Проблема соотношения языка и логики

В аспекте связи языка и мышления проблема соотношения языка и логики может иметь двоякий смысл в зависимости от понимания самого термина «логика», который употребляется неоднозначно.<407>

«Логика» («логический») употребляется в широком смысле как синоним мышления, мыслительного, а поскольку мышление отражает действительность, то обозначение «логический» распространяется в этом случае и на объективные закономерности. Такое понимание логики связано с понятием диалектической логики, отражающей объективную (естественную) диалектику вещей. «Логика есть учение о внешних формах мышления, о законах развития всех материальных, природных и духовных вещей, т. е. развития всего конкретного содержания мира и познания его, т. е. итог, сумма, вывод истории познания мира» [42, 84].

Широкое значение термина «логический» выступает в таких контекстах, как, например: «внутренняя логика развития», «логика предмета, характера», отражение в языке «логических закономерностей мышления» и т. п.

«Логика» («логический») употребляется в более узком смысле как обозначение формальной логики — науки о законах и формах правильного (непротиворечивого) мышления, которая противопоставляется содержательной диалектической логике. Но и в этом случае термин «логика» не совсем однозначен. К формальной логике, как известно, относится и традиционная аристотелевская логика и математическая (символическая) логика. Известно, что между ними существуют важные различия (они раскрываются, правда, в литературе неоднозначно). Формальная логика не приравнивается к теории познания. Обычно подчеркивается, что она не изучает мышление в целом, а только охватывает некоторые его стороны, в частности, что она должна служить орудием контроля за точным и однозначным оперированием понятиями внутри теоретической системы.

«Современная формальная логика с ее аксиоматическими построениями довольно далеко отошла от структуры естественного мышления и не сделала своим непосредственным предметом структуру теоретического мышления наших дней, а именно последнее является объектом интересов логики науки» [56, 139]. Характерно также следующее высказывание А. Эйнштейна: «Чисто логическое мышление само по себе не может дать никаких знаний о мире фактов; все познание реального мира исходит из опыта и завершается им. Полученные чисто логическим путем положения ничего не говорят о действительности» [100, 62].

В настоящее время проблемы логики приобрели особую актуальность в связи с развитием кибернетики и логики науки и широко дискутируются на различных симпозиумах и в печати. Особо обсуждается вопрос о необходимости синтезирования существующих видов логики, в частности ее широкого и узкого вариантов. Показательно в этом отношении, например, что в резолюции симпозиума по логике и методологии науки (июнь 1965, г. Киев) констатируется, «что в настоящее время разработка актуальных проблем теории мышления невозможна на основе средств тради<408>ционной формальной логики», «что противопоставление друг другу «содержательной» и «формальной» логики диалектической и математической логик несостоятельно».

Для плодотворного обсуждения вопроса о соотношении языка и логики, очевидно, прежде всего необходимо установить, какая логика имеется в виду. Однако в большинстве работ по этому вопросу виды логики не разграничиваются, не уточняется, какой аспект логического анализа предполагается в данном случае. Это приводит к подмене понятий и является причиной самых противоречивых точек зрения.

Для изучения взаимосвязи мышления и языка особенно важно дифференцировать широкое и узкое понимание логики [32] . Это необходимо прежде всего для решения традиционной проблемы соотношения логических и языковых категорий (часто ее формулируют как соотношение логических и грамматических категорий, хотя вопрос, как правило, не ограничивается грамматическими категориями, если не понимать грамматику широко, как равнозначную языку).

При широком понимании логики под логическими категориями в конечном счете понимают мыслительные категории, отражающие реальные объекты. Такое понимание лежит в основе теории понятийных категорий, представленной у О. Есперсена, а также у И. И. Мещанинова. Так, Есперсен пишет: «Следовательно, приходится признать, что наряду с синтаксическими категориями, или кроме них, или за этими категориями, зависящими от структуры каждого языка, в том виде, в каком он существует, имеются еще внеязыковые категории, не зависящие от более или менее случайных фактов существующих языков. Эти категории являются универсальными, поскольку они применимы ко всем языкам, хотя они редко выражаются в этих языках ясным и недвусмысленным образом. Некоторые из них относятся к таким фактам внешнего мира, как пол, другие к умственной деятельности или к логике. За отсутствием лучшего термина я буду называть эти категории понятийными категориями. Задача грамматистов состоит в том, чтобы в каждом конкретном случае разобраться в соотношении, существующем между понятийной и синтаксической категориями». [22, 57—58].

