и смелых экспериментов.
Поэты пушкинского круга
Центральной фигурой литературного процесса в первое тридцатилетие был Пушкин. Считается, что «пушкинская эпоха» – это эпоха, сформировавшая Пушкина, и эпоха, прошедшая под знаком Пушкина. Ряд поэтов группировался вокруг него, сохраняя свой лирический почерк и интонацию, или подражали ему, формируя так называемую «пушкинскую плеяду», круг «поэтов пушкинской поры» и т.д. Из наиболее значительных поэтов того времени в него вошли Е. Баратынский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков. Какого‑либо формального объединения этих поэтов не существовало. Баратынский, Вяземский, Дельвиг и Языков обладали – каждый – самобытным, резко индивидуальным, неповторимым голосом и не занимали подчиненного положения по отношению к Пушкину. Известно, что некоторые из них не только не подражали Пушкину, но так или иначе отталкивались от него, спорили с ним, не соглашались, даже противопоставляли ему свое понимание природы поэзии и иных проблем. Это в первую очередь касается Баратынского и Языкова. Кроме того, поэтически приближаясь к Пушкину, каждый из поэтов ревностно оберегал свою поэтическую независимость от него.
Общность «поэтов пушкинского круга» простирается и на основы миросозерцания, мироотношения, на содержание и поэтику. Все «поэты пушкинского круга» исходили из идеала гармонии, который является принципом устроения мира. Поэтическое искусство – это искусство гармонии. Оно вносит в мир и в душу человека согласие. Поэзия – прибежище человека в минуты печали, скорби, несчастий, которое либо излечивает «больную» душу, либо становится знаком ее уврачевания. Поэтому гармония мыслится своего рода идеалом и принципом поэтического творчества, а поэзия – ее хранительницей.
Некоторые поэты оппонировали художественным принципам пушкинцев (любомудры). Но все они творили в одно с Пушкиным время, но их поэтические судьбы складывались по-разному. Некоторые из них, примкнув впоследствии к пушкинскому кругу писателей, творчески сложились независимо от Пушкина и вышли на литературную дорогу раньше него (Денис Давыдов).
Денис Васильевич Давыдов (1784–1839)
Из наиболее даровитых поэтов предпушкинского поколения, широко известных и в 1810‑1830‑х годах, первое место принадлежит герою‑партизану Отечественной войны 1812 г., поэту‑гусару Денису Давыдову. Он обладал несомненно оригинальным поэтическим лицом, придумав маску бесшабашно‑смелого, бесстрашного, отважного воина и одновременно лихого, веселого остроумного поэта‑рубаки, поэта‑гуляки.
Давыдов – русский поэт, мемуарист. Начав службу в Кавалергардском полку, он сближается с кружком независимо мыслящих и неформально ведущих себя офицеров: С.Н. Мариным, Ф.И. Толстым (Американцем), А.А. Шаховским, каждый из которых стремился к литературной деятельности. К этому времени относятся басни Давыдова, представляющие собой преддекабристский этап русского вольномыслия («Голова и ноги», «Быль или басня, как кто хочет назови», «Орлица, турухтан и тетерев»). Независимость поведения Давыдов пропагандировал в стихах, в которых воспевал бесшабашный быт гусарского кочевья, лихость и удаль бравых наездников: «Бурцову. Призывание на пунш», «Бурцову», «Гусарский пир». Гусарские стихи Давыдова быстро стали очень популярны, и он начал пропагандировать маску поэта-гусара как собственный бытовой образ («Графу П.А. Строганову», «В альбом»), подготавливая формирование в поэзии лирического героя.
Во время Отечественной войны 1812 года Давыдов организовал партизанский отряд и успешно действовал против французов в тылу врага. Слава Давыдова-партизана была признана обществом, но в официальных кругах ее или не замечали, или преследовали. В 1823 г. он выходит в отставку. Невозможность найти место для применения своих сил поставила Давыдова в ряды оппозиционеров, хотя он никогда не разделял тактику революционного действия декабристов, несмотря на близкие родственные и дружественные отношения с большинством из них.
