Курукшетра. Путь Абхиманью 21 страница

— Нет, вы не понимаете… Отец мне расска зывал, КАК мы ее проиграли. Все пошли на вой ну по зову Друпады. Крестьяне везли хлеб, кшат рии — оружие. Никто не протестовал, не сопро тивлялся. Просто медленно шли, неохотно выпол няли команды. Отец говорит, что уныние висело над войском черной тучей, как предзнаменование. Он тогда сбежал, стал разбойником. Не мог, гово рит в этой тоске пребывать. (Я, видно, в него.) Ну, а наше войско встретилось с Дроной и его кшат риями. Исход битвы был предрешен. Тех, кто хо тел сражаться, спеленала паутина помех, отсро чек и противоречий. Самые рьяные ушли в пого жий день с черными от ненависти лицами. Они пали в битве. Остальные приняли позор пораже ния. Они потом спились в наших трапезных или вырезали друг друга в бессмысленных кровопро литных ссорах. Никто так и не пробудился. А Ха– стинапур растет с непостижимым, незаметным упорством, пожирая наши земли.

Чараны уверяют, что после поражения Друпа-да отправился в обитель одного из патриархов по имени Яджа, сурового в обетах, смиренного, достигшего наивысшей ступени подвижничества. Яджа в присутствии царя и царицы совершил возлияние священного масла в огонь, из него поднялся юноша, подобный божеству.

Он был «огненного цвета, страшный на вид, украшен венцом, в превосходном панцире».

Этот царевич родился для сокрушения Дроны. Так сказал невидимый великий дух, витающий в небе. «Затем восстала из середины алтаря девушка, одаренная счастливой долей, с прекрасным телом, смуглая, с глазами, как лепестки лотоса, с темно-синими кудрявыми волосами. От нее шло благоухание, и не было ей подобия на земле».

Когда супруга царя Друпады увидела рожденных, она сказала Ядже: «Пусть они оба не знают другой матери, кроме меня». «Хорошо», — сказал ей Яджа. И дваждырожденные, довольные в душе, дали им имена. Сына Друпады, рожденного в блеске огня, назвали Дхриштадьюмна, что значит «величием отважный». А дочку назвали Кришной, потому что была она смуглой.

Так это все изобразили чараны. Да вы сами видели и Кришну Драупади и Дхриштадьюмну. Кто усомнится, что они, родившись, получили в дар частицы божественного огня? Вот только вопрос: от кого? — рассказчик пожал плечами, словно отказываясь отвечать на свой вопрос, и продолжал:

— А дальше началось совсем невероятное. Ве– ликомудрый Дрона принял царевича Дхриштадь юмну в свою обитель и обучил его ( сына врага?) искусству владеть оружием. Стал бы он это де лать, если враждовал с Друпадой? Какие-то тай ны борьбы за престол Хастинапура — не иначе! Ну да нам не понять планов патриархов. Песни чаранов ничего не проясняют.

Некоторое время панчалиец задумчиво ковырял лопатой землю, потом заговорил вновь:

Друпада, естественно, ничего своим подданным не объясняет. С Хастинапуром мы , вроде, не ссорились. Но, говорят, Друпада ликовал, отдавая Пандавам в жены свою дочь. Стал бы он так радоваться, если б не предвидел новую войну с Хастинапуром. Да и вторую свою дочь, по имени Шикхандини, он воспитал воином, — продолжал рассказывать панчалиец, — про нее ходят невнятные слухи, будто бы обменялась она полом с каким-то якши и сделалась мужчиной. Но кто из нас верит злым языкам сплетников? Шикхандини — женщина, хоть силой и мужеством может помериться с любым воином. Она вместе с братом остается главной опорой трона Друпады.

А что, трону нужны опоры? — аккуратно спросил кто-то из нас.

Наш царь мудр, — вздохнул панчалиец, — но горожане робщут. Да и кому понравилось бы такое… Вон, смотрите!

Панчалиец указал вниз на дорогу, идущую вдоль вала.

