Курукшетра. Путь Абхиманью 42 страница
— Мы можем повторить ночь колдовства, — шептала мне Лата, — но теперь не связь с землей, а полет в бесконечное небо подарит нам огонь Кундалини.
В наступающей ночи у костра мы впервые сделали одно большое ложе из пахучих трав. Лата сидела напротив меня, занавесив свой лунный лик черными прядями волос. Я говорил ей слова, которые приходили мне на ум легко, как песни чарана:
— Кшатрий больше жизни дорожит мечом, Вайшья — зерном, собранным в амбаре, Брахман — священным огнем на алтаре, А я собираю в потоке жизни Мгновения встречи с тобою…
Лата простерлась на траве и позвала меня. Блики костра закутали ее тело в оранжевую одежду риши. Но ее лицо отражало прохладный свет луны, а глаза — колючие огоньки звезд. Бог Агни прянул из костра, протягивая языки пламени, как растопыренные пальцы, к совершенному телу. Но в ту ночь сила была со мной. Пламя зашипело и опало.
Прогоревшие ветви осыпались блеклой золой, лишая Лату оранжевого покрывала. Свет луны водопадом обрушился на ее плечи, сбежал вниз по крепкой груди, рассеянными бликами омыл живот, облил бедра и расплескался брызгами у ее ног среди темной травы. Лата запрокинула голову, подставив белую шею под острый, как нож, лунный луч. Вытянувшись в серебристом сиянии, апсара смотрела не мигая вверх, словно притягивая силу повелителя ночи к своему телу.
* * *
Что я помню теперь? Ее лицо, нежное, как цветок лотоса в ореоле лунного сияния, тело, упавшее в мои объятия, жгучий огонь, пронизавший нас обоих, погрузивший в божественное состояние отрешенности и полета.
Когда я открыл глаза, то увидел, что угли костра уже потухли. Ароматная дымка, восходящая над ними, словно шерстяное одеяло, закрыла наши тела от ночной свежести и пронзительных взглядов богов горных вершин. Рядом со мной, закинув руки за голову и изогнув спину, счастливо улыбалась во сне моя апсара.
Тысячелетия легли между мною и сияющим мигом пробуждения. Давно обратились в прах тела тех, кто сгорел в яростной схватке за трон Хастинапура, да и сами башни великого города давно осыпались прахом. Даже боги поменяли свои имена и лики. А я все помню ту ночь — светоносные глаза Латы, стрекот насекомых в траве, одуряющий запах сосновой коры. И стоит лишь одной капле этих воспоминаний выплеснуться из потайных глубин бессмертной сущности на сияющую поверхность сегодняшнего дня, как неутоленная жажда любви вновь бросает меня в море живущих прорезать толпу, вглядываясь в лица, чтобы по блеску глаз, по искре брахмы, пробудившейся среди серой майи повседневных мыслей и чувств, вдруг узнать, почуять зерно духа, некогда сиявшее в груди моей Латы.
* * *
Утром я проснулся от легкого треска костра и веселого напева Латы: "Вот этот свет, лучший из многих, восстал на востоке из мрака, делая все различимым. Пусть сейчас дочери неба, ярко сверкая, создадут путь для людей! Стоят на востоке яркие зори, движутся вновь, неизменного цвета, бесформенный мрак отгоняя своими сияя телами. О, дочери неба, ярко блистая, даруйте нам богатство потомства, о богини! Пробужденные вашим светом с мягкого ложа, да будем мы обладателями прекрасного сына!"
Впервые этот древний гимн показался мне живым и своевременным.
От земли исходил пряный, тягучий аромат. Новые силы бродили, кипели, искали выхода в моем возродившемся теле. Я знал, что в наших силах пересечь эти бескрайние джунгли, пробиться к Ганге и вернуться, несмотря ни на что, к нашим друзьям в Панчалу. То, что многие дни казалось мне слепым ударом судьбы, теперь предстало благодеянием. И я осторожно молил богов, чтобы наше с Латой вынужденное уединение продлилось подольше.
