Курукшетра. Путь Абхиманью 17 страница

Честно говоря, я был уверен, что он не поверит ни одному слову Юдхиштхиры, который, назвав своих братьев и себя вымышленными именами, начал объяснять, что мы бежим из разрушенного ашрама, а с нами горстка уцелевших после битвы воинов и служанка, оставшаяся без высокого покровительства.

Вирата, тем не менее, не задал никаких вопросов, а очень сердечно нас приветствовал, сказав, что мы можем оставаться здесь, в его городе. Украдкой взглянув на Митру, я увидел, что и у него отлегло от сердца, и, ободренный приемом, он уже начал рассматривать убранство зала и людей, которые окружали Вирату.

Рядом с царем на резном кресле сидела статная черноокая красавица. Она была заметно моложе царя. Но золотая диадема, лежавшая на ее черных густых волосах, словно свернувшаяся змея, свидетельствовала о том, что царица Судеш-на — второе по значению лицо в государстве. Чуть в отдалении от тронов на толстых циновках, покрытых дорогими тканями, живописной группой расположились придворные дамы и ближайшие советники царя. Они, не скрывая своего интереса, рассматривали пятерых могучих царевичей и Драупади. Этим людям, судя по всему, было чуждо двуличие, поэтому они и сами были доверчивы. Сам царь выслушал Юдхиштхиру с огромным сочувствием и наивным интересом. Потом, в соответствии с высказанными пожеланиями, он сделал Юдхиштхиру партнером по игре в кости, Бхи-масене повелел проявить свое умение на кухне, Арджуне поручил научить танцам своего любимого сына и дочь, близнецов он послал служить к пастухам и конюхам.

Надо сказать, что для Пандавов эти поручения не были унизительными. Я уже знал тогда, что немало брахманов изучало тонкости поварского искусства, а умение танцевать и красиво играть на музыкальных инструментах в дни мира приравнивалось к доблести на поле боя. Что же касается Накулы и Сахадевы, то отправившись к пастухам, они узнали, что немало ученых брахманов ведут счет и клеймение бесчисленных стад, составляющих основное богатство матсьев.

Хоть среди тех брахманов и не было дважды-рожденных, но они весьма преуспели в умении узнавать благие признаки коров, оберегать их от болезней и ревниво хранили секреты своего ремесла.

Нас с Митрой вместе с другими телохранителями Пандавов зачислили в гарнизон крепости, но при этом оставили при дворце для важных поручений.

Когда перед троном склонилась Драупади, придворные даже приподнялись со своих мест, чтобы лучше рассмотреть «служанку». Драупади одела простое черное платье, затянула свои роскошные волосы в тугую косу и перебросила ее через правое плечо, а на голову накинула длинный конец платка, покрывающего тело и грудь. Но, несмотря на все эти предосторожности, она все равно была потрясающе хороша и притягивала к себе взгляды мужчин, как притягивают пчел распустившиеся цветы жасмина. Царица Судешна подошла к Драупади, и жена Пандавов, низко склонившись, коснулась руками ее ног. Судешна ласково подняла ее и сказала:

— Красавица со светлой улыбкой, я буду сча стлива видеть тебя в своем дворце. Посмотри, при дворные женщины и служанки не отрывают от тебя своих глаз. Вот только, — добавила Судеш на, весело взглянув на своего мужа, — боюсь, как бы царь Вирата, увидев твою неземную красоту, не покинул меня. Ты будешь моей подругой, так как таких женщин, как ты, нельзя кормить со слу гами и заставлять обмывать ноги путникам.

Кришна Драупади снова склонилась в благодарном поклоне. И тут с мягких подушек поднялся могучий воин в блестящем бронзовом панцире. На его боку вызывающе болталась широкая боевая сабля. Не спеша, чуть покачиваясь на ходу, то ли от выпитового вина, то ли от старой раны в ноге, он подошел к Бхимасене. Они оказались приблизительно одного роста.

— Я не дваждырожденный, а всего лишь ко мандир колесничего войска сутов по имени Кича– ка, — сказал он низким хриплым голосом, — но запах лжи ощущаю за версту, как будто это труп врага разлагается в жаркий полдень. Я думаю, вас надо убить.