По ней нестройной толпой двигали люди с заступами и мотыгами. Их сопровождало несколько воинов. (Копья небрежно, как дорожные посохи, брошены на плечи. Оточенные жала слепо тычутся в небо, покачивыаясь в такт шагам. Поторапливают? Охраняют? Кто поймет обычаи этих панчалийцев?)

Рабы?

По одеждам вроде вайшьи.

Да нет, ты на лица посмотри. И плетутся едва-едва. Разве свободные так ходят? Да вон, и охрана с ними.

Митра направил свои мысли в сторону ближайшего охранника, пытаясь привлечь его внимание. Не преуспел. Джанаки вежливо заметил:

— Надо быть проще.

Митра ехидно улыбнулся и, вложив два пальца в рот, издал омерзительно громкий и немелодичный свист. Подействовало сразу. Охранник остановился и задрал голову, чем-то неуловимо напоминая охотничьего пса.

— Куда, о достойнейший, направляются эти люди?

Кшатрий рассмотрел нас, насупился и некоторое время раздумывал, достоин ли Митра ответа. Затем словно нехотя сказал сквозь зубы:

Наш царь повелел всем горожанам выйти на строительство укреплений. Вот они и идут.

А зачем охрана?

На случай нападения врагов, — сказал кшатрий и почему-то очень громко и неприятно расхохотался. Те, что брели рядом с ним при этом непроизвольно ускорили шаги и втянули головы в плечи.

Мы ему не поверили. Впрочем, что толку строить домыслы, когда река жизни сама неизбежно принесет ответы. Усталые руки опять взялись за заступы и корзины. А мысли и речи потекли неспешным потоком, сопрягая опыт прожитого и познанного каждым в единый узор общего поля.

* * *

Больше всех о своей земле любил рассказывать Джанаки. Легкая, цветастая речь, и выразительные жесты красивых рук, казалось, ткали удивительную майю прямо на черном гребне вала. В слоящемся воздухе пред нами вырастали горные отроги и зеленые коннобежные равнины страны Аратты: родины бахликов, мадров, синдху, тригар-тов и гандхаров. Наши сердца начинали рваться в этот дальний край пенных потоков и неохватных зеленых елей. Временами мне казалось, что для Джанаки жизнь, оставленная где-то далеко на северо-западе, была истинной, а то, что происходило здесь, на равнинах Ганги — тягостным перерывом, майей, серым занавесом…

О возвращении на родину мечтал и Аджа. Его невыразительное, простоватое лицо деревенского парня светлело и обретало подвижность, только когда он начинал вспоминать о том, что на востоке, в Магадхе, остались поля, принадлежавшие его роду. Поля, но не люди, ибо жестокая засуха, поразившая те районы в минувшем году, привела к голоду — опустошителю деревень. Тогда же и отыскал его странствующий риши — голодного, истощенного, но злого и способного идти. Идти куда? Путь указал риши, открывший в Адже способность воспринимать брахму. Она пробудилась сама собой в момент страшного потрясения, словно отец и мать, умирающие в голодных муках, оставили сыну неистраченный источник тонких жизненных сил. Риши был уверен, что именно пробудившаяся брахма отогнала неизбежную смерть от Аджи, подчинив угасающее тело пламени духа. К моменту нашей встречи ничто в упитанном, подвижном Адже не напоминало о пережитых страданиях, пожалуй, только в еде он не соблюдал приличествующей дваждырожденному умеренности и все время, как бы невзначай, откладывал провизию про запас. Зато работать он умел. С мотыгой обращался так, будто это была его третья рука.

Митра, правда, утверждал, что мечом этот крестьянин никогда не овладеет. Но это было преувеличение, недостойное дваждырожденного.