* * *
Прошло еще несколько дней, прежде чем мы вышли, наконец, из-под сени столетних лесов на залитые солнцем равнины. Двигаться стало труднее. Травы были настолько высокими, что в иных местах в них не было заметно даже слонов. Иногда мы вспугивали легких антилоп. А над водоемами, встречающимися у нас на пути, поднимались, как столбы дыма, стаи кричащих птиц. Жизнь дарила нам только радость.
Но это продолжалось недолго. Однажды под вечер мы вышли из пелены леса на дорогу и увидели у обочины одинокий костер. Тогда, непроизвольно взявшись за руки, мы оглянулись на джунгли, подарившие нам столько прекрасных дней, и пошли к людям.
У огня за трапезой сидели несколько мужчин и женщин. Рядом спокойно жевали свою жвачку огромные круторогие волы, выпряженные на ночь из воза. Крестьяне возвращались с городского базара, где они продавали нехитрые плоды земли. Я приветствовал их низким поклоном и спросил, можно ли нам разделить тепло их очага. Лица крестьян были просты, как и их сердца. В них не чувствовалось ни коварства ни предательства. Лишь опасливое любопытство читалось в их глазах, но я знал, что оно легко проходит за душевным ночным разговором. Здесь нашлось и несколько лепешек, вкус которых превосходил все, испробованное мной в Хастинапуре.
Я сидел среди крестьян, скрестив ноги, и вел неторопливую беседу, а Лата прилегла рядом, прижавшись к моему плечу. Она дремала, пока я рассказывал о борьбе царей, походах и пирах, о горных твердынях Хранителей мира. В дыму сияли восторгом глаза моих слушателей, в чьих умах все сказанное мной превращалось в волшебную легенду, вселяющую мечту и надежду. Я знал, что через несколько дней могучее течение обыденной жизни унесет из их памяти подробности деяний тех, кто решает судьбы этой земли. Но каждый человек имеет право хоть на время вырваться из круга предначертанной жизни.
Потом разговор угас сам собой, как и костер. Лата уже крепко спала, убаюканная нашей беседой. Холодные звезды висели на черном небе. Свежестью и одиночеством веяло от далеких синих ледников. Лата стонала во сне, сжимая горячей влажной ладонью мою руку. Шевелились печально изогнутые губы. С кем говорила она там, за гранью сна? Я пытался воплотиться в ее мысли, но оказался не в силах пробиться за плотную завесу, окутавшую глубины сердца моей подруги. Я вновь ощутил, что она отдаляется от меня, и проклял неумолимое время, оборвавшее путь постижения, начатый в ашраме. Я не мог последовать за Латой в тот мир, где вела она свою беспощадную непостижимую борьбу. Но, по крайней мере, я уже мог действовать на этом поле земного мира, единственном открытом для меня. Здесь я мог защитить Лату. И она сама сказала, что готова идти по моему пути.
Я на время забылся тревожным, отрывистым сном воина, просыпаясь через небольшие промежутки времени, чтобы левой рукой ощутить близость теплого плеча Латы, а пальцами правой — рукоять меча, спрятанного под лохмотьями.
Ночь прошла спокойно, и утром мы проснулись освеженными для продолжения пути. Лата была полна сил и тихой радости. Ночные кошмары отступили. Я же мысленно считал часы до того момента, когда солнце встанет в зенит и бросит в землю раскаленные дротики лучей, прижмет колесами своей колесницы и ветер, и запах травы, и птичьи трели. Насколько хватит наших сил в этот день, и сколько таких дней впереди?
Крестьяне торопливо запрягали буйволов и звали нас с собой. С ними мы странствовали два дня, двигаясь все время на юг, а потом тепло простились и отправились дальше по дороге, текущей спокойно и размеренно, как сама Ганга, по направлению к Панчале. Наш путь лежал вверх по течению великой реки. Крестьяне помогли нам переменить одежду, пожертвовав несколькими кусками материи. Теперь нас, обожженных солнцем, покрытых пылью и привыкших к долгой, размеренной ходьбе, было трудно отличить от сотен других скитальцев.