В наступившей тишине явственно звякнуло оружие напрягшейся стражи. Я увидел, как непроизвольно сжались кулаки у Бхимасены и Арджуна незаметно придвинулся поближе к Кичаке. В это мгновение я страшно пожалел, что Юдхиштхира оставил нас всех безоружными. Хотя какое это имело значение? В тронный зал нас бы не допустили с мечами. Один Юдхиштхира сохранял полное спокойствие и положил свои руки на плечи братьев, как бы предостерегая их от неразумных действий. Кичака стоял напротив Бхимасены, вызывающе уставившись на него черными навыкате глазами. Среди придворных началось движение, послышались недовольные голоса. Вирата приподнялся на троне, простирая руку успокоительным жестом.

Дхарма кшатрия запрещает убивать тех, кто пришел ради убежища. Не следует применять оружия против женщин и брахманов.

А это что, женщины? — рассмеялся в лицо Бхимасене Кичака.

Полководца Вираты спасло от смерти только то, что каждый дваждырожденный проходит многолетнюю тренировку для обуздания чувств. Думаю, что Бхимасене в тот момент понадобился весь запас кротости и самообладания, полученный во времена ученичества. Кичака остался жив. Но Вирата почувствовал опасность и сделал вид, что не понял оскорбительного смысла слов Кичаки.

Мы должны почитать брахманов, — сказал царь матсьев. Кичака указал на огромную ладонь Бхимасены:

А тогда откуда у смиренного брахмана шрамы от удара тетивы боевого лука?

Несмотря на страх смерти, нависший над нашими головами, я успел удивиться, что от столкновения бурнопламенных взглядов двух воинов не вспыхнули занавеси на окнах и деревянные колонны зала. Среди придворных снова возникло какое-то движение, и зазвучали встревоженные голоса. Но Вирата не зря носил царскую корону на седой голове: он только грозно взглянул на придворных, и в зале воцарилась тишина.

— Законы гостеприимства повелевают принять тех, кто пришел искать защиту. В глазах этих брах манов я вижу знаки мудрости и добродетели, я верю этим знакам больше, чем тем, которые отыс кал наш храбрый предводитель сутов на их руках. Сейчас странное время, и многим приходится брать на себя необычные обеты, прибегать к тру ду, не свойственному его происхождению. Где бы ни захотели применить свои силы наши гости, вез де да будет предоставлена им полная свобода. Да сопутствует вам удача!

— Вирата Джаяте! — «Победа Вирате» — от души воскликнули братья Пандавы, и придворные поддержали их радостными криками.

Потом был царский пир, на который пришли, казалось, все кшатрии Вираты. Простота в обращении явно почиталась добродетелью в племени матсьев. Простые столы без покровов были поставлены прямо на площади перед дворцом. Снедь не отличалась изысками, но ее было много, как и пальмового вина. Вирата пил со своей дружиной наравне, воодушевленно участвуя в спорах о достоинствах лошадей царской конюшни.

Нас с Митрой посадили вместе со всеми, весьма далеко от царского стола, но все же среди кшатриев. В обращенных к нам речах и взглядах чувствовался живой интерес. Мы конечно понимали, что это любопытство, как и тонкий сквозняк враждебности, который иногда ощущался, были направлены не на наши скромные особы, а на самих царевичей, чье смиренное обхождение и простые одежды скрывали присущую Пандавам властную силу не более, чем пепел — жар углей.

Около года прожили мы при дворце Вираты. Для нас с Митрой это время было заполнено тяготами гарнизонной службы, вместе с воинами-мат-сьями мы несли караул во дворце и на городских стенах, ухаживали за лошадьми, ели и спали вместе с другими солдатами и постепенно забывали о том, что такое вольная жизнь.

Но не повседневные труды угнетали меня, а боязнь допустить оплошность, выдав свое происхождение. Нам было запрещено предаваться созерцанию и возжигать огни в чакрах. Какой-нибудь дваждырожденный мог случайно оказаться в этих краях и узнать пятерых царевичей. Это было смертельно опасно, поскольку никто не сомневался, что Дурьодхана не оставит попыток отыскать своих соперников. Поэтому мы с Митрой, опасаясь гнева своих могучих повелителей, постарались забыть о том, что мы дваждырожденные. Из наших сердец ушла радость причастности к великому братству. Может быть мне и было бы легче, если б меня направили к пастухам или земледельцам. Но общество грубых воинов со временем стало для меня непереносимо. Я был чужой здесь. Митре, с детства приученному к тупой жизни гарнизона, было все-таки легче. И еще, мой друг был намного храбрее меня.