Опытные кшатрии из личной охраны Панда-вов обучали нас премудростям боя. Военные упражнения, скачки на конях поначалу представлялись приятной возможностью отдохнуть от тяжелых земляных работ. Да и военные игры как-то больше соответствовали кшатрийскому достоинству. По крайней мере, так считал Митра. Я же так изматывался, что почти не различал, меч или заступ породил боль в руках и ломоту в спине. То же самое происходило и с остальными. Мы учились смиренно переносить любые лишения, понимать друг друга без слов, держаться друг за друга, как звенья одной цепи. Железные молоты реальности выковывали мое новое тело, закаляя душу. В огненном горне повседневного напряжения выгорали последние остатки гордыни и себялюбия. Новую цепь братства ковали Пандавы, сокрытые от нас высокими стенами Кампильи. Впрочем, ни я, ни Митра тогда этого не понимали.

* * *

— Здесь все как-то перепутано, — заметил Митра, вернувшись в лагерь после совместных учений с панчалийцами, — ты знаешь, что сказал мне один из кшатриев? «Меньше всего на свете мне хочется воевать». Тогда какой же он кшатрий?

Я пожал плечами:

— Вспомни, что Друпаде приходится силой гнать своих подданных на постройку стен. Они даже спасать самих себя не хотят. Где уж нам по нять их…

Джанаки осторожно заметил:

Панчала — древняя страна. Только подумай, какую карму накопил ее народ, сколько законов создал.

Вот и путаются они в этих законах… — презрительно заметил Митра. Потом тряхнул пыльной головой и весело улыбнулся. — Все равно я рад, что мы сюда попали. Только так и начинаешь чувствовать поток жизни. Новый мир, новые люди. Словно мы в игре с какими-то еще непонятными законами.

-- А у тебя нет ощущения, что играют нами? — остудил я его жизнерадостный пыл.

* * *

В один из дней к земляным воротам нашего лагеря подкатила колесница. Из нее вылез одетый в кожаные доспехи великан. Его внешность наводила на мысль о первобытной дикости: абсолютно лысая голова, глаза навыкате, блестевшие из-под нависающих надбровных дуг, выдающаяся вперед могучая челюсть. Этот человек похож был на ракшаса. По крайней мере, именно в таком обличий я представлял себе эти существа, блуждающие в ночи. Но что удивляло больше всего, так это плотный ореол тонких сил, который, подобно доспехам, окружал нашего гостя. Он был одним из нас. В его поведении, в скупых жестах и словах, с которыми он обратился к нам, чувствовалась способность повелевать.

— Приветствую вас, братья, — сказал он. — Я прислан к вам Пандавами. Меня зовут Гхатоткача, что означает «голый, как кувшин», — и он жизнерадостно похлопал себя по макушке, блестевшей на солнце.

Мы с Митрой тут же вспомнили легенды, услышанные нами от Учителя в ашраме. Ну что же, сын Бхимасены и дочери вождя дикого племени вполне соответствовал песням чаранов. Тут сказались и доброе наследие отца, самого могучего из Пандавов, и постоянная жизнь в лесу, чрезмерно развившая его мускулатуру. Когда он смеялся, а случалось это часто (люди лесов не любят отягощать себя грустными размышлениями), его толстые губы обнажали два ряда крупных белых зубов, способных, как казалось, перегрызть любую кость.

Со временем мы пришли к выводу, что Гха-тоткача — один из самых приятных людей, с которыми нам приходилось общаться. Правда, подданные Друпады старались его избегать, но сами Пандавы души в нем не чаяли, а Драупади называла сынком. Один из наших, сведущий в легендах, окружавших Пандавов и их супругу, рассказал нам, что однажды юный Гхатоткача услышал мысленный зов своего отца на огромном расстоянии. Это случилось во время урагана, заставшего пятерых Пандавов и Кришну Драупади в лесу. Прекрасная панчалийка выбилась из сил, и Наку-ле пришлось нести ее на руках. Вот тогда-то Бхи-масена и вызвал в памяти образ сына, жившего вдали от отца в диком племени, и вскоре Гхатоткача явился перед Пандавами с почтительно сложенными ладонями: «Повелевай же мной, о мощ-норукий,» — обратился он к отцу. Бхимасена сказал: «Драупади — твоя вторая мать. Она устала и обессилела. А ты, сын мой, могуч и можешь пройти там, где пожелаешь. Подними же ее па плечо и ступай среди нас по воздуху, двигаясь плавно, чтобы ее не тревожить».