Перед нами лежала великая равнина Ганги, несущей свои воды меж цветущих садов и плодородных полей, многолюдных деревень и глиняных городов. Это была земля магадхов. Война еще не добралась сюда, и люди жили спокойно, похоже, не очень задумываясь о грозовых тучах, нависавших с запада.
Все же я не рискнул брать Лату с собой, когда мы подошли к первой попавшейся на нашем пути большой деревне. Я оставил ее отдыхать в тени манговых деревьев у дороги, а сам пошел по горячей красной пыли к скоплению глинобитных хижин, крытых тростником. Меч я оставил в траве рядом с Латой. Все равно я не смог бы воевать с целой деревней, а вооруженный путник в наши дни не мог рассчитывать на благожелательность крестьян. Это я объяснил Лате, беспокоящейся за мою безопасность. Она, измученная жарой и дорогой, прилегла в тени и, слабо улыбаясь, сказала:
— Делай, как знаешь. Обычаи крестьян тебе известны лучше, чем всем дваждырожденным в кругу Пандавов.
Я вошел, постучавшись, в первую же хижину деревни, где хозяева, привыкшие видеть одиноких путников, напоили меня водой. Мы разговорились. Какой царь ими правит, они и сами точно не знали, хотя исправно отдавали часть своего урожая сборщикам податей, тем более, что те наезжали с большим отрядом вооруженных кшатриев.
Решив, что будет вполне безопасно остановиться в этой деревне на ночлег и поблагодарив хозяев, я поспешил по дороге к рощице манговых деревьев. Каково же было мое удивление, когда я не обнаружил там Латы. Правда, мое оружие лежало на прежнем месте, покрытое травой. Я взял меч и, уже не таясь, пошел обратно в деревню, совершенно уверенный, что похитителю все равно больше некуда было деваться на этой равнине.
Сомнений и страха я не испытывал. Если уж я смог вырвать Лату из лап горного племени, то с одним или несколькими бандитами я справился бы легко. На околице деревни я увидел молодого дородного мужчину, неуклюже спешащего мне навстречу. Подумав, что это один из похитителей идет предложить мне условия выкупа, я ускорил шаги и почти влетел в широко распахнутые для объятий руки.
— Муни, какая неожиданность!
Передо мной, облаченный с головы до ног в добротные одежды, весь сияющий от удовольствия, стоял Аджа. За месяцы, истекшие с тех пор, как мы делили хлеб и работу под стенами Кампильи, он изменился почти до неузнаваемости. Радостная улыбка тонула в круглых щеках. Движения стали уверенными и неспешными, не оставив следа от былой гибкости ученика дваждырожденных. Он повел меня к самому большому дому, стоящему в центре деревни.
На улице было нестерпимо жарко. Красная пыль клубилась в воздухе и скрипела на зубах. Зато вокруг дома Аджи поднимались к небу молоденькие деревца. В доме было прохладно и чисто. Лата полулежала на мягких подушках в большой комнате, а над ней хлопотала юная и весьма привлекательная женщина, которую Аджа представил как свою супругу.
Мы были знакомы еще детьми, — сбивчиво и чуть смущенно объяснял мне Аджа, — когда Накула послал меня с поручением на восток; я передал вести и, возвращаясь, заехал ненадолго в свою деревню. Все мои родственники и соседи к тому времени умерли от голода… Ну, ты знаешь, у нас была засуха. Там я встретил дочку соседа. Дождь уже возродил наши поля, а работать на них было некому. Чужие люди могли захватить то, что по праву принадлежало моему роду. В общем, я не смог бросить на гибель ни девушку, ни земли.
Да, я вижу, ты преуспел за несколько месяцев, — сказал я, подумав о том, что сам в крестьянских лохмотьях выгляжу смиренным нищим.
Аджа не уловил легкой насмешки, скрывающейся в моих словах и совершенно серьезно закивал головой.