Из такого же широкого понимания логических категорий исходит также, например, М. Докулил, разграничивая синтаксические и гносеологико-логические категории и подчеркивая, что<409> последние отражаются в синтаксических категориях опосредствованным и сложным образом [21]. Из узкого понимания логики исходит, например, В. 3. Панфилов, который относит к логическим категориям только категории «логико-грамматического уровня», противопоставляя последние грамматическим категориям, не связанным, по его мнению, непосредственно с мышлением, хотя и обладающим определенным значением [63].

Если речь идет о связи языка и формальной логики (т. е. логики в узком понимании), то вопрос о соотношении логических и грамматических категорий должен быть ограничен соответственно категориями, формами мышления, которыми занимается формальная логика.

Наиболее часто обсуждение вопроса о соотношении логики и языка (грамматики) исходит из традиционной формальной логики, соответственно этому предметом рассмотрения являются такие проблемы, как соотношение понятия и слова, суждения и предложения. Значительно меньше внимания привлекает проблема умозаключения как логической формы мышления и языковых форм ее выражения. Нужно подчеркнуть, что и в отношении этих ограниченных и достаточно старых проблем отмечается чрезвычайная пестрота взглядов и концепций, которые можно рассмотреть здесь только в самом общем схематическом виде.

Соотношение слова и понятия является одним из самых спорных вопросов и в логике и в языкознании. Основа споров — это отношение понятия и значения слова. Обобщая самые разнообразные высказывания, можно выделить два основных взгляда: 1) значение слова приравнивается понятию (или, наоборот, понятие отождествляется со значением слова); 2) значение слова рассматривается как языковая категория плана содержания, познавательным субстратом которой является понятие как логическая категория. Второй взгляд представляется нам правильным и соответствующим тому пониманию языкового значения вообще, которое развивалось в предыдущем разделе. Нужно подчеркнуть, что эта концепция соотношения понятия и значения слова находит все большее признание не только среди лингвистов, но и среди логиков, философов. Такой взгляд на соотношение понятия и значения развивает, например, А. А. Абрамян: «Значение, не сливаясь с понятием, предполагает его» [1, 82].

Сходную мысль с подчеркиванием двух возможных аспектов рассмотрения содержания слова находим также у А. Шаффа: «В зависимости от того, воспринимаем ли мы данное мыслительно-языковое образование с точки зрения мыслительного процесса или языкового (т. е. в зависимости от того, на какой из двух сторон мы акцентируем ваше внимание), оно выступает или как понятие (содержание понятия), или как значение слова» [92, 290].

В области языкознания проблеме «слово и понятие» также посвящено много работ, в которых очень убедительно доказывается,<410> что значение слова неправомерно просто отождествлять с понятием, соответственно тому, как нельзя отождествлять язык и мышление (см. гл. «Знаковая природа языка» раздел «Понятие языкового знака»).

Пожалуй, еще более спорной, но не менее популярной является проблема соотношения суждения и предложения, логических и грамматических субъекта и предиката. Сложность и запутанность ее прежде всего обусловлена тем, что не существует общепринятого определения суждения и его членов (терминов) S и Р, а тем самым их соотношения с соответствующими языковыми категориями [33] . Основными линиями расхождений можно считать следующие. Существует два основных определения логического суждения. Во-первых, суждение рассматривается как познавательный акт, в котором предмету (субстанции, вещи) приписывается какой-либо общий признак. Предмет является содержанием логического субъекта, признак — логического предиката, отношение между S и Р может быть либо истинным, либо ложным. Считается — явно или неявно, — что S и Р тем самым выражаются грамматическими подлежащим и сказуемым (слово в именительном падеже обозначает носителя признака, выраженного в сказуемом). Во-вторых, суждение определяется как высказывание чего-то о чем-то, соответственно этому субъект и предикат суждения рассматриваются как «подвижные» категории, а это означает, что S и Р могут выражаться любыми членами предложения. Так, например, в предложении Строится дом предикат усматривается в подлежащем, а субъект в сказуемом; в предложении Он приехал быстро считают предикатом быстро, а субъектом Он приехал.

Вторая концепция в сущности уравнивает логическое суждение с тем, что с конца прошлого века интерпретировалось как психологическое суждение, да и в настоящее время в зарубежной лингвистике всегда фигурирует под этим названием (например, у Л. Блумфилда, Е. Куриловича, Ш. Балли и многих других).