Тут Гхатоткача вызвал себе на помощь других лесных людей, и они перенесли всех царевичей и их супругу к горе Кайласа — в благодатный край, изгоняющий грусть.

— Да, я слышал, так поют чараны, — недо верчиво сказал Аджа, выслушав эту историю, — по-твоему, Гхатоткача и летать умеет?

Рассказчик пожал плечами:

— Летать, может быть, и нет, но бегать по лесу со скоростью, удивительной для изнеженных го рожан, может. Не забывай, он ведь вырос в лесу. К тому же он обладает брахмой и знает древнюю магию племен, бродящих в ночи. Их боятся крес тьяне, почитая за ракшасов.

Так состоялось наше знакомство с Гхатотка-чей. Могу засвидетельствовать, нрава он был кроткого и, обладая изощренной чувствительностью, никогда не позволял себе словом или поступком нарушить гармонию другого человека. Он часто выходил вместе с нами ворочать камни на валу, а с гостями из Кампильи вел себя так, словно стеснялся своего роста и дикого вида. Впрочем, пан-чалийцы редко забредали в наш лагерь.

В первый же вечер он велел нам собраться у костра на круглой утоптанной площадке среди островерхих шатров и запел священный гимн, погружающий всех в молитвенно-отрешенное состояние.

—О Агни! Поставь же нас прямо Для странствий и для жизни. Защити нас, о Агни, от ракшаса! Защити от вредящего и от убийцы, Создавая свет для бессветного, Форму для бесформенного. Вместе с зорями ты родился…

Как давно, оказывается, не устремлялись наши сердца к музыке Высоких полей! С некоторым недоумением я отрешился от земляных валов и кольев частокола, от жары и пота бесконечных дней.

Мы пели и перед зрячими нашими сердцами представали в ослепительном блеске и чарующей гармонии черты, цвета, формы младенческой души человечества, не успевшей расторгнуть связи с породившим ее космосом, расколоться, рассыпаться на бессчисленное количество обособленных «Я».

Впрочем, когда гимн закончился, не кто иной, как Митра, вернул нас на привычный круг царапающих душу вопросов.

— Спасибо тебе, о сын Бхимасены, за то, что позволил забыть об убогой приниженности наше го земного существования, — сказал мой друг, пряча за изысканностью речи жало обиды, — не устаю благодарить Пандавов за великую науку терпения, которую преподали они необузданному кшатрию. Ничто так не возвращает повелителя брахмы на землю, как ее копание.

Надо же помочь панчалийцам, — примирительно сказал Джанаки.

Они, конечно, без нас не справятся, — добавил Митра, — их тут только сотня тысяч…

Пандавы забыли нас, — с дрожью в голосе произнес Аджа, — Их влекут Высокие поля, неведомый свет. А мы, как обычные пахари, посвящены тяжелым трудам, хоть в отличии от крестьян даже не смеем надеяться пожать плоды своих усилий.

Гхатоткача ухмыльнулся и задумчиво погладил свой туго обтянутый темной кожей череп, матово бликующий в отсветах костра. Потом сказал без тени обиды или порицания:

Солнце не должно помнить о каждом ростке, который взращивает своими лучами. Каждый из учеников свободен уйти или остаться. Это ваша часть труда постигать мысли и цели властелинов, брать исходящую из них силу. Позвольте напомнить, что это вы, а не они, проходите ступени первого ашрама. Конечно мы способны лучше любого раджи убедить, воодушевить или же просто принудить. Но не хочет Юдхиштхира налагать на вас свою волю, лишая божественного дара свободы.

Но нас собрали здесь драться! Когда же найдется дело достойное кшатрия? — воскликнул кто-то из темноты.