— Мой долг повелел мне взять на себя ответ ственность за руководство этой общиной. Кто, если не я, укажет живущим здесь путь к доброде тели.
Я присел на мягкую циновку у ног Латы и увидел, что в ее глазах сияют искорки смеха. Когда Аджа вместе с женой отправился на кухню позаботиться о трапезе, она поведала мне, как попала в дом к Адже.
— Как только твоя фигура скрылась среди хи жин, он случайно зашел в манговую рощу, возвра щаясь со своих полей. Тогда я не знала, что это твой друг, но он был ласков и обходителен и при гласил меня в свой дом, сказав, что мы можем по дождать тебя там. Я так устала от дороги и зноя, что согласилась. Но я знала, что ты будешь беспо коиться и решила остаться в доме, подождать тебя.
Я улыбнулся:
— Никто и не беспокоился. Я просто собирал ся перебить массу народа в этой деревне, чтобы вернуть свою утраченную богиню.
Ну, конечно, когда я теперь умытая и нарядная, ты вновь повторяешь свои сладкие речи, — поддразнила меня Лата, — а до этого был равнодушен, как вайшья к своей жене.
Поскольку я сам из крестьян, то подобным отношением только подчеркивал степень нашей близости и доверия. Ты не против, если мы все-таки останемся здесь?
Лата полуприкрыла глаза и потянулась.
— Здесь так уютно.В конце концов, каждый мужчина за пределами братства должен пройти второй ашрам домохозяина. Это — корень всех ступеней жизни. Я немного поговорила с его женой и, знаешь, даже позавидовала ей. Все заботы ограничены домом. Муж — кормилец и опора. Если он доволен, то какое ей дело до всех царей и небожителей. Это вполне согласуется с дхармой.
— А ты никогда не хотела бросить скитаться по воле патриархов и завести свой дом? — осто рожно спросил я.
Лага не успела ответить, потому что в комнату вошел Аджа и, смущенно избегая смотреть нам в глаза, пригласил за трапезу. Мы не заставили себя долго упрашивать, потому что более месяца вынуждены были довольствоваться пищей, достойной аскетов. У меня чуть голова не закружилась, когда я увидел горки риса на банановых листьях, щедро смазанные маслом пышные лепешки, овощи, сваренные со специями. У Аджи нашлось и вкусное вино, позволившее нам с Латой забыть о расстоянии, отделяющем нас от Кампильи. Аджа тоже расслабился и, усевшись поудобнее на подушке, занимал нас беседой, не обращая внимания на жену, целиком поглощенную заботой о том, чтобы ее гости попробовали все кушанья. За все время трапезы она ни разу не подняла на меня глаза.
— Ты знаешь, Муни, — говорил Аджа, — в этой жизни тоже есть свой сокровенный смысл. С быстро той стрелы пролетают наслаждения и ласки, но оста ются дети, которым можно передать эту землю. Дхар ма земледельца не ниже дхармы кшатрия.
— …И дваждырожденного, обладающего брахмой? — добавил я.
Какие мы брахманы? — возразил Аджа. — Уже тогда было ясно, что нас готовят к войне и, значит, рано или поздно мы забудем молитвы и обагрим свои мечи кровью. Поэтому я и ушел. Знаешь, как трудно было привыкать. Мне все снились ночные костры нашего лагеря, золотое кольцо брахмы, объединяющее сердца. Как я завидовал вам, оставшимся в единении братства.
Джанаки погиб в горах месяц назад, — сказал я, — Митру я тоже потерял там.
Аджа тихо ахнул. Я отвернулся от него. Перед моим внутренним взором предстали лица братьев, собравшихся вокруг костра. Блики алого света скользили по их спокойным лицам и внимательным глазам. Где они сейчас? Мне вдруг захотелось встать с циновки и, ни слова ни говоря, отправиться в путь.
Аджа пригубил вина из кубка и откашлялся:
— Хочешь, Муни, я покажу тебе свои поля?
Я согласился из вежливости. Омыв руки в медной чаше и надев одежды, которые предложил мне Аджа, я отправился с ним осматривать сокровища, которым не угрожают ни вор ни время.