Сбывалось предсказание Латы: столица матсьев не принимала меня, и все, чему меня научили в Двараке, здесь цены не имело.

Я никогда не был в мире, где каждый человек вооружен почти все время суток. Я не привык считать всегдашнюю готовность к поединку за добродетель. Опыт, полученный в Двараке подсказывал мне, что я не готов соперничать с кшатриями Вираты в умении обращаться с мечом. Да я и не видел повода. Но каждый из них считал достаточным основанием для поединка косой взгляд или неосторожное слово. Это каким-то странным для меня образом уживалось в них с гостеприимством и открытостью. Их простосердечие и нежелание вдаваться в тонкие размышления о смысле человеческой жизни были плодородной почвой для культа силы и войны. Простота и легкомыслие, с которыми они отправляли друг друга в царство Ямы, ужасали меня до глубины сердца. Я-то уже научился предвидеть последствия поступков и оценивать вероятность несчастья. Короче, весь этот мир казался мне средоточием бессмысленной угрозы. После налаженного быта деревенской общины и оберегаемой высоким законом Двараки, страна матсьев казалась кошмаром.

Короче, я понимал, что если не быть осторожным, то можно стать мертвым. А осторожность на языке матсьев означала трусость. Трусов они презирали. Обвинение в трусости тоже было достаточным основанием для поединка. В общем, я боялся за свою жизнь.

Был и еще один серьезный повод для беспокойства — Кичака. Мы с Митрой, как и Пандавы, были способны ощущать даже скрытую волну неприязни, обращенную в нашу сторону. А Кичака эту неприязнь и не думал скрывать. Догадывался ли он об истинном происхождении царевичей или просто ревновал их к Драупади, которая пленила его сердце еще при первой встрече? Так или иначе он был нашим врагом. Стоило ему отдать приказание, и его верные всадники, пренебрегая приказами Вираты уничтожат безоружных Пандавов, а за одно и нас. Эта картина представала перед моим внутренним взором с пугающей очевидностью. Иногда я даже стал задумываться, нельзя ли ее рассматривать как предостережение, посылаемое богами.

Бхимасену можно было облачить в одежды повара, но никто не мог напитать его смирением и бесстрастием. Не зря Бхимасену называли Врико-дара — волчебрюхий. Он был неистов в страсти, безудержен в любви и ненависти, он пожирал жизнь, но не был гурманом. Я не сомневался, что если только до него дойдет слух о притязаниях Кичаки, то никакие здравые соображения его не удержат. Он покарает наглеца, а матсьи покарают за это нас всех. Карму подобного рода ничего не стоило предсказать. В этом случае самым разумным был бы побег из гостеприимной Упаплавьи.

Но моя карма уже была вплетена в карму Пандавов, а властелинами я не управлял. Приходилось ждать развития событий, с необычайной быстротой прозревшего сознания ощущая собственное обреченное бессилие.

Впрочем, нам только казалось, что Пандавы забыли о своих верных слугах. Однажды, когда я, угнетаемый дурными предчувствиями, тупо сидел в тени дворцового портика, ко мне из покоев дочери Вираты вышел Арджуна. Доблестный воин был облачен в игривый наряд учителя танцев и, несмотря на прирожденное изящество движений, чувствовал себя весьма неуютно. Увидел меня, движением руки приказал приблизиться. Возвышаясь надо мной на пол головы он неторопливо начал расспрашивать меня о том, как идет служба, о чем говорят и что думают солдаты Вираты, нет ли намёков на то, что кто-то из дворцовых слуг нас заподозрил. Я отвечал подробно, стараясь с одной стороны рассеять его опасения, а с другой — продлить нашу беседу, которая была для меня драгоценнее глотка воды в пустыне.

Разумеется, Арджуна скоро осознал мое состояние и пожелал узнать о его причинах.

Что такое тайны души для дваждырожденных? Мне казалось естественным рассказать повелителю о страхе, что гнетет меня здесь. Я поведал о неприятии кшатрийской жизни, о бездарно потерянных днях и неделях, о сомнениях в истинности собственного пути…

Все рассказал, зная, что при желании Арджуна и сам может прочесть это в моем сознании, рассказал и внутренне сжался перед неизбежным гневом властелина. Здесь, при дворе Вираты, я уже усвоил, что для любого царя колебания его под-даных — измена.

