Пути образования языковых единств

(языков и диалектов)

В современной лингвистической науке широко распространено мнение о двух основных путях образования языков и диалектов. Языки и диалекты могут образоваться путем дифференциации и интеграции.

Сущность дифференциации заключается в том, что в резуль­тате распада первоначально одной более или менее однородной языковой единицы образуются новые языковые единицы. Процесс распада языковых единиц представляет вполне естественное явле­ние, обусловленное известными причинами. Основной причиной распада является изоляция отдельных частей первоначально еди­ного языкового целого. Эта изоляция может быть создана путем миграции одной части племени или народа на территории, удален­ные от ареала расселения какого-либо племени или народа. Исто­рии известны примеры таких миграций. Таким путем образовался, например, современный исландский язык. На остров Исландию в течение IX и Х вв. н. э. переселились выходцы из Норвегии, стре­мясь освободиться от притеснений местных феодалов. В условиях изоляции образовался особый язык, довольно сильно отличаю­щийся от современного норвежского. В результате переселения голландцев в Южную Африку (Капская колония) образовался особый язык, так называемый африкаанс.

Образованию романских языков способствовало расселение римлян по обширной территории, некогда занимаемой Римской империей. Первоначально латинский язык на отдельных более или менее изолированных территориях приобрел некоторые спе­цифические черты, которые, все более усиливаясь в условиях изо­ляции, привели в конечном счете к образованию современных романских языков — французского, провансальского, каталан­ского, испанского, итальянского, ретороманского, румынского и молдавского языков.

Новые языковые единства могут создаваться путем интеграции. Однако вопрос об образовании новых языков путем интеграции является неизмеримо более сложным, и теоретическое его осмысле­ние связано с решением целого ряда очень сложных вопросов. Современная диалектология располагает достаточно надежны­ми данными о существовании так называемых смешанных диалек­тов, возникших в результате смешения двух или нескольких диа­лектов. Различные отличительные черты диалектов, участвующих<283> в процессе смешения, в смешанных диалектах, оказываются пере­мешанными. Однако могут ли смешиваться между собою языки, обнаруживающие более отдаленное родство, или языки неродствен­ные, и образовывать новые языки?

В период господства в советском языкознании так называе­мого нового учения о языке широкое хождение имела теория язы­кового скрещивания. Скрещивание рассматривалось как единст­венный способ образования языковых единиц и групп родственных языков. В наиболее категорической форме эта теория была сфор­мулирована Н. Я. Марром [40].

Под явным влиянием Н. Я. Марра известный советский финно-угровед Д. В. Бубрих предложил так называемую теорию контак­та, призванную объяснить родство финно-угорских языков. Сог­ласно этой теории, древний финно-угорский язык был представ­лен совокупностью диалектов, на которых говорили родственные племена, находившиеся между собою в состоянии контакта. Эти диалекты имели черты сходства и различия, которые определялись степенью близости контакта. Состав диалектов тоже не был по­стоянным. Некоторые нефинно-угорские племена усваивали финно-угорский язык и таким образом вступали в семью финно-угорских племен; с другой стороны, некоторые финно-угорские племена, усваивая нифинно-угорский язык, отключались от финно-угорской семьи. Финно-угорский язык был подобен волне, распространяв­шейся вместе с культурой рыболовов и охотников [40, 30—47].

Возможность возникновения языков путем интеграции была не чужда и языковедам Запада. Так, например, Уленбек высказы­вал предположение о том, что индоевропейский праязык возник в результате смешения различных языков [157, 9]. Финский линг­вист П. Равила склонен был рассматривать родство самодийских и финно-угорских языков как результат влияния финно-угорских языков на самодийский [148]. Теорию образования языковых семей в результате интеграции разделяет также В. Таули, который счи­тает, что поскольку уральские языки являются результатом сме­шения, невозможно вывести современные языки из предполагае­мого более или менее однородного праязыка [157, 10]. По мнению Милевского, юкагирский язык возник в результате смешения са­модийских и палеоазиатских диалектов [157, 12]. Список сто­ронников теории интеграции можно было бы значительно увели­чить.