Когда исполнятся сроки, — ответил Гхатоткача.

А разве великий царь не волен сам определять время наступления? — откровенно удивился Митра. Его глаза, устремленные на огонь, вспыхнули, как угли. Казалось, он уже видит мчащиеся в атаку колесницы. — Панчалийцы за нас. До матсь-ев рукой подать. Вот придут ядавы, и у нас будет армия, способная бросить вызов Хастинапуру

Человеку, способному видеть мир так же узко и плоско, как ты, все кажется простым, — без всякого снисхождения прервал Митру Гхатоткача, — но ведь тебя чему-то, все же, учили в ашраме. Дваждырожденный обязан не мечом размахивать, а соизмерять действия и их неизбежные последствия. Камень катится с горы по предначертанной линии, даже если ему кажется, что он свободен в выборе места падения. Начавшись, война побежит по своему руслу, и никто из нас не сможет остановить кровопролития. Разве думающий человек возьмет на себя такую ответственность? Юдхиштхира следит за потоком событий и отдаст приказ, только когда остальные кармические пути будут закрыты. Да мы и не готовы к войне. Посмотрите на панчалийцев…

А что? — пожал плечами Митра. — Кшатрии у них вооружены хорошо.

Да разве в этом дело? — снисходительно улыбнулся лесной воин. — Мы и вайшьев можем облачить в доспехи. Только кшатриев они не остановят. Вам надлежит знать правду. Друпада близок к отчаянию. Он сам ждал новой войны с Хастина-пуром. Но теперь видит, что и она будет несомненно проиграна. У него есть подданные, но нет народа. Люди идут на строительство укреплений или маневры, они платят подати, исправно посещают храмы, но все это лишь майя… Дела опутаны паутиной помех, отсрочек, устремленность гаснет в неразберихе, жажда действий обращается в бессмысленное ожесточение. Кшатрии привыкли к сытой, красивой жизни. Не захотят они отдавать ее за какие-то высокие и совершенно непонятные им цели. Юдхиштхира здесь тоже бессилен, ибо мудрые речи способны убедить только мудрых. Сколько мы ни пытались растолковать горожанам, что Хастинапур, отняв у них северные земли, на этом не остановится, они твердят — «на наш век хватит». И, очевидно, убедятся в нашей правоте, лишь когда увидят в Кампилье новых хозяев.

Сказать по правде, многим в Кампилье вообще все равно, кто правит, лишь бы не особенно лютовал, да подати с земледельцев собирал вовремя, — подал голос панчалиец.

А крестьяне?

Крестьяне знают лишь землю. Им вообще до царей дела нет…

Им все равно кто победит? — с возмущением перебил панчалийца Митра.

Конечно. Они ненавидят своих сборщиков податей куда больше, чем чужих кшатриев, которые пока им ничего плохого не сделали. Кстати, если война и будет, то панчалийскую знать может и перебьют, но крестьян и ремесленников вряд ли кто тронет. Подданные всем нужны.

Это предательство так думать! — почти возопил мой друг. Но его остановил Гхатоткача, указав, что не пристало дваждырожденному попадать под власть гнева.

Вы забываете, — сказал могучий родственник Пандавов, что у простых людей нет способностей предвидеть последствия собственных поступков. Они просто не задумываются о причинах и следствиях, вертящих колесо мира. Богатые же попали под власть ракшасов себялюбия и наживы. Им некогда распознать в своем сердце предчувствие беды, неуловимое и вездесущее, как запах лесного пожара. Они и представить не могут, какая сила бродит в непролазных лесных дебрях, копится за горными цепями или носится ветром по степям. Эти люди будут и дальше есть, пить, размножаться и приносить жертвы на алтарь собственной алчности. Но ведь они не знают, что есть что-то еще…

У них своя карма, — рассеянно заметил Аджа, — стоит ли вмешиваться?

Мы одни не выживем, — ответил Гхатоткача, — это — одно объяснение. Есть и другое, оно выражается одним словом — милосердие. Если мы уйдем и оставим их без помощи, то вся тяжесть кармы падет на наши плечи.

