Rota sum: semper, quoquo me verto, stat Virtus. 5 страница

XXXVII

Я продолжал стрелять из моих орудий и с Ними каждый день совершал что-нибудь замечательное; так что у папы я снискал доверие и милость неописуемые. Не проходило дня, чтобы я не убил кого-нибудь из врагов с воли. Как-то раз среди прочих папа разгуливал по круглой башне и увидел в Прати испанского полковника, какового он узнал по некоторым приметам, потому что тот когда-то состоял у него на службе, и, рассматривая его, он о нем разговаривал. Я, который был наверху у Ангела и ничего об этом не знал, а видел человека, который там стоит и распоряжается рытьем окопов, с копьецом в руке, одетый весь в розовое, — раздумывая, что бы такое я мог ему сделать, взял один мой кречет, который там у меня был, а это такое орудие, больше и длиннее сакра, вроде полукулеврины; это орудие я разрядил, затем зарядил его изрядной долей мелкого пороха, перемешанного с крупным; затем отлично навел его на этого красного человека, взяв изумительную дугу, потому что тот был настолько далеко, что по науке нельзя было бы попасть на таком расстоянии из подобного рода орудия; я запалил и угодил прямо в середину этому красному человеку, каковой, из щегольства, привесил себе шпагу спереди, на некий свой испанский манер; и вот, когда мое ядро, долетев, ударилось об эту шпагу, то видно было, как сказанного человека разрезало пополам. Папа, который ничего такого не ожидал, пришел в великое удовольствие и изумление как потому, что ему казалось невозможным, чтобы орудие могло попасть в такую далекую цель, так и потому, что этого человека разрезало пополам; он не мог уразуметь, как это могло случиться, и, послав за мной, стал меня спрашивать. Поэтому я ему рассказал, какое я приложил тщание, производя выстрел; но почему человек оказался разрезанным пополам, тому ни он, ни я не понимали причины. Преклонив колена, я попросил его благословить меня во отпущение этого человекоубийства и других, которые я учинил в этом замке на службе церкви. На это папа, воздев руки и осенив широким крестным знамением мою фигуру, сказал мне, что он меня благословляет и что он мне прощает все человекоубийства, которые я когда-либо совершил, и все те, которые я когда-либо совершу на службе апостольской церкви. Удалившись, я пошел наверх и с усердием безостановочно стрелял; и почти ни один выстрел не попадал мимо. Мое рисование, и мои прекрасные занятия, и моя красота музыкальной игры, все ушло в игру на этих орудиях, и если бы я рассказал подробно все те чудесные дела, какие в этой адовости жестокой я совершил, я бы изумил мир; но, чтобы не быть слишком длинным, я их опускаю. Скажу только о некоторых из наиболее замечательных, каковые мне необходимы; так вот, размышляя днем и ночью, что бы я мог сделать, со своей стороны, в защиту церкви, заметив, что враги сменяют караул и проходят через ворота Санто Спирито, каковые были в выстреле разумном; но так как стрелять мне приходилось вкось, то мне не удавалось причинить того великого вреда, какой мне хотелось причинить; все же каждый день их убивалось весьма изрядно; поэтому враги, видя, что эта дорога заграждена, наставили тридцать с лишним бочек однажды ночью на верхушку одной крыши, каковые мне загораживали этот вид. Я, обдумав этот случай немного лучше, чем прежде, повернул все мои пять орудий, направив их на сказанные бочки, и стал ждать двадцати двух часов, когда как раз сменялся караул. И так как они, считая себя безопасными, шли гораздо медленнее и гораздо гуще, чем обычно, то я, запалив свои поддувала, не только сбросил наземь эти бочки, которые мне мешали, но одним этим поддувом уложил больше тридцати человек. Поэтому, так как это повторилось потом еще два раза, солдаты пришли в такой беспорядок, что, будучи, к тому же, полны добычи великого разгрома, так что иные из них желали вкусить, от своих трудов, они не раз пытались взбунтоваться, чтобы уйти. Однако, сдержанные этим их храбрым капитаном, какового звали Джан ди Урбино,[108]они, к великому своему неудобству, были вынуждены избрать другую дорогу, чтобы сменять свои караулы; каковое неудобство составляло свыше трех миль, тогда как по прежней не было и полумили. После этого подвига все эти синьоры, которые были в замке, оказывали мне удивительные милости. Этот случай, ибо он имел такие важные последствия, я хотел его рассказать, чтобы покончить с этим, потому что они не из того художества, которое подвигает меня писать; ибо если бы всем таким я пожелал изукрасить свою жизнь, то мне бы слишком многое оставалось сказать. Вот еще только одно, о чем в своем месте я скажу.