Не все лингвисты разделяют эти точки зрения. Некоторые из них, ссылаясь на фактическую невозможность перемешивания системы словоизменительных формативов, вообще отрицают об­разование новых языков путем интеграции. Наиболее резко про­тив теории образования новых языковых единств путем скрещива­ния выступил в свое время И. В. Сталин [70].

Прежде чем решать вопрос о возможности образования новой языковой единицы в результате скрещивания, необходимо рас<284>смотреть, какие процессы происходят при контактировании раз­личных языков, поскольку скрещивание языков, если такое дей­ствительно существует, может осуществляться только в условиях контактирования.

ЯЗЫКОВЫЕ КОНТАКТЫ

Одним из важнейших внешних факторов исторического разви­тия языка в современном языкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны гомогенные в структур­ном и материальном отношении языки, развитие которых проте­кало бы в изоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет, очевидно, утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут быть охарактеризованы как «смешанные» [5, 362—372; 141, 74; 153, 522]. Последствия языковых контактов настолько разнообразны и значительны — в одних случаях они приводят к различного рода заимствованиям, в других — к кон­вергентному развитию взаимодействующих языков (соответст­венно усиливающему центробежные тенденции в развитии отдель­ных представителей внутри групп родственных языков), — в-третьих, — к образованию вспомогательных «общих» языков, в-четвертых, — к языковой ассимиляции, — что в некоторых на­правлениях лингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развития языковой системы34. Важность изучения языковых контактов и их результатов обусловливается тем фактом, что оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковой системы.

Языковые контакты — сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с развитием общества. Уже такая общая харак­теристика как активность или пассивность той или иной стороны, участвующей в контакте, определяется внелингвистическими фак­торами — культурным или социальным авторитетом носителей то­го или иного языка, обусловливающим функциональную важность последнего: это тем более очевидно, если учесть, что языковые контакты как правило предполагают существование ряда иных — культурных, экономических и т. п. контактов, вплоть до этничес­ких.

Каузальный аспект языковых изменений, наступающих в про­цессе контактов, как, впрочем, и в процессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен далеко не достаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно обусловленных преобра­зований языка лежат не столько в структуре взаимодействующих языков, сколько за ее пределами. С другой стороны, нельзя сом­неваться в том, что каждое подобное преобразование является<285> следствием взаимодействия целой совокупности причин. К со­вершенно определенным результатам (например, к общему упро­щению морфологической системы, к тенденции к аналитизму и т.п.) приводит уже сам факт языкового контакта, который объективно направлен на устранение идиоматической части каждой из взаимо­действующих структур. Хорошо известно, что изменения в фоно­логической и, отчасти, морфологической системах языка находятся в определенной зависимости от соответствующих изменений в лек­сике. Вместе с тем при этом следует иметь в виду и многочисленные структурные «факторы» языка, способствующие или препятствую­щие тем или иным конкретным преобразованиям. Так, достаточно очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвер­жен такого рода преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственным языком, характеризующимся большим струк­турным и материальным сходством (ср. также обычные факты мас­совых междиалектных заимствований в рамках единого языка). Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиеся глубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов в структурно близких ки­тайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и в агглю­тинативном японском языке, с другой). Замечено, что иноязычная лексика легче усваивается языками с преобладанием нечленя­щихся с синхронной точки зрения слов, и труднее — языками с активно функционирующими способами словосложения и слово­образования [65]. С другой стороны, включение в систему новых лексем стимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая частотность употребления соответствующих исконных слов, делающая их нестабильными, б) наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в экспрессивной синонимии и эвфемиз­мах и др. [91, 7—13; 171, 57—58]. Именно структурными парамет­рами языка обусловлено резко различное отношение языков к синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической сис­теме языка так называемых «пустых клеток» способствует обога­щению его фонемного инвентаря как за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему выводу о том, что «только при исследовании внутренних факторов можно решить вопрос, почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие — нет» [119, 303; 131, 54; 171, 25].