Солнце уже клонилось к закату, и прохладный ветерок с далекой Ганги делал жару уже не такой нестерпимой.
— На этих полях у меня трудятся крестьяне, пришедшие из соседних деревень, — со степенным достоинством, присущем дваждырожденно-му, пояснял Аджа. — Времена сейчас трудные, так что они готовы наниматься за ежедневную пищу. Бывали случаи, когда родители отдавали мне своих подросших дочерей в служанки даром, лишь бы не видеть, как они страдают от голода. Ты не думай, Муни, я обо всех забочусь.
Я смотрел на осанистого Аджу в ореоле какой-то новой силы и гордости, и в новом облике представала предо мной его потаенная сущность. Потеряв братство, он смог обрести какой-то иной смысл своего существования, может быть, даже более древний и глубокий, чем те огни, к которым устремлялись мы.
Но тогда зачем дар третьего глаза? Зачем он провел месяц с нами у стен Кампильи? Неужели это было случайным завитком узора его жизни? Где же здесь непреложный закон причин и следствий? Впрочем, без нашей выучки он никогда бы не смог стать таким богатым землевладельцем. Проснувшаяся сила теперь помогает ему держать в покорности своих односельчан.
Так знал ли Накула, что именно эти плоды соберет Аджа, когда убеждал меня не вмешиваться в его судьбу? Я чувствовал досаду и растерянность. Все, случившееся с Аджей, просто не имело смысла. По моим представлениям дваждырожденный, выпавший из кольца брахмы, был все равно что мертвый. Но Аджа стоял передо мной во всей своей цветущей плоти, словно образец добродетели.
Он нарушил молчание, словно догадавшись о направлении моих мыслей:
— Помнишь, Муни, Сокровенные сказания гласят: "Родительской лаской ко всем существам да звучат усладительные для слуха речи. Мудры ми порицаются во втором ашраме мучительство и побои, грубость, обман и чванство". Я не забы ваю об этом ни на мгновение, чтобы не закрыть себе дорогу к праведной жизни.
Увидев мои вопросительно поднятые брови, Аджа вдруг заговорил со страстностью, которую я не подозревал в его изнеженном теле.
— Этот простой мир по-своему тоже богат ра достью. Каждый день требует и сил, и смирения. Зато, смотри — возродилась земля. А ведь когда я вернулся сюда, то ужаснулся подступающему за пустению. Все, что было ясно, уютно и надежно на земле моего детства, лежало под сухим песком, как кости предков. И я неделями не мог себе по зволить думать о чем-нибудь, кроме работы. Те перь пришел покой и достаток. Если б только я не был дваждырожденным… Бывало, плеснет закат в сердце каким-то нечеловеческим совершенством или флейту пастуха услышу… И вновь болит, сто нет душа. Я же знаю, что при нынешних распрях мира и благоденствия быть не может. Я знаю и проклинаю это знание, ибо оно лишает смысла мои усилия, да и мешает мне наслаждаться про стым счастьем земледельца.
Чего же ты ждешь? Пошли с нами.
А мой долг перед землей предков, перед женой… А впрочем, а что долг, долг… Я же знаю, что вы признаете лишь долг перед братством. А я люблю свой дом, этих людей… Жена в меня верит. Может, как-нибудь все и образуется.
Я не знал, что ответить Адже. Все мы, похоже, были обречены терять тех, кому успевали открыть сердце. Такова карма дваждырожденного. Устремляясь к духовному совершенству, мы обрекали себя на подчинение божественной воле. Остановиться, попасть в паутину майи, означало предать самого себя.
* * *
В тот вечер ни мне ни Лате не захотелось оставаться под гостеприимной крышей деревенского дома. В закатном свете мы вышли на берег Гаити и, сев на теплую траву, стали смотреть на тягучие, отливающие зелеными и коричневыми оттенками струи.