XXXVIII

Перескакивая немного вперед, расскажу, как папа Климент, чтобы спасти тиары со всем множеством великих драгоценностей апостолической камеры, велел меня позвать и заперся с Кавальерино и со мною в комнате наедине. Этот Кавальерино был когда-то слугой при конюшне Филиппо Строцци;[109]был он француз, человек рождения самого подлого; и так как он был великим слугой, то папа Климент сделал его богатейшим и доверял ему, как самому себе; так что когда сказанный папа, и Кавальере, и я заперлись в сказанной комнате, они выложили передо мной сказанные тиары со всем этим великим множеством драгоценностей апостолической камеры; и он велел мне все их вынуть из золота, в которое они были оправлены. И я так и сделал; затем я завернул их каждую в кусочек бумаги, и мы их зашили в некие подкладки к папе и к сказанному Кавальерино. Затем они дали мне все золото, какового было фунтов двести, и сказали мне, чтобы я его переплавил насколько можно более тайно. Я пошел к Ангелу, где была моя комната, каковую я мог запирать, чтобы никто мне не мешал; соорудив себе здесь из кирпичей самодувную печурку и приладив в поду сказанной печки довольно большой зольник в виде блюдца, бросая золото сверху на уголья, оно понемногу падало на это блюдо. Пока эта печка работала, я постоянно бдил, чем бы мне повредить нашим врагам; а так как до окопов наших врагов внизу было от нас ближе, чем камнем бросить, то я причинял им вред в сказанных окопах некоим древним ломом, которого было несколько куч, прежние замковые запасы. Взяв один сакр и один фалконет, у каковых были у обоих пообломаны жерла, я их набивал этим ломом; и когда я затем эти орудия запаливал, он летел вниз, как сумасшедший, причиняя сказанным окопам много неожиданных бед; и таким вот образом, держа их постоянно наготове, пока я плавил сказанное золото, я, незадолго до вечерни, увидел, что подъезжает вдоль края окопа один верхом на муле. Пребыстро бежал этот мул; а тот что-то говорил тем, что в окопах. Я приготовился запалить свое орудие пораньше, чем он со мной поравняется; и так, запалив с верным расчетом, едва он поравнялся, я ему попал одним из этих обломков прямо в лицо; остаток угодил в мула, каковой упал мертвым; в окопе послышался превеликий шум; я запалил второе орудие, не без великого для них вреда. Это был принц Оранский,[110]который нутром окопов был отнесен в некую гостиницу по соседству, куда сбежалась вскорости вся войсковая знать. Когда папа Климент услышал, что я сделал, он тотчас же послал за мной, и, спросив меня о случившемся, я ему все поведал и, кроме того, сказал ему, что это, должно быть, чрезвычайно важный человек, потому что в этой гостинице, куда его отнесли, тотчас же собрались все главари этого войска, насколько о том можно было судить. Папа, в отличнейшем духе, велел позвать мессер Антонио Санта Кроче, каковой дворянин был главой и предводителем всех пушкарей, как я говорил; сказал, чтобы он велел всем нам, пушкарям, чтобы мы навели все наши орудия на этот сказанный дом, каковых было бесконечное множество, и чтобы, по выстрелу из аркебузы, каждый палил; так что, с убийством этих вождей, это войско, которое сейчас как бы на подпорках, совсем развалится; и что, быть может, Господь услышит их моления, которые они так часто возносят, и таким путем избавит их от этих нечестивых злодеев. Когда мы приготовили наши орудия, согласно приказанию Санта Кроче, и ждали знака, об этом узнал кардинал Орсино[111]и начал кричать на папу, говоря, что ни в коем случае нельзя этого делать, потому что вот-вот будет заключено соглашение, а что если этих убьют, то лагерь без вождя силой ворвется в замок и погубит их вконец; поэтому они не хотят, чтобы это было сделано. Бедный папа, в отчаянии, видя, что его режут