Одним из основных понятий теории языковых контактов явля­ется понятие билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже основной задачей исследования контак­тов (здесь не затрагивается понятие полилингвизма или многоязы­чия, в принципе сводимого к совокупности двуязычий). Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система вступает в контакт с другой и впервые происходят контактно обусловленные<286> отклонения от языковой нормы, называемые здесь вслед за У. Вейнрейхом интерференцией35, и которые в дальнейшем выходят за пределы билингвистических групп [171].

Под двуязычными лицами обычно понимаются носители не­которого языка А, переходящие на язык Б при общении с носи­телями последнего (при этом чаще всего один из этих языков ока­зывается для них родным, а другой — благоприобретенным). Сле­дует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность, пассивность и т. ц.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к числу важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь идет лишь о коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что единственным следствием не­достаточного владения вторым языком может являться его не­полноценное усвоение, как это имеет место в так называемых «креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоя­тельство, характеризуется ли данный факт билингвизма исполь­зованием второго языка с функционально неограниченной сферой употребления или применением того или иного вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двух различных видов двуязычия — несмешанного и смешанного. При несмешанном двуязычии усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходе которого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий между элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система за­крепления этих соответствий в памяти. При нем языковая интер­ференция со временем постепенно ослабевает, уступая место пра­вильному переключению от одного языка к другому. При «смешан­ном двуязычии» (термин Л. В. Щербы), устанавливающемся в про­цессе самообучения, оба языка формируют в сознании говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумя терминами» (langue mixte а deux termes)36. Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в условиях высокого уровня образова­ния и культуры [62, 59—65; 86, 47—52].

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понима­ния механизма языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание процесса контакта в виде моделей<287> обучения с направленностью на «обучаемого», поскольку по край­ней мере одна из контактирующих сторон обучает другую понима­нию языка и говорению на нем [61, 124—126].

В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия языковых контактов — заимствование от­дельных языковых элементов (усвоение большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом ши­роком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения Эква­дора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического по­бережья Бразилии). В отличие от него языковые заимствования с необходимостью предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных язы­ковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительности оба явления встречаются практически достаточно часто [176, 808—809; 177, 3—26]. Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более или менее полноценному усвоению язы­ка и, следовательно, к языковой ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других — к неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так на­зываемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым «оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на синтак­сические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских язы­ков, как род, число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным словарным инвен­тарем37, креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они являются род­ными языками определенных этнических групп в Вест-Индии, За­падной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные вспомогательные языки типа эспе<288>ранто и идо). В большинстве случаев эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или эконо­мических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что в современной специальной литературе подчеркива­ется не смешанная, а односторонняя — почти во всех случаях индоевропейская — принадлежность рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень их лексической гомогенности) [110, 367—373; 172, 374—379; 174, 509—527].

В последней связи необходимо остановиться на понятии «сме­шанного языка», разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями, породившими длитель­ную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время (в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности» реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению, можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л. В. Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков — одно из самых неясных в современной линг­вистике». Всю историю сравнительного языкознания сопровож­дают в этом отношении две резко различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков «чистым», представ­ленная именами А. Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена, Э. Петровича и мн. др. [132; 140, 82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другой стороны, не менее широкое направление исследований утверждало целесообразность такого противопоставления: ср. ра­боты Г. Шухардта, Я. Вакернагеля, А. Росетти и мн. др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший простое заимствование и языковое смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются [86, 52].