Таким образом, вся эта проблема усложняется неразграничением в мышлении логического и психологического. Различие между ними просто снимается: либо психологическое суждение вообще устраняется, либо целиком отождествляются оба понятия.

Между тем можно отметить попытки аргументированного разграничения психологического и логического суждения [87]. Заслуживает внимания также анализ соотношения психологического и логического в общефилософском аспекте у Т. Д. Павлова, который рассматривает его как диалектическое единство субъективного и объективного [61].<411> По вопросу о соотношении суждения и предложения существуют также две точки зрения. Одни исследователи считают, что в каждом предложении выражается суждение, а суждение может выражаться только в предложении. Некоторые авторы, принимающие этот постулат, пытаются только как-то разрешить сомнения, возникающие в связи с вопросительными и побудительными предложениями, а также односоставными.

Другие полагают, что суждение не обязательно заключается в любом предложении. Исходя из понимания суждения как выражения единства отдельного и общего («особенного» и «всеобщего» у Гегеля) различают предложения, выражающие суждение (т. е. отношение отдельного и общего, предмета и признака), и предложения, не выражающие суждения (т. е. не имеющие этого признака). Так, Гегель пишет: «Суждения отличны от предложений; в последних содержатся такие определения субъектов, которые не стоят в отношении всеобщности к ним, — состояние, отдельный поступок и т. п.». Гегель считает, что нельзя считать суждением предложения типа Я хорошо спал; Цезарь родился в Риме в таком-то году и т. п. [14, 275] [34] .

Если сравнивать обе точки зрения на соотношение суждения и предложения, то можно установить, что их противоречивость коренится в одностороннем подходе и к суждению и к предложению. В первом случае исходят из понимания суждения как познавательного акта — обнаружения признака в предмете, а в предложении усматривают только одну его сторону — формирование мысли. Отсюда делают вывод об обязательной коррелятивной связи между ними: если есть суждение, то должно быть предложение, и наоборот. Во втором случае категорически противопоставляются мыслительное и коммуникативное содержание предложения, причем актом мысли признается только установление отношения отдельного и общего, если именно это отношение выступает на первый план. Если же предложение преследует непосредственно коммуникативную цель, то считается, что оно не выражает суждения (как, например Я хорошо спал или Вчера приехала моя сестра ).

Нужно признать совершенно естественным, что обе точки зрения не удовлетворяют требованиям развивающихся языкознания и логики. Многие пытаются найти более доказательные способы выяснения соотношения между логическими и языковыми категориями, в частности между суждением и предложением. Усилия направлены в большинстве случаев на то, чтобы преодолеть тенденцию усматривать между ними непосредственное прямолиней<412>ное соотношение. Однако при этом ограничиваются, как правило, частными вопросами, связанными с отдельными видами предложений и суждений [89; 90; 101; 108].

Нам представляется, что основной недостаток существующих вариантов решения проблемы соотношения логических и языковых категорий заключается в том, что это соотношение интерпретируется как прямолинейно-однозначное в самом общем виде, что роль языка в мышлении сводится к форме выражения логических категорий. При этом игнорируется сложность и мышления и языка, специфическое переплетение в них познавательного и коммуникативного компонентов, а также особенностей их функционирования в разных сферах человеческой деятельности.