и внутри, и снаружи, сказал, что предоставляет размыслить им. Когда приказ был таким образом отменен, я, который не мог выдержать, узнав, что ко мне идут с приказом не стрелять, запалил полупушку, которая у меня была, каковая попала в столп во дворе этого дома, где я видел прислонившимся множества людей. Этот выстрел причинил врагам столь великий вред, что они готовы были покинуть дом. Этот кардинал Орсино сказанный хотел меня велеть повесить или убить во что бы то ни стало; против чего папа смело меня защищал. Громкие слова, которые между ними довелись, хоть я их и знаю, но так как не мое ремесло писать истории, то мне нет надобности их говорить; а буду заниматься только своим делом.

XXXIX

Переплавив золото, я отнес его папе, каковой много меня благодарил за все, что я сделал, и велел Кавальерино, чтобы тот дал мне двадцать пять скудо, извиняясь передо мной, что большего у него нет, чтобы он мог мне дать. Спустя несколько дней было заключено соглашение.[112]Я отправился к синьору Орацио Бальони, вместе с тремястами товарищами, в Перуджу; и там синьор Орацио хотел мне поручить этот отряд, какового я тогда не захотел, сказав, что сперва хочу съездить повидать моего отца и выкупить изгнание, какое у меня было из Флоренции.[113]Сказанный синьор мне сказал, что он назначен капитаном флорентинцев; и тут же был сер Пьер Мариа ди Лотто, посланец сказанных флорентинцев, каковому сказанный синьор Орацио весьма меня препоручил, как своего человека. Так я отправился во Флоренцию с несколькими другими товарищами. Чума была неописуемая, великая. Прибыв во Флоренцию, я разыскал моего доброго отца, каковой считал, что я или погиб во время этого разгрома, или вернусь к нему голым. Каковое случилось совсем наоборот: я был жив, со множеством денег, со слугой и на добром коне. Когда я явился к своему старику, такова была радость, в которой я его увидел, что я думал, пока он меня обнимал и целовал, что он от нее, наверное, тут же умрет. Рассказав ему все эти дьявольщины разгрома и дав ему в руки изрядное количество скудо, каковые я себе заработал по-солдатски, когда мы обласкали друг друга, добрый отец и я, он тотчас же отправился в Совет Восьми выкупать мое изгнание; и оказалось случайно, что в числе Восьми был один из тех, которые мне его дали, и это был тот самый, который безрассудно сказал тот раз моему отцу, что хочет послать меня на дачу с копейщиками; поэтому мой отец отпустил в отместку несколько приличествующих слов, вызванных теми милостями, которые мне оказал синьор Орацио Бальони. При таком положении дел я рассказал отцу, как синьор Орацио избрал меня в капитаны и что мне пора начать подумывать о том, чтобы набирать отряд. От этих слов бедный отец, сразу же расстроившись, стал меня умолять Господом Богом, чтобы я не брался за это предприятие, хоть он и знает, что я способен и на это, и на еще большее, говоря мне при этом, что уже другой его сын и мой брат весьма отважен на войне, а что я должен заниматься тем чудесным искусством, над каковым я столько лет и с таким великим усердием потрудился уже. Хоть я ему и обещал послушаться, он рассудил, как человек умный, что если явится синьор Орацио, то, как потому, что я ему обещал, и по иным причинам, я никак не смогу преминуть, чтобы не предаться воинским делам; и вот он ловким способом задумал удалить меня из Флоренции, говоря так: «О дорогой мой сын, чума здесь неописуемая, великая, и мне все время кажется, что ты вот-вот вернешься с нею домой; я помню, что когда я был еще молодым человеком, я отправился в Мантуу, в каковом городе я был весьма обласкан, и там я прожил несколько лёт; я тебя прошу и приказываю тебе, чтобы, ради любви ко мне, и лучше сегодня, чем завтра, ты отсюда убрался и отправился туда».