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о том, что всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется языковое сознание непрерыв­ной традиции [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]. Однако апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекват­ному решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения смешанности языка. В настоя­щее время одни из них (например, А. А. Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие — если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры, третьи — если оно привело к ста<289>новлению языка с таким двусторонним родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определе­ния смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного — обычно, хотя и не всегда, относительно ограни­ченного — географического ареала приводят к конвергентному развитию контактирующих языков. В итоге оказалось возможным постулировать существование языковых союзов (Sprachbьnde), характеризующихся той или иной общей для входящих в них язы­ков независимо от их генетических взаимоотношений совокуп­ностью структурно-типологических, а иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности структурного схождения языков, длительное время контакти­ровавших на определенной территории, высказывалась неодно­кратно и ранее, теория языковых союзов была впервые разрабо­тана Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]). Так, среди относительно лучше изученных балканского, за­падно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского язы­ковых союзов первый — в составе греческого, албанского, румын­ского, болгарского, македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков — характеризуется, например, такими чертами, как разли­чие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива, описа­тельное образование (посредством глагола хотеть) формы буду­щего времени, построение числительных второго десятка по типу два + на + десять и т. п. 38 Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения, ука­зывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических языковых союзов [74; 130, 120]. В становлении языковых союзов определяющая роль обычно пред­полагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже — за общим для данной тер­ритории языковым субстратом.<290>

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интер­ференции дает себя знать качественное различие отдельных струк­турных уровней языка39.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У. Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована большая часть других контактно обусловленных изменений — фонологи­ческих и морфологических (исключение составляют синтаксичес­кие), то нетрудно увидеть, к каким далеко идущим для структу­ры языка последствиям они способны приводить. По степени фоне­тической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем, далеко не всегда параллельно, лексические заимствования приня­то разделять на освоенные и неосвоенные (так называемые Lehnwцrter и Frerndwцrter). Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно, оказываются более или менее периферийные категории лексики, например, отраслевая термино­логия, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие индоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея', пара 'пуп', reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы близкородственного ему мегрельского языка, как c ?vali 'кость', |iseri 'шея', Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря, особенно для не­которых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и персидский литератур­ные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский — до 75% китаизмов40. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости лексичес­кой структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее открытый — по сравнению с другими уровнями структуры — характер, так что включение нового члена в нее приводит к мини­мальному возмущению существующих системных отношений (А. Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в системности).<291>

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии (впрочем, обычно — неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США под воздействием семан­тики англ. to introduce, порт. introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить, пред­ставлять'). С другой стороны, как это ясно видел еще Г. Пауль, именно через массовые случаи усвоения лексем однотипного строе­ния происходит заимствование отдельных словообразовательных аффиксов [54, 469]. Так, в английском языке приобрел продуктив­ность словообразовательный суффикс -ibie, -able (ср. eatable 'съе­добный', workable 'подлежащий обработке'), который был вы­членен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable, agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким оказывается по языкам и число фразеологи­ческих оборотов: подавляющее большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения вы­ражений из близкородственных языков (ср. старославянские фра­зеологизмы в русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отно­шении выделяются две существенно различные стороны — морфо­логия и синтаксис. Если первая из них, как это постоянно подчер­кивается, характеризуется очень высокой степенью непроницае­мости, то вторая во многих случаях оказывается весьма подвер­женной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового сме­шения (У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости» морфологии. Действи­тельно, наиболее очевидный результат любого сколько-нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я. Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив — в упроще­нии морфологии [132, 213; 133, 303—348; 140, 82; 175, 199], кото­рая в своей наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические способы вы­ражения значений, как правило, заменяются в результирующей языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вслед­ствие чего резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В. Ю. Розенцвейг, убедительное подтверждение та­кого рода исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в од­ном из контактирующих языков) категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построению языка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике должны иметься средства выражения всех значений, привлекае­мых к переводу языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них (последние превращаются в лексические) [62, 66].

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в негативном мнении относительно проницаемости<292> языковой морфологии, тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе [58, 496; 67, 208].