После Отечественной войны круг литературных друзей Давыдова меняется. Он входит в литературное общество «Арзамас», так как его собственное творчество соответствовало литературной установке арзамасцев изображать внутренний мир частного человека. В лирике Давыдова окончательно формируется романтическое единство человеческой личности, образ поэта-гусара. Давыдову удалось создать выразительный и живописный образ «старого гусара», который окружен привычными приметами военного быта – у него есть боевой конь, он виртуозно владеет саблей, а на коротком отдыхе любит закурить трубку, перекинуться в карты и выпить «жестокого пунша». Несмотря на эти замашки, он вовсе не только «ёра, забияка», но и прямой, искренний, смелый человек, истинный патриот. Превыше всего для него воинский долг, офицерская честь и презрение ко всяким светским условностям, лести, чинопочитанию. Давыдов создал живой и необычный лирический образ, к которому даже «подстраивал» свою реальную биографию.
Между боями, на биваке, он предавался вольному разгулу среди таких же доблестных друзей, готовых на любой подвиг. Давыдов не терпел «служак», карьеристов, муштру, всякую казенщину. Вот как он обращался к своему другу гусару Бурцову, приглашая отведать знаменитый арак (крепкий напиток): «Подавай лохань златую, Где веселие живет! Наливай обширной чаши В шуме радостных речей, Как пивали предки наши Среди копий и мечей».
Давыдов гордился тем, что его поэзия не похожа ни на какую другую, что она родилась в походах, в боях, в досугах между битвами: «Пусть загремят войны перуны, Я в этой песне виртуоз!»
Правда, вопреки словам Давыдова о том, что его стихотворения писались «при бивачных огнях», во время коротких отдыхов, на самом деле они создавались в тихой, уединенной обстановке, в периоды мирной жизни, в часы интеллектуального общения.
Своими стихотворениями Давыдов сказал новое слово в русской батальной лирике, отличавшейся известной парадностью. Самой войны в стихотворениях Давыдова нет, но есть боевой дух офицера, широта души, распахнутой навстречу товарищам. Для выражения буйства чувств своевольной натуры поэта был потребен энергичный, лихо закрученный и хлесткий стих, часто завершавшийся острым афоризмом. Современники замечали, что и в жизни Давыдов был необычайно остроумен, словоохотлив, говорлив.
Герой Давыдова энергичен, страстен, чувственен, ревнив, ему знакомо чувство мести. Новаторство Давыдова особенно заметно не только в «гусарской» лирике, но и в любовной.
Но ты вошла – и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови,
И разрывается дыханье!
В любовной лирике 1834–1836 гг. происходит смена рисунка образа лирического героя. Непременные атрибуты гусарского облика отступают, внутренний мир героя изображается уже без внешних аксессуаров: «Не пробуждай, не пробуждай...», «Тебе легко – ты весела...», «Я вас люблю так, как любить вас должно...», «В былые времена она меня любила...», «Унеслись невозвратимые...», «Жестокий друг, за что мученье?..»
Поэтическое творчество Давыдова закончилось «Современной песней» (1836) – жесткой и не во всем справедливой сатирой на безгероическое общество 1830-х гг., в представителях которого поэт не видел дорогих его сердцу черт гусарства. Центральное же место в его поздней литературной и общественной деятельности занимают мемуары. Давыдов пишет «мемуарные» стихи к пятнадцатилетию завершения наполеоновских войн – «Бородинское поле». Крупнейшими произведениями являются «Очерк жизни Дениса Васильевича Давыдова» – опыт художественного моделирования личности в автобиографической прозе – и мемуары, богатые фактическим материалом и содержащие яркие зарисовки участников войны и ее отдельных эпизодов.
Автором были подготовлены два сборника сочинений. Один из них вышел при жизни партизана‑поэта (Стихотворения Д. В. Давыдова. М., 1832), другой после смерти (Сочинения в стихах и прозе. Ч. 1–3. СПб., 1840).