XL

Так как мне всегда нравилось видеть свет и никогда еще не бывав в Мантуе, я охотно отправился, взяв деньги, которые привез с собой; а большую их часть оставил моему доброму отцу, обещав ему помогать ему всегда, где бы я ни был, и оставив мою старшую сестру руководительницей бедному отцу. Имя ей было Коза, и так как она никогда не желала иметь мужа, то была принята в монахини к святой Ореоле, а пока оставалась в помощь и надзор старику отцу и в руководство другой моей сестре, младшей, каковая была замужем за некоим Бартоломмео, ваятелем. И так, отбыв с отцовским благословением, я взял своего доброго коня и на нем отправился в Мантуу. Слишком многое пришлось бы мне рассказать, если бы я хотел подробно описывать это маленькое путешествие. Так как мир был омрачен чумой и войной, я с превеликой трудностью все же добрался потом до сказанной Мантуи; в каковую когда я прибыл, я стал искать, чтобы начать работать; и вот меня приставил к делу некий маэстро Никколо, миланец, каковой был золотых дел мастером у герцога сказанной Мантуи.[114]Когда я оказался приставлен к делу, я, два дня спустя, пошел навестить мессер Юлио Романо,[115]превосходнейшего живописца, уже сказанного, большого моего друга, каковой мессер Юлио учинил мне неописуемые ласки и очень сердился, что я не приехал спешиться у его дома; а жил он вельможей и выполнял для герцога работу за воротами Мантуи, в месте, называемом Те.[116]Эта работа была велика и изумительна, как, должно быть, можно видеть и сейчас. Сказанный мессер Юлио тотчас же в весьма лестных словах поговорил обо мне с герцогом; каковой велел, чтобы я ему сделал модель, чтобы хранить частицу крови Христовой, которая у них имеется, каковая, как говорят, принесена туда Лонгином;[117]затем он обернулся к сказанному мессер Юлио, говоря ему, чтобы он сделал мне рисунок для сказанного ковчега. На это мессер Юлио сказал: «Государь, Бенвенуто — человек, который не нуждается в чужих рисунках, и в этом ваша светлость вполне убедится, когда увидит его модель». Принявшись делать эту сказанную модель, я сделал рисунок к сказанному ковчегу, так чтобы он вполне вмещал сказанную сткляницу; затем, кроме того, сделал восковую модельку. Это был сидящий Христос, который левой рукой, поднятой кверху, придерживал большой свой крест, прислонясь к нему, а правой рукой как бы раскрывал у себя пальцами рану на груди. Когда эта модель была закончена,[118]она так понравилась герцогу, что милости были неописуемы, и он велел мне сказать, что оставит меня у себя на службе на таких условиях, что я смогу там жить богато. Тем временем я представился его брату, кардиналу,[119]и сказанный кардинал попросил герцота, чтобы тот разрешил мне сделать архипастырскую печать его преосвященства; каковую я и начал. Пока я эту самую работу делал, меня постигла перемежная лихорадка; и поэтому, когда эта лихорадка меня забирала, я лишался разумения; так что я проклинал Мантуу, и того, кто ей хозяин, и тех, кто по доброй воле в ней живет. Эти слова были пересказаны