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфоло­гических показателей (новых алломорфов наличных в языке мор­фем), т. е. субстанции, а не самих структурных единиц [154], ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleins и т. д.), распространение форм арабского, так называемого «ло­маного» множественного числа в персидском, турецком и отдель­ных других языках Ближнего Востока и Средней Азии. Достовер­ные случаи, когда в итоге языковой интерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстра­ции подобных изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова Медного и Беринговом проливе41), могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену языка в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой системы активно перестраивать­ся. Для иллюстрации возможной гибкости синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов биб­лейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную роль синтаксического калькиро­вания с иностранных языков в языках типа китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представ­ление о роли языковых контактов в историческом развитии фоно­логической системы языка, факты, иллюстрирующие эту роль, да­леко не столь редки, как это имеет место в области морфологии. Конечно, достаточно очевидно, что в наиболее общем случае кон­тактного взаимодействия языков включаемая лексика фонетически аккомодируется по определенным правилам субституции звукотипов к специфике фонологической системы усваивающего языка: так, например, английское θ преимущественно субституируется в дру­гих языках через t, s и f (это явление лежит в основе возможности установления системы звукосоответствий между любыми по своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще Н. С. Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения не­которых особенностей фонологической синтагматики данного язы­ка: возникновение ранее отсутствовавших последовательностей фо<293>нем, изменение закономерностей начала и конца слова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.

Однако в условиях более интенсивного контакта, сопровожда­ющегося уже включением более или менее значительного слоя фо­нетически неаккомодирующегося материала, в фонологической системе заимствующего языка сдвиги происходят как на уровне субстанции, так и на уровне самой структуры. Поскольку употреб­ление благоприобретенной для того или иного языка фонемы в речи билингвистичной части его носителей непоказательно, так как может объясняться вкраплением элементов второй языковой системы, критерием, на основании которого можно судить, заим­ствована уже фонема в данном языке или нет, следует считать факт появления ее в речи монолингвов (но независимо от того, проникло ли ее употребление в исконный материал языка) [12, 169—170]. Примером контактно обусловленных изменений первого рода, когда затронутой оказывается антропофоническая сторона, могут послужить преобразование всей так называемой «напряженной» се­рии смычных и аффрикат в смычногортанную в некоторых армян­ских диалектах, а также фонологическая система румынского язы­ка, подвергшаяся столь сильному славянскому воздействию, что, по образному определению Э. Петровича, румынский язык можно было бы рассматривать как романский со славянским произноше­нием [144, 43].

В структурном плане языковые контакты иногда оказываются решающим фактором в фонологизации уже существующих в дан­ной фонологической системе аллофонов, особенно при наличии в системе так называемых «пустых клеток» (ср. фонологизацию f в русском, смычного g в чешском, гласных е и о в языке кечуа) или во включении в инвентарь новой фонемы. Такое включение за­хватывает поначалу весьма ограниченные слои словаря. Так, на­пример, в осетинском языке первоначально чуждые системе смычно-гортанные согласные характеризуют в основном субстратную и экспрессивную лексику. Необходимо вместе с тем отметить, что усваиваемые из других языков звукотипы нередко обладают неус­тойчивым или во всяком случае недостаточно ясным фонологическим статусом. Так, фонема ? («айн»), встречающаяся в персидском иск­лючительно в словах арабского происхождения, характеризует только некоторые стили языка, опускаясь в остальных. С другой стороны, звукотип арабского происхождения q, передающийся на письме буквой ?? «каф», располагает в персидском лишь статусом аллофона фонемы γ (еще в настоящее время около 60% слов, содер­жащих q, — арабизмы или арабизованные иранские слова)42. На определенном этапе заимствования, когда включаемый в систему звукотип функционирует лишь в фонетически неассимилирован<294>ной лексике, иногда говорят о сосуществовании в языке двух фоно­логических систем, одна из которых ограничена рамками заимство­ванного материала: [106, 29—50; 109, 31—35] так, в языке мазатек (Центральная Америка) в слове siento 'сто' (исп. ciento) налицо единственный для этого языка случай сочетания п + t (во всех остальных случаях в аналогичной позиции выступает аллофон фонемы /t/ — d, дающий основания говорить о вхождении этого t в особую систему43. Наиболее ощутимые сдвиги происходят в фоно­логической системе языка, оказывающегося в условиях интенсив­ного и длительного контактного воздействия [147, 1—91].