Арджуна пристально рассматривал меня своими удивительными пронизывающими глазами. Густые изогнутые брови наводили на мысль о полете орла. Но не было кровожадной жестокости в его взгляде. Отчужденное сочувствие? Сила, снисходящая до сострадания?

Рождение связано с болью, — просто сказал Пандава, — ты очень изменился за эти дни.

Да, я теперь научился различать связь и смысл событий. Я вижу как они тянутся нескончаемой паутиной из прошлого, оплетая меня и всех нас, затягивая к неизвестному будущему. Я только сейчас понял, что похож на муху в паутине… или на щепку в водовороте.

А раньше было по иному? Или, просто, щепка была незрячей? — довольно резко бросил Арджуна.

Но неведение было спасением от страха. Сказав это, я сам устыдился. Я не мог решиться даже взглянуть на Арджуну, боясь встретить его львиные — жгучие и бесстрастные — глаза.

Сколько поколений твоих предков сгинули безымянными, так и не связав мир предметов и чувств в единое целое! Поколения пришли и ушли, став землей. Ты вырвался и теперь гневишь богов стенаньями.

Но мне говорили, что обретая знания, я обрету силу и'радость. А что получилось? Для кшатриев я чужой. Эта жизнь сводит меня с ума. Я'по-терял любовь и не вижу никакого смысла в том, что делаю.Так есть ли смысл продолжать? Может быть, я наказан за какие-то преступления в прошлой жизни.

Позор ученику, не отринувшему гордыню, — черные брови Арджуны еще больше сошлись над переносицей, а высокий лоб прорезала морщина. — Радостью мы называем труд на пределе сил. Лишь жертвуя собой ты можешь достичь блага. А вот спокойная жизнь — это божья кара. Душа собирает драгоценный нектар всего, что пережито и понято тобой. Лишь он питает зерно твоего духа, чтобы не сгинуло оно после твоей смерти.

Глаза Арджуны, возвышавшегося надо мной, источали огненную силу. Сила окутывала меня, шевеля волоски на теле. Властелин не лишал собственной воли, а словно укреплял пламя моей сущности, делясь силой и стойкостью.И в голосе, произносящем наставления, не было гнева:

Не будет прозревшим покоя. До конца, до последних сил, до грани жизни надо дойти, чтобы воплотить в себя весь этот мир с его жестокостью, страданиями и трудами. Только тогда бесконечность мира станет твоим бессмертием. Не бойся жизни — и не будет смерти. Что смерть? Лишь переход за грань познания, лишь новая ступень через бездну ужаса. Так что же может обескуражить дваждырожденного? Тот, кто повелевает собой, вмещая весь мир, будет наслаждаться жизнью даже среди подданых Ханумана.

Я пытался стать здесь своим, но не могу вместить их.

Арджуна, прищурившись от яркого солнца, оглядел дворцовую площадь:

— Здесь, конечно, не лучшее место для обу чения, но все же попробуем. Не думай ни о страж никах, ни о челяди. Пусть глазеют. Представь, что ты не на ступеньках дворца, а в полном одиноче стве в пещере. Прикрой веки и вызови в чакре тре тьего глаза образ человека, которого хочешь по нять. Если устремления твои сильны, а собствен ное сердце спокойно и ясно, то частица другого человека перейдет к тебе. Запомни, уметь пони мать других людей также необходимо, как уметь их убивать. Для первого нужна любовь, для вто рого — ненависть.

* * *

Несколько следующих дней я был полностью поглощен стремлением вместить сущности воинов-матсьев. Это было также приятно, как носить в горсти непогасшие угли. Жестокие и доверчивые, вспыльчивые и наивные, они бились друг о друга своими темпераментами, как щитами. Так создавалось грубое равновесие их общества. Силу друг друга они уважали, бесстрашие ценили, смерть воспринимали как должное. Поняв это, я все-таки так и не смог принять подобающий облик. Развитая душевная чуткость просто помогла мне избегать столкновений.

Закрыв каналы, ведущие к алтарю сердца, я отдался стремнине солдатской жизни, искренне пытаясь впустить в себя пыль обыденных мыслей. Со временем я даже начал чувствовать интерес к разговорам с косноязычными и до слёз тупыми товарищами по оружию. Да, они были не способны выйти за пределы мечтаний о военной добыче, податливой женщине и сильном покровителе. Но они сочувствовали мне, поверив, что война лишила меня родного дома, делились со мной пищей и сопровождали во время прогулок по окрестностям Упаплавьи — «чтобы чужестранец не попал в беду». Не прошло и месяца, как я уже делил их радость, если удавалось увильнуть от выхода в караул, разжиться вином и провести время в кругу незатейливых, но надежных и веселых парней.