Библиография

1. А. А. Абрамя н. Значение как категория семиотики. «Вопросы философии», 1965, №1.
2. В. Г. Адмон и. Введение в синтаксис современного немецкого языка. М., 1955.
3. В. Г. Адмон и. О многоаспектно-доминантном подходе к грамматическим явлениям. — ВЯ, 1961, №2.
4. В. Г. Адмон и. Партитурное строение речевой цепи и система грамматических значений в предложении. «Филол. науки», 1961, №3.
5. Н. Д. Арутюнов а. О простейших значимых единицах языка. — В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.
6. Ш. Балл и. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955.
7. А. Бер г, И. Но вик. Развитие познания и кибернетика. «Коммунист», 1965, №2.
8. Л. Блумфил д. Язык. М., 1968.
9. С. Блэ к. Лингвистическая относительность (Теоретические воззрения Б. Л. Уорфа). — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.
10. В. А. Богородицки й. Общий курс русской грамматики. М., 1935.
11. Н. Вине р. Кибернетика и общество. М., 1958.
12. В. В. Виноградо в. Основные вопросы синтаксиса предложения. — В сб.: «Вопросы грамматического строя». М., 1959.
13. Л. С. Выготски й. Мышление и речь. М. — Л., 1934.
14. Гегел ь. Соч., т. 1. М. — Л., 1929.
15. Г. Глисо н. Введение в дескриптивную лингвистику. М., 1959.
16. Б. Н. Голови н. Введение в языкознание. М., 1966.
17. Б. Н. Голови н. Заметки о грамматическом значении. — ВЯ, 1962, №2.
18. М. М. Гухма н. Лингвистическая теория Л. Вейсгербера. — В сб.: «Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.
19. М. М. Гухма н. О единицах сопоставительно-типологического анализа грамматических систем родственных языков. — В кн.: «Структурно-типологическое описание современных германских языков». М., 1966.
20. М. М. Гухма н. Э. Сепир и этнографическая лингвистика. — ВЯ, 1954, №1.<413>
21. М. Докули л. К вопросу о морфологической категории. — ВЯ, 1967, №6.
22. О. Есперсе н. Философия грамматики. М., 1958.
23. Н. И. Жинки н. Механизмы речи. М., 1958.
24. Н. И. Жинки н. О кодовых переходах во внутренней речи. — ВЯ, 1964. №6.
25. Л. Н. Засорин а. Трансформация как метод лингвистического эксперимента. В сб.: «Тезисы докладов на конференции по структурной лингвистике, посвященной проблемам трансформационного метода». М., 1961.
26. В. А. Звегинце в. Лингвистические универсалии и лингвистика универсалий. — В сб.: «Проблемы языкознания». М., 1967.
27. В. А. Звегинце в. Очерки по общему языкознанию. М., 1962.
28. В. А. Звегинце в. Теоретико-лингвистические предпосылки гипотезы Сепира — Уорфа. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 1. М., 1960.
29. И. П. Иванов а. К вопросу о типах грамматических значений. «Вестник ЛГУ», 1956, №2.
30. А. В. Исаченк о. О грамматическом значении. — ВЯ, 1961, №1.
31. С. Карцевски й. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX — XX веков в очерках и извлечениях, ч. II . М., 1965.
32. Г. Клау с. Кибернетика и философия. М., 1964.
33. Г. В. Колшански й. Логика и структура языка. М., 1965.
34. Г. В. Колшански й. О функции языка. — В сб.: «Иностранные языки в высшей школе», вып. 2. М., 1962.
35. М. М. Кольцов а. Физиологическое изучение явлений обобщения и абстракции. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
36. П. В. Копни н. Природа суждения и формы его выражения в языке. — В сб.: «Мышление и язык». М., 1957.
37. И. М. Коржине к. К вопросу о языке и речи. — В кн.: «Пражский лингвистический кружок». М., 1967.
38. Н. Н. Коротко в, В. З. Панфило в. О типологии грамматических категорий. — ВЯ, 1965, №1.
39. К. Г. Крушельницка я. Грамматические значения в плане взаимоотношения языка и мышления. — В сб. «Язык и мышление». М., 1967.
40. К. Г. Крушельницка я. Трансформационный метод и проблема значения. — В сб.: «Иностранные языки в высшей школе», вып. 3. М., 1964
41. Е. С. Кубряков а. Комментарий к кн.: Л. Блумфилд. Язык. М., 1968.
42. В. И. Лени н. Полн. собр. соч., т. 29.
43. В. И. Лени н. философские тетради. М., 1947.
44. A . A . Л e онтье в. Психолингвистика. М., 1967.
45. A . A . Л e онтье в. Слово в речевой деятельности. М., 1965.
46. А. Н. Леонтье в. Культура, поведение и мозг человека. «Вопросы философии», 1968, № 7.
47. А. Н. Леонтье в. О механизме чувственного отражения. «Вопросы психологии», 1959, №2.
48. А. Р. Лури я. Теория развития высших психических функций. «Вопросы философии», 1966, №7.
49. К. Марк с. Из ранних произведений. М., 1956.
50. К. Марк с и Ф. Энгель с. Сочинения, т. 3
51. К. Марк с и Ф. Энгель с. Сочинения, т. 23.
52. А. Мартин е. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.
53. Г. П. Мельнико в. Кибернетический аспект различения созна<414>ния, мышления, языка и речи. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
54. И. И. Мещанино в. Соотношение логических и грамматических категорий. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
55. И. И. Мещанино в. Члены предложения и части речи. М. — Л., 1945
56. И. С. Нар c ки й. О проблеме противоречия в диалектической логике. «Вопросы философии», 1967, №6.
57. О. A . Hop к. Основные интонационные модели в немецком языке. «Иностранные языки в школе», 1964, №3.