герцогу этим его миланским золотых дел мастером, каковой прекрасно видел, что герцог хочет пользоваться мною. Когда сказанный герцог услышал эти мои недужные слова, он люто на меня рассердился; а так как я был рассержен на Мантуу, то в гневе мы были равны. Когда я кончил мою печать,[120]что заняло четыре месяца, вместе с некоторыми другими вещицами, сделанными для герцога под именем кардинала, сказанный кардинал хорошо мне заплатил и просил меня, чтобы я вернулся в Рим, в этот чудесный город, где мы познакомились. Выехав с изрядной суммой мантуанских скудо, я прибыл в Говерно, место, где был убит этот отважнейший синьор Джованни.[121]Здесь меня постиг небольшой приступ лихорадки, каковая нисколько не помешала моему путешествию и, оставшись в сказанном месте, никогда уже потом у меня не бывала. Прибыв затем во Флоренцию, думая найти моего дорогого отца, постучав в дверь, в окне показалась некая бешеная горбунья и стала меня гнать с великой грубостью, говоря, что я ее извел. Каковой горбунье я сказал: «Да скажи ты мне, горбунья неподобная, неужели в этом доме нет другого лица, кроме твоего?» — «Нет, будь ты неладен!» Каковой я сказал громко: «А твоего пусть не хватит и на два часа!» На этот спор вышла соседка, каковая мне сказала, что мой отец и все, сколько их было из моей семьи, умерли от чумы;[122]так как я об этом уже догадывался, то по этой причине скорбь была меньше; затем она мне сказала, что в живых осталась только эта младшая моя сестра, которую звали Липерата,[123]что ее приютила одна святая женщина, каковую звали мона Андреа де'Беллаччи. Я поехал дальше, чтобы отправиться в гостиницу. Случайно мне встретился один мой дружище; этого звали Джованни Ригольи.[124]Я спешился у его дома, и мы пошли на площадь, где я получил вести, что брат мой жив, какового я и пошел разыскивать в дом к одному его другу, которого звали Бертино Альдобранди. Когда я разыскал брата и пошли бесконечные ласки и приветствия, а потому они были необыкновенные, что и ему обо мне, и мне о нем было сообщено о смерти каждого из нас; затем, подняв превеликий смех, с изумлением, взяв меня за руку, он мне сказал: «Идем, брат, я тебя сведу в такое место, какого ты никогда бы и не вообразил; дело в том, что я выдал второй раз замуж нашу сестру Липерату, которая совершенно уверена, что ты умер». Пока мы шли в это место, мы рассказывали друг другу чудеснейшие вещи, случившиеся с нами; а когда мы явились в дом, где жила сестра, на нее нашло такое исступление от неожиданной новости, что она упала мне на руки без чувств; и если бы при этом не присутствовал мой брат, действие было такое, без единого слова, что муж сперва не думал, что я ей брат. Когда Чеккино, мой брат, заговорил и помог бесчувственной, она быстро пришла в себя; и, поплакав немножечко об отце, о сестре, о муже, о своем сынишке, она стала собирать к ужину; и на этой веселой свадьбе за весь вечер больше не говорилось о мертвых, а велись только свадебные разговоры; и так мы радостно и с великим удовольствием отужинали.