А если заставить? –— аккуратно спросил Джанаки. — Я слышал, что Друпада привержен добродетели. А добродетель царя —в умении принуждать и вразумлять подданных.

Так и есть, — подтвердил сын Бхимасены и ракшаси, — Друпада открыт советам Юдхиштхи-ры и, хвала богам, лишен тупой самовластности, заразившей большинство повелителей нашей земли. Его дети — Дхриштадьюмна и Шикхандини — подчиняются законам нашего братства. Так что, все делается согласно соображениям пользы и добродетели для спасения панчалийцев. Их будут спасать, даже против их воли… Но дело это трудное и связано с опасностями, о которых сейчас нет смысла говорить. Впрочем, завтра мы все вместе пойдем в Кампилью. Посмотрите своими глазами.

По меньшей мере полсотни дваждырожденных, забыв об обуздании страстей, бросились совершать омовения и надевать чистые одежды. Многие подпоясались мечами не потому, что опасались нападения, а желая предстать перед молодыми панча-лийками в ореоле героев-защитников. И вот, возглавляемые Гхатоткачей, мы двинулись через поля, окружающие Кампилью, к ее северным воротам, сжатым плечами каменных бастионов и увенчанным башнями. Миновав гулкую воронку каменного свода, мы оказались в лабиринте улочек, где дома стояли, тесно прижавшись друг к другу, словно боясь упасть в сточные канавы. Узкие дорожки между домами петляли так, словно их создатели просто не могли ходить по прямой. Мы невольно ускорили шаги, стараясь пройти в центральные кварталы города.

Но и дворцы знати нас разочаровали. Их возводили из необожженного кирпича и дерева. Маленькие окна с недоверием посматривали на уличную толпу из-за глинобитных стен. У ворот внутренних двориков стояли молодые воины в бронзовых шлемах с кожаными застежками на тяжелых подбородках, при мечах и копьях, пускавших солнечные зайчики. Выражение тупого превосходства впечаталось в их лица, как клеймо в круп коровы.

Кстати, в этом городе было много коров. Эти вконец отощавшие животные вяло бродили среди толпы в поисках клочка травы или кустика. Коровы были священными животными, и поэтому находились в полной безопасности. За каждой из них следили глаза какого-нибудь бедняка. И стоило животному сбросить на землю свежую лепешку навоза, как чьи-нибудь руки поспешно подбирали ее, и растопыренная пятерня с размаху прилепляла круглую лепешку к ближайшей прокаленной на солнце стене. Потом эти высохшие куски навоза можно было продать как дешевое топливо. Иногда целые улицы были украшены на высоту человеческого роста этими грязнокоричневыми кругами с вдавленной пятерней, словно сами стены говорили: «Стой, не ходи дальше.» Дома, мимо которых мы проходили, представляли из себя просто глинобитные колодцы под тростниковыми крышами. Свет проникал в такие жилища только через дверь, а внутри располагался очаг, пара циновок, пара горшков и кувшинов. Ниши в стенах служили прибежищем для глиняных фигурок духов предков и божков-охранителей. Перед домами в сточных канавах собирались груды отбросов, над которыми роились мухи.

Как ни напрягаю память, не могу вспомнить встречавшиеся лица, расплывшиеся в тумане глухой враждебности. Помню суету на улицах, недоброжелательную настороженность взглядов, липнущих к нам как пыль, и столь же неприятных. Да, и пыль я хорошо помню. Она скрипела на зубах, ложилась на потные лбы, колола глаза. Может быть, из-за нее я и не рассмотрел, как следует город, оставшийся в моей памяти лабиринтом охристых стен и тростниковых крыш. Казалось, что панчалийцы сознательно устраняют из обихода все, что могло бы как-то приукрасить их пыльное существование. Простодушный Джанаки высказал предположение, что это — результат отрешенности жителей от роскоши и соблазна. Но Гхатоткача, как и наш товарищ, что был родом из Кампи-льи, рассеяли его заблуждение, объяснив простоту домов просто отсутствием потребности привнести в свою жизнь красоту.