58. Т. И. Ойзерма н. Основные ступени процесса познания. М., 1957.
59. В. М. Павло в. Проблема языка и мышления в трудах В. Гумбольдта и в неогумбольдтианском языкознании. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
60. Т. Д. Павло в. Информация, отражение, творчество. М., 1967.
61. Т. Д. Павло в. Теория отражения. М., 1949.
62. Р. В. Пазухи н. Учение К. Бюлера о функциях языка как попытка психологического решения лингвистических проблем. — ВЯ, 1963, №5.
63. В. З. Панфило в. Грамматика и логика. М. — Л., 1963.
64. В. З. Панфило в. К вопросу о соотношении языка и мышления. — В сб.: «Мышление и язык». М., 1957.
65. А. М. Пешковски й. В чем же, наконец, сущность формальной грамматики — В кн.: А. М. Пешковский. Избранные труды. М., 1959.
66. А. М. Пешковски й. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1938.
67. Я. А. Пономаре в. Психика и интуиция. М., 1967.
68. А. А. Потебн я. Мысль и язык. Харьков, 1913.
69. А. А. Реформатски й. Дихотомическая классификация дифференциальных признаков и фонематическая модель языка. — В сб.: «Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвистике». М., 1961.
70. Ю. В. Рождественски й. О лингвистических универсалиях. — ВЯ, 1968, №2.
71. С. Л. Рубинштей н. Принципы и пути развития психологии. М., 1959.
72. Б. А. Серебреннико в. К проблеме типов лексической и грамматической абстракции. — В сб.: «Вопросы грамматического строя». М., 1955.
73. Б. А. Серебреннико в. Об относительной самостоятельности развития системы языка. М., 1968.
74. И. М. Сечено в. Соч., т. 2. 1908.
75. А. В. Слави н. Образная модель как форма научно-исследовательского мышления. «Вопросы философии», 1968, №3.
76. Н. А. Слюсарев а. Об универсализме в грамматике. — В сб.: «Иностранные языки в высшей школе», вып. 3. М., 1966.
77. А. И. Смирницки й. Морфология английского языка. М., 1959.
78. А. И. Смирницки й. Синтаксис английского языка. М., 1957.
79. М. И. Стеблин-Каменски й. Об основных признаках грамматического значения. «Вестник ЛГУ», 1954, №6.
80. Ю. С. Степано в. Основы общего языкознания. М., 1966.
81. В. С. Украинце в. Информация и отражение. «Вопросы философии», 1963, №2.
82. А. И. Уемо в. Вещи, свойства и отношения. М., 1963.
83. А. И. Уемо в. Строение умозаключений как проблема логики научного познания. «Вопросы философии», 1966, №7.
84. Э. М. Уленбе к. Еще раз о трансформационной грамматике. — ВЯ, 1968, №3, 4.
85. Д. С. Уор с. Трансформационный анализ конструкций с творитель<415>ным падежом в русском языке. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.
86. А. А. Уфимцев а. Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.
87. Ф. Ф. Фортунато в. Избранные труды, т. 2. М., 1957.
88. Н. Г. Чернышевски й. Полн. собр. соч., т. II . М., 1949.
89. П. В. Чесноко в. Логическая фраза и предложение. Ростов-на-Дону, 1961.
90. П. В. Чесноко в. О взаимосоответствии формальных типов языковых и логических построений. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
91. А. А. Шахмато в. Синтаксис русского языка. Л., 1941.
92. А. Шаф ф. Введение в семантику. М., 1963.
93. Ф. Н. Шемяки н. Язык и чувственное познание. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
94. Е. О. Шендель с. О грамматическом значении в плане содержания. — В сб.: «Принципы научного анализа языка». М., 1959.
95. Е. О. Шендель с. О грамматической полисемии. — ВЯ, 1962, №3.
96. Д. А. Штеллин г. О неоднородности грамматических категорий. — ВЯ, 1959, №1.
97. Г. П. Щедровицки й. Что значит рассматривать языки как знаковую систему — В сб.: «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967.
98. Г. П. Щедровицки й. Языковое мышление и его анализ. — ВЯ, 1957, №1.
99. • Л. В. Щерб а. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании. — В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX — XX веков в очерках и извлечениях, ч. II . М., 1965.
100. А. Эйнштей н. Физика и реальность. М., 1965.
101. В. С. Юрченк о. О взаимосвязи мышления, языка и речи на коммуникативном уровне. — В сб.: «Язык и мышление». М., 1967.
102. Р. Якобсо н. Типологические исследования и их вклад в сравнительно-историческое языкознание. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.
103. В. Н. Ярцев а. Проблема формы и содержания синтаксических единиц в трактовке дескриптивистов и «менталистов». — В сб.: «Вопросы истории языка в современной зарубежной лингвистике». М ., 1961.
104. К . Amme r, G. I eie r. Bedeutung und Struktur. «Zeichen und System der Sprache». Bd. III. Berlin, 1966.
105. I . Dokuli l. Zum wechselseitigen Verhaitnis zwischen Wortbildung und Syntax. TLP, 1. Prague, 1964.
106. A. V. Isacenk o, R. Ruzick a. Semantik der Grammatik. «Zeichen und System der Sprache». Bd. III. Berlin, 1966.
107. O. Leck a. Zur Invariantenforschung in der Sprachwissenschaft. TLP, 1. Prague, 1964.
108. F. Schmid t. Logik der Syntax. Berlin, 1957.
109. W. Tim m. Zum Verhaltnis zwischen Bewutsein und Information. «Deutsche Zeitschrift fur Philosophie». 1963, N 7.
110. Universals of language. Cambridge ( Mass .), 1963.<416>