Растворяясь в окружающем, я чувствовал могучее движение реки, словно в сладостной истоме богиня ворочалась на золотом ложе. Мое сердце трепетало от близости этой безличной, бескрайней силы, которая жила рядом с людьми век от века. Она поила их поля, даруя жизнь. А когда они умирали и расставались с телом на погребальных кострах, принимала в себя их прах. Бывало, что эта немая, бесчувственная мощь выходила из берегов, сметая леса и деревни. Но все равно люди поклонялись ей в образе прекрасной богини, то гневной то милосердной. Сколько иных, неизмеренных сил окружало наш суетный мир, дожидаясь, пока люди оторвут свой взор от ничтожных деяний и поклонятся их могуществу. Пожалуй, впервые вместе с чувством искреннего смирения, я ощутил и гордость от сопричастности великим силам, которые только-только начал ощущать. Они действовали в светлом пространстве неба, у корней земли, в потоке людских судеб, стирая горы, рождая океаны, вознося героев и сметая царства.
"Кому подвластен поток вселенского закона? Кто одарен чистой силой действия?"
Эта мантра, услышанная мною в ашраме, сейчас предстала в четкой, осязаемой форме. И я сам, и великие духом Пандавы, и все жители Хастина-пура были частью потока. Куда он несет меня?
Закатное безмятежное небо над головой почему-то заставило меня вспомнить об улыбке царя Кришны — всезнающей, милосердной и отчужденной. "Творите, что хотите, — сказало мне небо, — но пребывайте во мне. Тогда с вами ничего плохого не случится".
А что вообще подвластно человеческому разуму и воле? Не слишком ли мы привыкли думать, что познать означает подчинить. Слово ВОПЛОТИТЬ куда точнее передает полноту обладания, восторг сопричастности великим силам, создавшим мир и действующим в нем в обличий, привычном человеческому взору. Если это так, то все наши человеческие потуги — познать и управлять — не более, чем майя, самообман, обольщение.
Значит, борьба Пандавов за трон Хастинапура во имя будущего — тоже самообман? Это понимал Юдхиштхира, прося у Дхритараштры даже не царства, а хотя бы пять деревень для себя и своих братьев. Ему действительно больше было не надо. Но и меньшего он не мог принять. Став частью этого мира, вместив его законы, тот, кого называют Царем справедливости, оказался бессильным влиять на поток событий.
* * *
— Я думаю об Адже, — тихо признался я Лате, — а что, если и нам остаться в какой-нибудь ти хой горной долине? Ведь нам для полноты счас тья достаточно того немногого, что дарит лес, зем ля и Высокие поля.
Апсара повернула ко мне свои черные, бездонные глаза и нежно взяла за руку.
— Красота апсары способна даже подвижни ка совлечь с праведного пути. Можно скрыться от Пандавов и Кауравов, но от себя? В Сокровенных сказаниях есть такие слова: "Ты думаешь — я здесь один — но ты не знаешь древнего муни, жи вущего в твоем сердце, в его присутствии ты со вершаешь грех. Кто думает, что его никто не зна ет, ошибается. И боги и обитающий в сердце яс новидец — свидетели всех деяний". Разве мы — невежественные крестьяне, ценящие жизнь за ее продолжительность? Да и все радости этих про стых и радушных людей не восполнят потери об щины и брахмы. Лишь четвертый ашрам освобож дает дваждырожденных от майи повседневности. Нам же еще нужно напитать зерно духа. Этот мир со всеми его пороками и невзгодами остается единственным полем для накопления сил и пости жения смысла собственной жизни.
Я молча слушал Лату, все больше погружаясь в свои мысли. Она облекла в слова то, что уже и так брезжило, проявлялось среди смутных теней подступающего будущего. Продолжение пути, вмещение всех страданий, ошибок и невзгод не было ни долгом, ни бременем, ни жертвой. Это была сама суть моей жизни.
Прозрение сияющим мечом прорезало мрак, подарив такое наслаждение, что я чуть не вскрикнул. Лата вновь заглянула мне в душу радостным, сочувственным взором.