XLI

Понуждаемый просьбами брата и сестры, я по этой причине остался во Флоренции, потому что желание мое было направлено к тому, чтобы мне вернуться в Рим. Также и этот дорогой мой друг, о котором я уже говорил, как много он мне помог в некоторых моих невзгодах, — это был Пьеро, сын Джованни Ланди,[125]— также и этот Пьеро мне сказал, что мне бы следовало задержаться несколько во Флоренции; потому что, так как Медичи были изгнаны из Флоренции,[126]— то есть синьор Ипполито и синьор Алессандро, каковые стали потом — один кардиналом, а другой герцогом флорентийским, — этот сказанный Пьеро мне сказал, что мне следует остаться немного, чтобы посмотреть, что делается. Так я начал работать на Новом рынке, и оправлял великое множество драгоценных камней, и хорошо зарабатывал. В это время приехал во Флоренцию один сиенец, по имени Джироламо Марретти; этот сиенец долгое время жил в Турции и был человек живого ума; он пришел ко мне в мастерскую и дал мне сделать золотую медаль, чтобы носить на шляпе; он хотел на этой медали, чтобы я сделал Геркулеса, который раздирает пасть льву. И вот я принялся его делать; и пока я над ним работал, заходил много раз Микеланьоло Буонарроти посмотреть на него; а так как я очень над ним потрудился, и положение фигуры и лютость зверя были совсем другие, чем у всех тех, кто до сих пор это делал, а также потому, что этот способ работы был совершенно неизвестен этому божественному Микеланьоло, то он так хвалил эту мою работу, что меня одолело такое желание сделать хорошо, что это было нечто неописуемое. Но так как у меня не было никакой другой работы, как только оправлять драгоценные камни, то, хоть это и давало мне наибольший заработок, какой я мог иметь, я этим не удовлетворился, потому что мне хотелось работы другого свойства, чем оправлять камни; в это время случилось, что некий Федериго Джинори, юноша весьма возвышенной души, — этот юноша много лет жил в Неаполе, и так как он был весьма красив телом и внешностью, то он влюбился в Неаполе в одну принцессу, — так вот, желая сделать медаль, на каковой был бы Атлант с миром на плечах, он попросил великого Микеланьоло, чтобы тот ему сделал небольшой рисунок. Каковой сказал сказанному Федериго: «Сходите к некоему молодому золотых дел мастеру, имя которому Бенвенуто; этот вам услужит очень хорошо; и ему, уж конечно, не требуется моего рисунка; но, чтобы вы не думали, будто я хочу избежать трудов над такой малостью, я весьма охотно сделаю вам небольшой рисунок; а пока поговорите со сказанным Бенвенуто, чтобы и он также сделал небольшую модельку; затем то, Что лучше, возьмется в работу». Этот Федериго Джинори пришел ко мне и сказал мне свое желание, а также, как этот удивительный Микеланьоло меня хвалил, и что я также должен сделать небольшую восковую модельку, в то время как этот дивный человек обещал ему сделать небольшой рисунок. Мне придали столько духу эти слова этого великого человека, что я тотчас же принялся с превеликим усердием делать сказанную модель; а когда я ее кончил, некий живописец, большой друг Микеланьоло, по имени Джулиано Буджардини,[127]он мне принес рисунок Атланта. В это же время я показал сказанному Джулиано мою восковую модельку; каковая была весьма отлична от этого рисунка Микеланьоло; настолько, что сказанный Федериго, а также и Буджардино решили, что я должен его делать по моей модели. И так я его начал, и его видел превосходнейший Микеланьоло, и так мне его хвалил, что это было нечто неописуемое. Это была фигура, как я сказал, выбитая в пластине; на плечах у нее было небо, в виде хрустального шара, с вырезанным на нем его Зодиаком, на лапис-лазуриевом поле; вместе со сказанной фигурой оно имело такой красивый вид, что это было нечто неописуемое; внизу была надпись буквами, каковые гласили: «Summa tulisse juvat».[128]Будучи доволен, сказанный Федериго заплатил мне прещедро. Так как в это время мессер Алуиджи Аламанни[129]был во Флоренции, он был другом сказанного Федериго Джинори, каковой много раз приводил его ко мне в мастерскую, и благодаря ему он стал мне очень близким другом.