[1]Именно полемической направленностью объясняется, по-видимому, образно-экспрессивная форма первого предложения широко цитируемого высказывания: «На «духе» с самого начала лежит проклятие — быть «отягощенным» материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков — словом, в виде языка. Язык так же древен, как и сознание: язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми» [50, 29].

[2] Отметим, что изменение порядка слов при переводе предложения: Die unmittelbare Wirklichkeit des Gedankens ist die Sprache (в переводе: «Язык есть непосредственная действительность мысли») нарушает логическую связь. Ведь и здесь, как ясно из контекста, исходным является «мысль», а не «язык». А именно это высказывание особенно часто цитируется вне контекста.

[3] Однако в неявной форме такое понимание еще проявляется в отношении частных случаев этой связи, на них укажем ниже.

[4] Интересно в этой связи обратить внимание на вполне закономерную эволюцию взглядов по этому вопросу у Г. П. Щедровицкого, который вначале защищал только гносеологический подход к языку [98], а затем только деятельностный, но в конце концов пришел к тому, что «два по видимости противоположных определения языка 1) как знания и 2) как реальности — оказываются совместимыми и даже необходимо дополняющими друг друга» [97, 85]. То, что предварительно казалось дизъюнкцией, оказывается при углубленном познании — конъюнкцией, и в этом одна из важнейших закономерностей познания.

[5] Нужно отметить, что и при исследовании языковых значений в гносеологическом аспекте не исключены элементы эксперимента. На это указывал, например, Л. В. Щерба, который всячески защищал правомерность эксперимента в изучении системы языка, в первую очередь различных преобразований (замен, парафраз и тому подобное), которые издавна применялись в конкретных языках для выявления омонимии и синонимии [99]. В последнее время можно отметить также попытки теоретического осмысления этих приемов в связи с обсуждением вопросов трансформационного метода (см., например [25; 40; 85]).

[6] Как отмечает Я. А. Пономарев, в психологии проявляются тенденции к абсолютизации одной или другой стороны: «За разными взглядами на природу психического (которых придерживались психологи-материалисты в последние годы) можно разглядеть две основные позиции: одна из них подчеркивает отображательную функцию психических явлений и трактует их как идеальное субъективное отражение объективного мира; другая, подчеркивая регулирующую функцию психического, сводит психическое к нервному» [67, 117].

[7] Можно сослаться здесь не только на многочисленные высказывания в пользу этой точки зрения, но и на тех авторов, которые считают, что язык имеет лишь одну функцию. Так, например, Г. В. Колшанский утверждает, что язык имеет только функцию выражения мышления [34], а Р. В. Пазухин доказывает, что можно говорить только о коммуникативной функции языка [62]. (Подробнее см. в гл. «К проблеме сущности языка»).