Выше была отмечена целесообразность различения случаев поверхностного контактирования языков, приводящих к заимство­ваниям, по существу не затрагивающим внутренней структуры языка, и случаи более глубокого языкового проникновения, так или иначе отражающиеся на структуре языка (последние обычно сопровождаются соответствующим этногенетическим процессом), при наличии которых принято говорить о языковом смешении. В последних случаях с ассимилируемым языком соотносятся раз­работанные в языкознании понятия субстрата, суперстрата и не­сколько реже встречающееся понятие адстрата. Субстратом при­нято называть язык-подоснову, элементы которого растворяются в наслаивающемся языке (например, дравидийский субстрат для индийских языков, кельтский и др. — для романских, «азианичес­кий» — для армянского). Под суперстратом, напротив, понима­ется язык, наслоившийся на какой-либо другой, однако с тече­нием времени растворившийся в последнем (например, герман­ский язык франков в отношении французского, романский язык норманнов в отношении английского). В качестве адстрата квали­фицируется ассимилирующийся территориально смежный язык (для обозначения тесного контакта двух языков с взаимопроник­новением структурных элементов предложен термин «интерстрат»).

Хотя самое понятие языкового субстрата впервые было сфор­мулировано, по-видимому, еще в 1821 году Бредсфордом, его кон­кретная разработка прежде всего связывается с именем итальян­ского лингвиста Дж. Асколи, положившего начало рассмотрению роли субстрата в формировании романских языков [137; 160]. Для правильной квалификации элементов смешения при этом необхо­димо иметь в виду, что если для этнического субстрата сохраняе­мые элементы языка-подосновы являются пережиточными («ре­ликтовыми»), то в составе наслаивающегося языка-победителя они должны быть охарактеризованы как благоприобретенные. Воз­действие субстрата, нарушающего в той или иной мере действие внутренних закономерностей развития языка, распространяется на все стороны языковой структуры. Поэтому, например, наличие определенного лексического слоя, включающего ономастику и<295> даже топонимику, становится в этой смысле показательным толь­ко при очевидных следах субстрата в фонологии и грамматике. Поскольку структурные сдвиги, обусловленные давлением со сто­роны другой языковой системы, происходят очень медленно, задан­ные субстратом импульсы могут находить свою реализацию спустя очень длительное время имплицитного существования в языке [43, 452—453; 46, 70]. В некоторых случаях с субстратным фактором может быть связано становление языковых семей. Так, очевидна его роль в трансформации латинского языка в современные роман­ские. Как результат некоторого языкового союза, образовавше­гося путем наложения языков завоевателей, говоривших на «протосанскритских» наречиях, на местные языки различного проис­хождения, В. Пизани рассматривает индоевропейскую семью в целом [55; 104, 245—254]. Сходные идеи еще большей популяр­ностью пользуются в уральском языкознании [157]. Однако, несмотря на то обстоятельство, что гипотезы о воздействии суб­страта во многих конкретных случаях дают вполне удовлетвори­тельное объяснение особенностям исторического развития языков, как справедливо отмечали еще А. Мейе и О. Есперсен, к ним сле­дует прибегать с большой осторожностью, так как неизвестность в большинстве случаев предполагаемого субстратного языка не позволяет верифицировать эти гипотезы.

Признаки воздействия языкового суперстрата (термин «супер­страт» предложен В. Вартбургом на конгрессе романистов в Риме в 1932 году [170, 155]) в отличие от субстрата, как правило, исто­рически засвидетельствованного, обычно усматриваются в неко­торых фактах фонетики, упрощении грамматической структуры и наличии характерных лексических групп (ср., например, «военную» терминологию германского происхождения, обнаруживае­мую в романских языках).