— Знаешь, Муни, даже боги зачем-то нужда ются в том, чтобы воплощаться малыми своими частицами на земных полях. Приходя сюда в ума ленных обликах, они тоже идут сквозь страдания и смерть, попадая под власть кармы. Значит, в этом мире мы все должны пройти свой путь к прозрению и совершенству. Вне его нет восхождения. Нам не дано изменить своей кармы.
Дата уткнулась мне в плечо горячим лбом, пряча глаза. Но она все равно не могла скрыть от меня странной мелодии тревоги и облегчения, которой наполнилось теперь ее сердце.
Утром, когда в небе тлели последние звезды, Аджа вышел провожать нас с Латой. Он поднял на меня виноватые глаза.
— Муни, ты видишь, что я не могу всего этого бросить. Я прошу тебя не одобрять, а просто понять меня. Если увидишь наших, то не рассказывай, что со мной стало. Скажи им… что я тоже умер.
Я кивнул головой. Это было почти правдой. Что-то сломалось, истаяло, пожухло внутри моего друга. Все-таки он был достоин жалости…
Лата мягко взяла меня за руку и настойчиво повлекла за собой в путь.
* * *
Чего стоят все наши планы и благородные устремления против неведомого простому смертному закона кармы. В тот день, когда, казалось, дорога в Панчалу открылась с ясностью принятого обета, боги снова вмешались в нашу судьбу, непостоянную и непредсказуемую, как бросок игральных костей. Мы не успели уйти далеко от дома Аджи, как увидели пыль приближающегося конного отряда. Почему-то я сразу понял, что всадники мчатся за нами. Их было много, и над ними в воздухе развивалось знамя с изображением слоновьей подпруги. Люди Карны! Хвататься за оружие не было никакого смысла. Мы просто стояли и ждали, когда нас окружат взмыленные кони и черные от пыли лица грозных воинов.
Тебя зовут Лата? — не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал их предводитель. — Мы — воины страны Анга. Наш повелитель, солнце-подобный Карна, пожелал оказать вам гостеприимство.
Но наш путь лежит в Панчалу, — смело возразила Лата, — мною повелевает Юдхиштхира, и мой долг — отклонить столь лестное приглашение.
Долг кшатрия — сражаться и выполнять повеления своего господина. — ответил всадник. — Но, проделав длинный путь, мы не можем вернуться ни с чем. Конечно, если твой спутник предпочтет доблестную смерть нашему приглашению, мы можем оказать ему честь достойным поединком. Мы чтим карму кшатриев. Но тебе все равно придется последовать за нами.
Ничто не изменилось в лице Латы, когда она быстро сказала:
— О, конечно, мы оба последуем за вами.
В этих обстоятельствах я тоже предпочел не возражать, а подчиниться потоку событий. Мы сели на коней, которых всадники вели в поводу, и вновь повернули на восток, все больше удаляясь от Панчалы. У меня отобрали оружие, но не связали. Наши спутники держались настороженно, не выказывая враждебности явно. Поэтому я пытался поддерживать в себе и Лате надежду, что все еще обойдется. Впрочем, Лата оставалась внешне спокойной, вновь приняв гордую осанку и тон недоступной апсары.
Наше путешествие проходило без задержек, и через несколько дней в окружении охраны мы поднялись по мраморным ступеням во дворец властителя Анги. Нас встретили слуги и провели во внутренние покои. У дверей встала охрана. В остальном мы были предоставлены самим себе.
Дворец и цитадель были построены, судя по всему, совсем недавно. Каких-нибудь два десятилетия назад сын простого колесничего бойца был удостоен дружбы самого Дурьодханы. Именно тогда Карна был помазан на царство далекой страны Анга. Большую часть времени он с тех пор проводил в Хастинапуре при дворе Кауравов. Сюда же он приезжал лишь для надзора за сбором податей и короткого отдыха. Для его безопасности и была построена в считанные месяцы невысокая глиняная стена цитадели.