[8] Может быть следует согласиться с С. Л. Рубинштейном, что выражение экспрессии и убеждения входят в коммуникативную функцию и поэтому их вряд ли стоит выделять особо.

[9] Такое противопоставление мысли и речи, познания и коммуникации в этом смысле можно вывести из следующего высказывания С. Л. Рубинштейна: «Говорить — еще не значит мыслить. (Это банальная истина, которая слишком часто подтверждается жизнью). Мыслить — это значит познавать; говорить — это значит общаться. Мышление предполагает речь; речь предполагает работу мысли: речевое общение посредством языка — это обмен мыслями для взаимопонимания. Когда человек мыслит, он использует языковой материал, и мысль его формируется, отливаясь в речевые формулировки, но задача, которую мышление разрешает, — это задача познавательная». Правда, дальнейшее замечание как будто уточняет это высказывание по крайней мере смягчает его категоричность: «Познавательная работа над мыслями, облеченными в речевую форму, отлична от работы над самой речью, над текстом, выражающим эти мысли. Работа над текстом, над речью, — это отработка языковой оболочки мысли для превращения последней в объекты осуществляемого средствами языка речевого общения» [71, 110]. Здесь автор подчеркивает различный характер работы мысли в зависимости от того, направлена ли она на непосредственно познавательные или коммунитативные цели, но это требует уточнения предыдущей мысли, о том, что говорить — еще не значит мыслить. По-видимому, нужно признать наличие мыслительной деятельности и в «говорении», в процессе общения, исключив из этого, так сказать, патологические случаи «безмысленного» говорения, на которые Рубинштейн намекает в скобках (см. также гл. «Психофизиологические механизмы речи»).

[10] В качестве обоснования представляемого здесь взгляда на соотношение языка и речи, противостоящего тенденции рассматривать язык и речь как коррелятивные понятия, отсылаем к работе Й. М. Коржинека [37].

[11] Эти вопросы составляют основную проблему стилистики.

[12] Для мысли на ступени внутренней речи характерна сокращенно предикативная, «сжатая» языковая форма, которая развертывается в сообщение, в «полное» высказывание на уровне внешней речи, для целей коммуникации. Исследования внутренней речи все больше показывают, что это особый вид мыслительной деятельности, который можно рассматривать как промежуточное звено между познанием и коммуникацией. Хотя совершение перехода и не обязательно в каждом отдельном случае, но на основе внутренней речи оно может быть при надобности осуществлено.

[13] Говоря об обязательности языка как орудия мышления, обычно исходят из самого общего понимания их взаимосвязи. Но в различных типах мышления, по-видимому, роль языка выступает в разной степени и может сводиться до минимума, как, например, в техническом мышлении (о типах мышления см. гл. «К проблеме сущности языка»).

[14] Мы рассмотрим этот взгляд подробнее в следующем разделе в связи с выяснением взаимосвязи языка и мышления в системе языковых значений.

[15] «Изучить чужой язык не значит привесить новые ярлычки к знакомым объектам. Овладеть языком — значит научиться по-иному анализировать то, что составляет предмет языковой коммуникации» [52, 375].

[16] К таким явлениям нужно отнести, например, наличие различных типов склонений и спряжений во флективных языках, которые, по-видимому, относятся целиком к структурным особенностям, в то время как для содержательной стороны релевантными оказываются только системные элементы [1].

[17] Известная переоценка значимости немецкой рамки, правда, в структурном плане, вне связи с особенностями мышления, отмечается и в работах В. Г. Адмони [2]. В. Г. Адмони видит в рамке средство выражения «спаянности» предложения. Необходимость такого особого средства для спаянности компонентов предложения в единое целое В. Г. Адмони объясняет тем, что формы слова в немецком языке недостаточно формально дифференцированы, а поэтому слово значительно менее самостоятельно и более тесно, чем, например, в русском языке, спаивается с другими словами путем рамки. Между прочим, по Балли, слово в немецком более автономно, чем во французском, а во французском рамки нет. Тем более, казалось бы, нуждается в «спаянности» английское предложение, однако никаким особым средством для этого английский язык не располагает.