Пушкин, по собственному признанию, учился у Давыдова, «приноравливался к его слогу» и подражал ему в «кручении стиха». По словам Пушкина, Давыдов дал ему «почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным». Но в отличие от Давыдова Пушкин в обыденной жизни не носил литературной маски. Он оставался самим собой, а Давыдов, создав свою литературную маску лихого рубаки, гусара‑поэта, стал примерять ее к жизни и сросся с ней. В бытовом поведении он стал подражать своему лирическому герою и отождествлял себя с ним.
Батюшков Константин Николаевич (1787—1855), русский поэт. Семи лет от роду он потерял мать, которая страдала душевной болезнью, по наследству перешедшей к Батюшкову и его старшей сестре Александре. Он близко сошелся со своим дядей М. Н. Муравьевым и стал поклонником Тибулла и Горация, которым он подражал в первых своих произведениях. Батюшков участвовал в антинаполеоновских войнах 1807, 1808, 1812—1815 гг. В 1809 г. он сблизился с В. Л. Пушкиным, В. А. Жуковским, П. А. Вяземским и Н. М. Карамзиным. В 1812 г. поступил на службу в Публичную библиотеку. Не забывая своих московских друзей, Б. сделал новые знакомства в Петербурге и сблизился с И. И. Дмитриевым, А. И. Тургеневым, Д. Н. Блудовым и Д. В. Дашковым. В 1818 г. Батюшков был определен на службу в неаполитанскую русскую миссию. Поездка в Италию была его любимой мечтой, но там он почувствовал скуку, хандру и тоску. К 1821 г. ипохондрия приняла такие размеры, что он оставил службу. В 1822 г. расстройство умственных способностей выразилось вполне определенно, и с тех пор Батюшков в продолжение 34 лет мучился, не приходя почти никогда в сознание.
Константин Николаевич Батюшков вошел в историю русской литературы XIX в. как один из зачинателей романтизма. В основу его лирики легла «легкая поэзия», которая в его представлении ассоциировалась с развитием малых жанровых форм, выдвинутых романтизмом на авансцену русской поэзии, и совершенствованием литературного языка. В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1816) он так подытожил свои размышления: «В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях. Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может. Она есть тайна, известная одному дарованию и особенно постоянному напряжению внимания к одному предмету: ибо поэзия и в малых родах есть искусство трудное и требующее всей жизни и всех усилий душевных; надобно родиться для поэзии; этого мало: родясь, надобно сделать поэтом».
Литературное наследство Батюшкова распределяется на три части: стихотворения, прозаические статьи и письма. С юных лет вошёл в литературные круги Санкт-Петербурга. В стихотворной сатире «Видение на берегах Леты» (1809, широко распространялась в списках, опубл. в 1841) выступил остроумным противником эпигонов классицизма, литературных «староверов» (впервые ввёл в обиход слово «славянофил») и сторонником новых эстетических и языковых тенденций, проповедуемых Н. М. Карамзиным и литературным кружком «Арзамас». Патриотическое воодушевление выразил в послании «К Дашкову» (1813). В историю отечественной словесности Батюшков вошёл прежде всего как ведущий представитель так называемой «лёгкой поэзии» (И. Ф. Богданович, Д. В. Давыдов, юный А. С. Пушкин) – направления, восходящего к традициям анакреонтической поэзии, воспевающей радости земной жизни, дружбу, любовь и внутреннюю свободу (послание «Мои пенаты», 1811—12, опубл. в 1814, которое, по словам А. С. Пушкина, «дышит каким-то упоеньем роскоши, юности и наслаждения – слог так и трепещет, так и льётся – гармония очаровательна»; стихотворение «Вакханка», опубл. в 1817; и др.). Свидетельства духовного кризиса поэта – элегии, проникнутые мотивами неразделённой любви, грустью раннего разочарования («Разлука», 1812—13; «К другу», «Мой гений», обе – 1815), порою доходящей до высокого трагизма («Умирающий Тасс», 1817, посвящённая печальной судьбе итальянского поэта 16 в. Т. Тассо; «Изречение Мельхиседека», 1821). Переводил античных и итальянских поэтов, яркого представителя французской «лёгкой поэзии» Э. Парни. Писал очерки и статьи.