Впрочем, не стены, а само имя Карны, непревзойденного лучника и повелителя брахмы, заставляло любых врагов держаться на расстоянии. Зато дворец был возведен с особой тщательностью и вкусом. Весь из белого камня, он походил на облако, спустившееся на землю, и был полон шелестом прохладных струй воды, бегущих из зала в зал по каменным каналам, врезанным в плиты пола. Снопы солнечных лучей дробились в каменной резьбе стен. Кружил голову аромат цветов, живущих под одной крышей с людьми в высоких глиняных кувшинах. Легкие занавеси трепетали от прикосновения ветерка, заблудившегося в этих залах и коридорах. Искусные руки строителей, казалось, превратили дворец в сказочную ловушку для рассеянного сумрака и прохладного ветерка. Гулкие залы были лишены досужей толкотни мебели и золотых украшений. Зато их оживляли тонкие лучи солнца, пропущенные через узор мраморных решеток и колодцев крыши.
И еще тут звучала музыка. Где-то во внутренних покоях невидимые нежные руки перебирали струны, заставляя сердце замирать, забывая обо всем, что осталось за стенами дворца. На цыпочках, словно боясь потревожить покой дворца, Лата подошла к мраморной стене и положила ладонь на камень нежным жестом врачевателя. Сосредоточившись на своих чувствах, она слушала камень. Наконец удовлетворенно вздохнула.
— Каждый человек оставляет невидимый след в стенах своего дома.
Здесь все — чистота и покой. Ни липкого жара оргий, ни смрадного запаха пролитой крови. Карна самого себя содержит, как наконечник неотвратимого копья, в кристальном ларце, выстланном сандаловой пылью.
Я слабо улыбнулся ей в ответ:
— Может, это — хороший знак, и он не захочет замарать стены кровью двух членов своего брат ства. Но все равно, я бы не стал напоминать влас телину о том, что нам известно об оружии богов.
Лата сказала:
— Если он смог отыскать нас за пределами сво его царства в тот момент, когда мы думали, что наш след всеми потерян, то можешь не сомневаться, что скрыть наши мысли от него нет никакой надежды.
Мы присели на мраморную скамеечку, стоящую у стены в окружении цветов. Мозаичный пол был усеян дрожащими солнечными бликами как озерная гладь. Нам с Латой было достаточно нескольких мгновений внутреннего покоя, чтобы перелить в себя закон этого дворца, поддаться его оцепенелой молитве. Присутствие могучей воли Карны ощущалось во всем: в бесшумных движениях слуг, в гармонии музыки, в великолепной простоте каменной резьбы. Все было — подчинение и поклонение. Здесь Карна отдыхал, остужал пыл духа и собирался с силами.
Лата зябко пожала плечами:
— В этих стенах безраздельно правит лишь закон Карны. Я не знаю, что нам ждать от него. Он может, как могучий слон, наступить на нас, не заметив. Карна не похож на других известных мне дваждырожденных. Даже для члена нашего братства его мощь непомерна.
Я попытался ее подбодрить: — Не заметить нас мы ему не дадим. Пламя моей доблести растопит лед этого саркофага, как сказал бы какой-нибудь ча-ран о том, чего никогда сам не совершал.
Лата отняла руку от мраморной стены и положила прохладную ладонь на мое плечо.
— Не тревожься, доверься карме. Карна преж де всего дваждырожденный, благородство не по зволит ему нанести вред пленникам, к тому же свя занным с ним духовным родством.
— О каком благородстве ты говоришь, Лата? Разве не Карна после Игры в кости, стоившей Пан– давам двенадцати лет изгнания, кричал Кришне Драупади, что Пандавы ей больше не мужья, и со ветовал заняться поисками нового мужа? Чем он благороднее Духшасаны, который пытался сорвать с Кришны одежды и побудить Пандавов обнажить мечи в зале Высокой сабхи? Я уже не верю пес ням чаранов и рассказам наших наставников о бла городстве обладателей брахмы, сидящих на тро нах. Аджа был прав. Они готовятся к войне и по читают дхарму кшатрия выше законов братства.