— У моих соплеменников другой взгляд на жизнь, — сказал наш панчалиец, — здесь богат ство и бедность проявляют себя не в утонченнос ти вкуса, а в набитых амбарах и в тяжелых драго ценностях, которыми украшают себя и мужчины, и женщины. Видите, как мало зелени в городе? Мы все реже ходим на прогулки в рощи, реже поем песни. А вы заметили, как торопливо снуют люди по улицам? Они спешат в свои мышиные норы, не замечая ничего вокруг, не улыбаясь встречным.

На мощеной дороге, ведущей к дворцам знати, под огромными навесами базара, что размещался неподалеку, на лестницах у храмовых прудов и даже на боковых улочках деловито сновали, толкались, торговали, ругались тысячи горожан, похожих в этом суетном мельтешении на коричневых древесных муравьев. Невольно мы сбились в плотный боевой порядок, с мягкой настойчивостью плечами пробивая себе дорогу. Больше всего нас раздражало не количество людей на улице, а их полное нежелание обращать внимание на окружающих. Тот, кто носил богатые одежды, шел в окружении слуг, расталкивающих толпу. Тот, кто спешил больше других, размахивал локтями, не скупясь на брань. Кое-что от общей недоброжелательности перепадало и нам: «Ты гляди, какие...» А дальше, в зависимости от настроения говорившего, обращалось внимание на наши чересчур простые одежды, излишне любопытные глаза или чрезмерно гордый вид.

— Будем смиряться, братья, — весело посове товал Гхатоткача, — боюсь, по их представлениям мы тоже выглядим недостаточно благолепно. Ваши пытливые взоры, столь ценящиеся в ашрамах, здесь представляются наглостью и вызовом, а любую бла гонравную женщину просто повергают в смятение.

Мы зашли в небогатую трапезную, где большая группа вайшьев с достоинством услаждалась медовым напитком и сластями. На нас они покосились неодобрительно.

Смотри-ка, дваждырожденные, — шепотом сказал один из них.

Что им здесь надо? — повысил голос толстяк с потным от возбуждения лицом, — у нас и свои брахманы есть — правильные. Они знают, как жертвы приносить да богов задабривать. Не надо было Друпаде Пандавов принимать. Всю эту коловерть, если поразмыслить, они и запустили.

Тихо! Властители губят тех, кто пренебрегает их повелениями…

Но никакой властитель не смеет нарушать дхарму варн, — горячился толстяк, — на неизменности ее стоит мир. Шудра предназначен для тяжелых работ, вайшья — для земледелия и торговли, кшатрий —для битвы, а извечный удел брахмана — молитвы. А разве эти молятся? И где это видано, чтобы нас, почтенных домохозяев, гнали на работу?!

Переглянувшись между собой мы быстро вышли из трапезной.

— Надо было обойти эти кварталы с подвет ренной стороны, — сказал Митра, морща нос…

* * *

Кампилья разочаровала нас. Гхатоткача совсем было собрался поворачивать обратно, как вдруг лабиринт узких улиц, населенных беднотой, вывел нас к храму . Это было весьма ветхое сооружение из дерева и глины, конусом своей крыши едва возвышавшееся над окружающими строениями. Красная земля перед ним, утрамбованная тысячами голых пяток, казалась обожженной кожей. Здесь не росло ни одно деревце. Зато под стрелами Сурьи колебалось черное море голов, подступавшее к краям храмовой веранды. Это было единственное место, куда не долетали огненные лучи, ибо четыре изъеденные временем колонны поддерживали над верандой неказистый деревянный навес. Под навесом стоял невысокий человек с очень темной, почти черной кожей, одетый в шкуру антилопы, что выдавало его принадлежность к варне брахманов.