[18] В отношении Л. Вейсгербера это совершенно правильно отмечает В. М. Павлов: «Интересно отметить, что в резком противоречии с декларированным «энергетическим» пониманием языка Вейсгербер фактически не выходит за рамки компонентов языка, составляющих его статический остов: слов, словообразовательных и словоизменительных морфологических средств, синтаксических схем предложения. Исследуется их динамический эффект, их Leistungen . Динамический же эффект процесса речи-мышления Вейсгербер, по существу, и не затрагивает. Его способ «видения» языка гораздо более статичен, чем он пытается заверить читателя» [59, 158]. Ср. в этой связи следующее высказывание Г. П. Мельникова [53, 256]: «... когда пытаются выявить различие в сознании в зависимости от специфики языкового дискретного кодирования, то, по-видимому, нередко преувеличивают степень этого различия. Объясняется это тем, что чаще всего производят сравнения конкретных слов и категорий конкретных языков, а не целостный результат восприятия высказывания в его речевом и ситуативном контексте».

[19] Субъективное отношение к познаваемому объекту в аспекте практики является специфическим компонентом человеческого познания (мышления) в отличие от чисто информационного «мышления» кибернетических машин. Этот вопрос широко обсуждается в связи с проблемой соотношения сознания (познания, мышления, отражения) и информации и других принципиальных теоретических вопросов кибернетики [7; 11; 32; 60; 81; 109].

[20] Ср., например, следующее высказывание Т. И. Ойзермана: «Субъективность ощущений и других форм чувственного познания объективной действительности выражается далее в том, что они представляют собой не пассивное, мертвое отражение объектов, а, напротив, активное, направленное познавательное отношение к миру. Это ярко проявляется, например, в избирательном характере чувственных восприятий. Ведь если бы человек сознавал все то, что воздействует на его органы чувств, он, по-видимому, не мог бы отличить один предмет от другого, не мог бы вести наблюдения, изучать объекты в определенной последовательности, иначе говоря, было бы невозможно сознательное применение человеческих органов чувств как орудия познания. Избирательный характер чувственных восприятий свидетельствует о том, что в процессе чувственного познания имеет место своеобразное отвлечение от одних предметов (или их свойств) и выделение, вычленение других предметов внешнего мира как объектов познания. И это происходит, конечно, потому, что чувственные восприятия органически включены в практическую деятельность людей» [58, 24].

[21] Вопрос о правомерности и критериях разграничения лексических и грамматических значений является спорным. Наряду с тенденцией суммарно рассматривать семантику языка, не вычленяя внутри нее разнородных значений, существует тенденция разграничивать грамматические и лексические значения. Обзор взглядов по этому вопросу см. [84, 86].

[22] Во многих современных работах эта точка зрения отражается в тенденции сведйния синтаксиса естественных языков к синтактике символической логики и противопоставления его семантике, которая в этом случае ограничивается лексикой языка. В последнее время такой подход все чаще рассматривается как необоснованный и вызывает возражения у многих исследователей, см., например, [84; 103], а также ряд работ в сб. « Zeichen und System der Sprache », посвященных проблемам семантики в грамматике в плане разработки общей темы Международного симпозиума в Магдебурге (1964 г.).

[23] А. И. Смирницким хорошо показана взаимосвязь этих двух сторон грамматических явлений: «Связанность речи и ее осмысленность достигается тем, что в речи выражаются мысли не только о предметах, явлениях и их свойствах в отдельности, но и мысли об отношениях, в которых выступают соответствующие предметы, явления и их свойства в тех или других случаях» [77, 44].

[24] Грамматическая категория может рассматриваться и в других аспектах (см., например, [80], где предпринимается попытка разграничения формального и психологического аспектов грамматической категории) иногда как признак грамматической категории рассматривается единство грамматического значения и грамматической формы [17].

[25] Эти признаки в той или иной форме отмечают в работах, посвященных проблеме грамматического значения и грамматической категории. Правда, в них речь идет главным образом о морфологических категориях [17; 19; 29; 38; 79; 94; 104]. Что касается вопроса о бинарности оппозиции, то присоединяемся к авторам, которые считают, что грамматическая оппозиция может включать больше двух членов (что подтверждается фактами языков) [69; 94; 103].

Признак обязательности выражения означает, что данное грамматическое значение выражается в данном языке в виде грамматической категории, в другом языке это же отношение может относиться к необязательно выражаемым. Эта особенность грамматической категории так сформулирована А. Исаченко и Р. Ружичкой: «Существенно отличает языки друг от друга не то, что в них может быть выражено, а то, что в них должно быть выражено, что не может остаться невыраженным» [106, 283].