Незаметно в мою жизнь вошла Драупади. Более чуткая, чем ее братья, и необремененная повседневными заботами (царица Судешна обращалась с ней скорее как с подругой), Кришна находила время подбодрить нас ласковой улыбкой или разговором, поделиться слухами или рассказать какую-нибудь легенду о дваждырожденных.

Да, если я и нахожу что-то приятное в воспоминаниях о том времени, то это — материнская забота Драупади — блистательной царицы, неприступной жены прославленных воинов. С дозволения апсары я воплощался в ее прозрачный сияющий мир так же легко, как переступал с золотого песка в зыбкую кромку прибоя. Ее душа была подобна морю — соленая вода ласково качает пловца на серебристо-голубой груди, но упруго выталкивает его из темных заповедных глубин. Плеск волн, звон жемчужин, далекий крик чаек… Драупади, рожденная из середины жертвенного алтаря, а легко ли живется тебе под пристальным взглядом богов?

Может быть, она тоже, как и мы, страдала от одиночества, ведь все пятеро Пандавов делали вид, что никакие узы не связывают ее с ними, а может быть, мы чем-то напоминали ей о собственном сыне, оторванном от нее уже много лет неумолимым течением жизни. Какая бы ни была причина ее внимания к нам, для нас с Митрой это было просто божье благословение, единственный источник духовного тепла и заботы.

Однажды я сидел с Драупади на веранде дворца, помогая ей готовить какое-то снадобье из собранных в округе целебных трав.

Вечерело, и прощальные лучи Сурьи красными пальцами скользили по мраморным кружевам, оплетающим веранду. Для меня это было время отдыха после тяжелой караульной службы, время, когда накатывали воспоминания, и тоска по прошлому, как холодное лезвие меча, подступала к горлу.

Не знаю, что на меня нашло тогда, но я вдруг рассказал Драупади о Нанди — тени минувшей любви, и о Лате — новой сладкой муке, поселившейся в моем сердце. Драупади слушала со спокойным сочувствием, Когда я закончил свой сбивчивый и страстный рассказ, на несколько минут воцарилась тишина.

Я боялся взглянуть на Кришну, мысленно ругая себя за неуместную откровенность. Где-то за стенами цитадели кричали торговцы, бряцали проезжающие колесницы, а здесь во дворце лишь ветер шуршал меж жемчужных сеток и мраморных кружевных перегородок.

Казалось, тихие бестелесные голоса зовут меня из прошлого. И так в тот момент захотелось мне бросить все: и дворец, и честолюбивые планы Пандавов.и непонятную для меня, но такую трудную и многоликую жизнь, что понадобилось усилие воли, чтобы не пойти тотчас к конюнше, забрать коня и умчаться по пыльной дороге в деревню, где еще ждала меня моя Нанди. Там, по крайней мере, все было ясно и просто.

И вдруг Кришна Драупади коснулась моего лба тонкими прохладными пальцами — умиротворяющий жест понимания и поддержки. Я поднял глаза — апсара улыбалась.

— Какие счастливые минуты выпали тебе! По истине, как в песнях чаранов. Холодный сезон сре ди ночных холмов, первая любовь, расцветающая вместе с кустом жасмина, испытание верности и поток неумолимой кармы разносит влюбленных на разные берега реки. «Разрушает любовь грозный жаркий сезон, оставляющий землю бесплодной. Но надежда нисходит на красную землю дождем…»

Драупади, прочитав эти строки древней песни чаранов, снова улыбнулась:

Твои сомнения пройдут, — сказала она, — карма хранит тебя. Просто пора бы молодому дваж-дырожденному привыкнуть к мысли, что человек не в силах ничего удержать. Поэтому радуйся тому, что карма посылает тебе в данное мгновение. Первый раз тебе повезло: Учитель сам тебя нашел, показался тебе, призвал в путь. Потом ты и сам начал окружающий мир рассматривать. Нанди увидел. Впервые, наверное, понял, что есть в этом мире какие-то частички, которые пребывают вне тебя, но очень тебе необходимы, и ты стал их к себе притягивать. Как раньше кокосы в лесу собирал, так теперь дорогих тебе людей захотел при себе иметь. В потоке жизни ты даже Нанди не сумел при себе удержать. И все равно ничему не научился. Теперь за Датой устремился. В своей деревне ты и мечтать о такой женщине не мог…

Не успев обрести, я уже потерял…(Лата в моем доме? Да проще вообразить луну в узелке путника! Мечтал о любимой, а обрел снисходительного учителя.)