XLII

Когда папа Климент двинулся войной на город Флоренцию, и тот приготовился к обороне,[130]и город по всем околоткам начал снаряжать народное ополчение, то также и я был призван в свою очередь. Я снарядился богато; водился с высшей флорентийской знатью, каковые очень дружно выказывали желание сражаться для этой обороны; и держались речи по всем околоткам, известно какие. К тому же, молодые люди бывали чаще, чем обычно, вместе, и ни о чем другом не говорилось, как об этом. Когда как-то раз около полудня собралось у меня в мастерской множество мужчин и молодых людей, первейших в городе, мне принесли письмо из Рима, каковое было от некоего, которого в Риме называли маэстро Якопино делла Барка. Звали его Якопо делло Шорина, а в Риме — делла Барка, потому что он держал лодку, которая перевозила через Тибр между мостом Систо и мостом Санто Аньоло. Этот маэстро Якопо был человек очень остроумный и вел занятные и отличнейшие разговоры; когда-то он работал во Флоренции и переводил рисунки для шелкоделов. Этот человек был большим другом папы Климента, каковой находил великое удовольствие в том, чтобы слушать его разговоры. Когда он как-то раз вел эти самые разговоры, зашла у него речь и о разгроме, и о действиях замка; и папа, вспомнив обо мне, наговорил обо мне столько хорошего, сколько вообразить возможно; и добавил, что, если бы он знал, где я, он был бы рад меня залучить. Сказанный маэстро Якопо сказал, что я во Флоренции; поэтому папа велел ему, чтобы он мне написал, чтобы я к нему возвратился. Это сказанное письмо содержало, что я должен вернуться на службу к Клименту и благо мне будет. Эти молодые люди, которые тут же присутствовали, хотели знать, что это письмо содержит; поэтому я, насколько мог лучше, его утаил; затем я написал сказанному маэстро Якопо, прося его, чтобы он, ни ради хорошего, ни ради худого, никоим образом мне не писал. А тот, еще больше разохотившись, написал мне новое письмо, которое настолько выходило из границ, что, если бы его увидели, мне пришлось бы плохо. Оно гласило, чтобы, от имени папы, я ехал немедленно, каковой хочет занять меня делами величайшей важности; и чтобы, если я хочу поступить правильно, я все бросал немедленно и не оставался действовать против папы заодно с этими сумасбродными бешеными.[131]Увидав это письмо, я так испугался, что пошел к этому моему дорогому другу, которого звали Пьер Ланди; каковой, взглянув на меня, сразу же меня спросил, что со мной случилось, что у меня такой расстроенный вид. Я сказал моему другу, что того, что со мной случилось, что привело меня в такое великое расстройство, этого я никоим образом не могу ему сказать; я только попросил его, чтобы он взял эти вот ключи, которые я ему даю, и чтобы он вернул драгоценные камни и золото такому-то и такому-то, которых он найдет у меня записанными в книжечке; затем пусть возьмет мое домашнее имущество и немного присмотрит за ним с обычной своей добротой; а что через несколько дней он узнает, где я. Этот умный юноша, должно быть, почти догадываясь, в чём дело, сказал мне: «Брат мой, уезжай скорее, потом напиши, а о вещах своих не думай». Так я и сделал. Это был самый верный друг, самый умный, самый порядочный, самый внимательный, самый нежный, которого я когда-либо знавал. Уехав из Флоренции, я отправился в Рим; и оттуда написал.