По резным фигурам, украшавшим вход, мы узнали храм Шивы, а по всполохам невидимого огня, окутывающего темную фигуру — собрата-дваж-дырожденного. Был он невысок ростом, черноволос и кудряв. Большие, чуть вывернутые губы и широкий приплюснутый нос сообщали бы лицу наивно-добродушное выражение, но глаза горели исступленным вдохновением бойца. В сосуде этого примечательного тела бился, кружи и и плясал огненный вихрь брахмы, находя выход в словах, опалявших толпу, сбившуюся на площади.

— Я — Шива. Моими устами говорит творя щий и преобразующий, пречистый и высочайший, безначальный и вездесущий, вечный творец и губитель. Я воссоздаю себя всякий раз, когда отступает справедливость и торжествует беззаконие. Во время Сатьяюги дхарма — как бык о четырех ногах. Она властвует над людьми безраздельно. Нет ни лжи, ни болезней, ни смерти. Людям не надо трудиться. Стоит лишь помыслить, и результат — вот он…

Во время Двапараюги дхарма уже наполовину вытеснена беззаконием, — говорил неизвестный, стоящий у входа в храм, — затем несправедливость на три четверти воцаряется в мире, а на долю людской добродетели приходится лишь одна четверть. И тогда я выбираю форму для воплощения. Я один привожу в движение неимеющее формы, влекущее к гибели все живое колесо времени. Мой знак — раковина, диск и палица.

Бред какой-то, — недоуменно сказал за моей спиной Джанаки.

Но ведь его слушают, — заметил Митра. И его действительно слушали. Толпа понемногу густела. Одетые в одни лохмотья, без головных уборов и украшений, стояли на солнцепеке обитатели лачуг. Рты полураскрыты, глаза прищурены, словно в безнадежной попытке разглядеть что-то в небесной дали, куда указывала воздетая рука говорившего. Черные узловатые ноги, казалось, вросли в раскаленную землю, руки безвольно повисли. Люди впитывали слова молча, словно в трансе, а источник слов — невысокий, черноволосый собрат в шкуре антилопы — метался по веранде, размахивал руками, срывал голос в крике и больше походил на лесного колдуна.

Человек, стоящий под священными знаками Разрушителя мира, бросал дротики пророчеств в толпу, что шевелилась, дышала, как тысячеокое мохнатое чудище из древнего леса. Огонь брахмы еще не озарил дремлющую первобытную сущность. Мысли, текущие в тысяче обособленных ячеек разума, не сливались в единый поток. Но здесь пробуждалась сила, не осознанная, но полная страсти. И черная фигура на веранде, вперяясь взором в черную колышашуюся массу, пила эту силу, облекая в слова и образы.

— Сбываются все знамения Калиюги! Вспомните пророчества: «Отец пойдет против сына, а сын — против отца. Мужи обретут врагов в своих собственных женах. Девушек не будут сватать. Они сами станут искать себе мужей. Станет правилом для людей отбирать достояние у бедняков, даже у детей и вдов. Смешаются между собой брахманы, кшатрии и вайшьи, и все они уподобятся низшим сословиям, пренебрегая истиной и покаянием. Люди станут торговать дхармой, точно мясом. Те, кого в мире считают учеными, забудут об истине. Утрата истины сократит человеческий век. Из-за краткости жизни они будут не в силах постичь всю науку. Лишенные знания невежды найдут удовлетворение в наживе. Став алчны ми, глупыми и злобными, люди под влиянием низких страстей погрязнут в смертельной вражде. Но и войны будут уделом ничтожеств. Храбрецы будут жалки, как трусы. Никто никому не решится верить, когда наступит конец юг. И станет природа людей жестока в деяниях и подозрительна в мыслях. И станут они губить без нужды животных и деревья по всей земле. Тогда настанет конец всему живому и сущему в мире».

-- О боги! Это же из Сокровенных сказаний! Пророчества Маркандеи! — изумленно воскликнул Джанаки.

-- Что ни слово — то истина, — шепотом подтвердил Митра, — похоже, Маркандея пророчествовал специально для панчалийцев.