Глаза Драупади вспыхнули:

— Благодари богов, что Дата есть на свете, что нашла она время быть твоим наставником, озарить жизнь новыми истинами. Когда я слышу стенания — «не могу ввести в собственный дом, потерял»… — то знаю, что передо мной не дваждырожденный, а недалекий крестьянин, пытающийся наполнить склад зерном. Когда дерево в лесу посылает тебе дыхание жизни, ты не бросаешься на него с топором, чтобы делать поленницу. Ты не потерял Дату. Нельзя потерять то, что тебе ни когда не принадлежало.

Что может летящая чайка назвать «своим»? Небо? Поток ветра? Кто молил богов о даре силы и мудрости? Вот и сбываются мечты. Сила нарастает в борьбе, мудрость приходит с потерями. Так радуйся тому, что с тобой происходит! А ты снова возвращаешься к прожитому — во дворце ждешь воплощения крестьянской мечты, в Дате пытаешься возродить Нанди. А ведь она — апсара! Она никогда не влюбится в тебя подобно деревенской девчонке.

Драупади говорила тоном порицания, а я ощущал благоухание лотоса, воплощаясь в нее, чувствуя, как золотой поток входит в мое сердце. Кришна ласково улыбнулась мне и продолжала:

— На другах полях расцветут цветы ваших чувств. Любовь — это взаимопроникновение, нерасторжимая связь. Подлинная любовь — это всегда испытание силы и готовности принести себя в жертву. Однажды одна из наших апсар Менака родила от царя племени гандхаров дочку, обладающую могучей брахманской силой. Так как у царя был долг перед своим царством, то дочку взял на воспитание один из дваждырожденных. В нашем братстве считается, что человек, обремененный властью, не способен достичь совершенства в воспитании детей, поэтому ему надлежит помогать. Девочку назвали Прамадвара. Наши предания гласят, что была она очень красива и с детства отличалась всеми достоинствами апсары. В нее влюбился один из наших братьев по имени Руру. Высокая сабха одобрила этот брак, так как оба они были дваждырожденными и, следовательно, их потомки тоже должны были быть одарены брахмой. Астрологи назначили свадьбу на день восхода созвездия Бхага Дайвата. По традиции это самое благоприятное время для брака. Но буквально за несколько дней до свадьбы Прамадвара, играя с подругами, наступила на кобру. Змея вонзила зубы в босую ногу девушки, и та, вскрикнув, упала на траву бездыханно. Весть о страшной трагедии облетела наших братьев, и многие поспешили на помощь, но наши знания были бессильны. На Руру было страшно смотреть. Он стоял на коленях рядом с Прамадварой и кричал: «Зачем были эти упражнения? Зачем мне брахма? Я бессилен перед смертью, как любой крестьянин. Я обуздывал тело и дух для того, чтобы оказаться бессильным спасти единственного любимого человека». Наши братья пытались, как могли, поддержать его своей духовной силой, но он так предавался отчаянию, что его собственная брахма, словно водоворот, разбивала благие усилия всех остальных. И тогда сам царь гандхаров, не смирившийся с гибелью единственной дочери, которую он и видел-то всего несколько раз в жизни, решил попытаться оживить Прамадвару. По его совету Руру направил всю мощь потока своей брахмы в сердце умершей девушки, пытаясь возжечь огонь в угасшей чакре. Те, кто присутствовал при этом, говорят, что Руру в тот момент сам чуть не превратился в сияющий шар молнии. Он прижался лбом к обнаженной груди Прамадвары и замер без движения. Но все стоящие вокруг почувствовали могучее напряжение брахмы. Кто-то даже спросил, не вспыхнет ли платье на лежащей без дыхания девушке. И вдруг Прамадвара пошевелила рукой и тихо застонала, а Руру, не поднимаясь с колен, упал лицом в траву рядом со спасенной невестой. Но тут уж за дело взялись другие дваждырожденные. Его сознанию не дали угаснуть, и через полчаса он мог смотреть на прекрасную Прамадвару, шепчущую ему слова благодарности. Впрочем, как ни радовалась она возвращенной жизни, не могла сдержать слез при виде глубоких морщин, изрезавших за полчаса лицо Руру, и совершенно седых волос на его голове. Говорят, что за день он постарел на пятьдесят лет. Они поженились, но их счастье было недолгим.