XLIII

Как только я прибыл в Рим, я встретил часть моих друзей, каковыми и был весьма хорошо встречен и обласкан, И тотчас же принялся исполнять работы все для заработка и не такие, чтобы их описывать. Был некий старичок золотых дел мастер, какового звали Раффаэлло дель Моро. Это был человек весьма известный в цехе, и в остальном это был очень почтенный человек; он меня попросил, чтобы я согласился пойти работать в его мастерскую, потому что ему надо исполнить несколько важных работ, каковые были весьма прибыльны; и я охотно пошел. Прошло уже десять с лишним дней, а я все еще не показывался к этому сказанному маэстро Якопино делла Барка, каковой, случайно меня встретив, весьма меня приветствовал и спросил меня, давно ли я приехал, на что я ему сказал, что тому уже около двух недель. Этот человек очень рассердился и сказал мне, что я очень мало считаюсь с папой, каковой с великой настойчивостью уже три раза велел ему писать ко мне; я же, который сердился куда больше, чем он, ничего ему не ответил, но проглотил злобу. Этот человек, который был преизобилен словами, попал в колею и столько наговорил, что, когда я наконец увидел, что он устал, я ему ничего не сказал, как только то, чтобы он свел меня к папе, когда ему будет удобно; каковой ответил, что можно в любое время; на что я ему сказал: «И я тоже всегда готов». Он двинулся в сторону дворца, и я с ним; это было в Страстной четверг; когда мы пришли в папские покои, то, так как его знали, а меня ждали, нас тотчас же впустили. Папа был в постели, немного нездоровый, и с ним был мессер Якопо Сальвиати и архиепископ капуанский.[132]Увидев меня, папа весьма необычайно обрадовался; я же, облобызав ему ноги, со всем смирением, с каким только мог, подошел к нему, показывая, что хочу сказать ему нечто важное. Он тотчас же сделал знак рукой, и сказанный мессер Якопо и архиепископ отошли очень далеко от нас. Я сразу начал, говоря: «Всеблаженный отче, с тех пор как был разгром и по сей день я не мог ни исповедаться, ни причаститься, потому что мне не дают отпущения; дело в том, что, когда я плавил золото и делал эту работу по выемке камней, ваше святейшество отдали распоряжение Кавальерино, чтобы он дал мне некоторую малую награду за мои труды, каковой я не получил вовсе, и он даже скорее наговорил мне грубостей; отправившись наверх, туда, где я плавил сказанное золото, убрав золу, я нашел фунта полтора золота в таких крупинках, вроде как просо, и так как у меня не было достаточно денег, чтобы вернуться пристойно к себе домой, я подумал воспользоваться ими и возвратить их потом, когда мне представится удобство. И вот я здесь, у ног вашего святейшества, каковое есть истинный духовник; и да окажет оно мне такую милость даровать мне разрешение, дабы я мог исповедаться и причаститься и через милость вашего святейшества снова обрести милость Господа моего и Бога». Тогда папа, со смиренным вздохом, быть может вспоминая свои горести, сказал такие слова: «Бенвенуто, я действительно тот, о ком ты говоришь, который могу отпустить тебе всякое прегрешение, тобой соделанное, и к тому же хочу; поэтому совершенно Откровенно и чистосердечно выскажи все, ибо, если бы даже ты взял стоимость одной из этих тиар целиком, я вполне расположен тебя простить». Тогда я сказал: «Другого я не брал, всеблаженный отче, как только то, что я сказал; а это не достигало стоимости ста сорока дукатов, потому что столько я за это получил на монетном дворе в Перудже, и с ними я отправился утешить моего бедного старика отца». Папа сказал: «Твой отец был такой добродетельный, добрый и честный человек, какой когда-либо рождался, и ты у него не выродок; очень мне жаль, что денег было мало; но те, которые ты говоришь, что были, я тебе дарю и все тебе прощаю; поведай об этом духовнику, если нет ничего больше, что бы касалось меня; а потом, исповедавшись и причастившись, покажись опять, и благо тебе будет». Когда я отошел от папы и приблизились сказанный мессер Якопо с архиепископом, папа сказал столько хорошего обо мне, сколько вообще можно сказать про человека на свете; и сказал, что исповедал меня и дал отпущение; потом прибавил, говоря архиепископу капуанскому, чтобы он послал за мной и спросил, нет ли у меня другой нужды, кроме этого случая, чтобы он дал мне отпущение во всем, что он дает ему на это полную власть и чтобы он вдобавок обласкал меня, как только может.