Через несколько лет Прамадваре пришлось уже от души оплакивать у погребального костра Руру, которого не смогли оживить уже никакие усилия наших братьев. Но чараны до сих пор в своих песнях воспевают великую жертву, которую по воле богов принес Руру, отдав половину своей жизни любимой.

Любая женщина владеет священной силой, даже если она не апсара. Это не брахма, но эта сила питает огонь домашнего очага, спасает мужа и детей от горя и болезней. Разве не чувствует ребенок, в какой семье он ни родится, целительную силу материнских рук, и разве в объятиях жен не находят мужчины неиссякаемый источник силы и уверенности? Лата — воплощение этой силы. Тебе выпало редкое счастье… Не мудро высочайший дар небес воспринимать как страдание!

И горечь покинула мое сердце. От слов ли Дра-упади или от какого-то тонкого колдовства, новые чувства вошли в мое сердце. И я вдруг принял карму так же безусловно и полно, как в миг рождения принял весь этот мир с голубым небом и красной землей.

Солнце почти зашло за дальние горы, и на веранде дворца клубилась теплая мгла. Кришна Дра-упади, отвратив от меня свой взор, смотрела не мигая туда, где еще светлой полосой надежды трепетала под ветром вечерняя заря. Смотрела и говорила медленно, чуть нараспев, как будто твердя забытое заклинание:

— Даже если нам никогда не увидеть своих любимых, все равно еще долго будут гореть огни, зажженные ими в наших сердцах. Как земля хра нит тепло остывшего костра, так и благой посыл духа будет питать душу из воплощения в вопло щение, переливаясь светлой струей воспоминаний. В чакре Чаши собирается весь духовный опыт про житых жизней — драгоценные, незамутненные капли истинного знания.

Плавным повелительным движением она дотронулась до моей груди, плеснув тяжелым золотым огнем:

— Тут пребудет и образ Латы пока ветер пере рождении несет искру твоей души.

Я и раньше слышал, что риши, достигшие зрелости духа, способны внутренним взором заглянуть в отражение своих прожитых жизней на дне

тайной чаши. Пусть у меня там только скудные капли, но как я жаждал их!

Образ Латы я сокрыл поглубже в своем сердце, а шероховатую тянущую тоску отвел от поверхности мыслей, вложив в стихи. Что тут говорить о вдохновении? Я выдавливал каждую строчку из своего сердца, как выдавливают сок из сахарного тростника. Это было мучительно и сладостно.

«Что за сила, играя, приносит сердце к сердцу в потоке жизни. Так сливаются реки под солнцем в ореоле радужных бликов.

Что за сила сердца разлучает? Моя жизнь потеряла солнце и пошла по глухим коридорам бесконечной темной пещеры. Что теперь о любви напомнит? О великом пылающем небе? Только искра осталась ныне, негасимый огонь в храме сердца… И когда одиночество в душу заглянуло глазами пантеры, я искал в тенях прожитой жизни. Только память о встречах с тобою, точно капли на донышке чаши…»

Немного полегчало, но последующие события вообще надолго заставили меня забыть о собственной боли.

* * *

Показав мне частицу своего внутреннего света, Драупади каким-то чудесным образом расширила и мое представление о своих братьях. Для меня их сущности были непостижимы, как сердце кремния. Я знал, что огонь, сокрытый в них, может сжечь меня, как мотылька, летящего на лампу. Еще при первом знакомстве, преклоняясь перед их величием, я не мог понять и принять возвышенной отстраненности Юдхиштхиры, неистового нрава Врикодары, высокомерия Арджуны.

Но их любила Драупади! Что лучше могло свидетельствовать об их причастности высокой доле? Они не были моими учителями в полном смысле слова. Но одно их присутствие непроизвольно пробуждало во мне какие-то потаенные силы, заставляло менять масштаб жизненных целей, оценивать себя и других по иным, высшим меркам. Лишь постепенно проникаясь их чувствами, воплощаясь в ритм и строй их действий и речей, я начал испытывать к ним, помимо благоговения, еще и обычную человеческую симпатию. Встречаясь время от времени с каждым из них, я начал прозревать ту меру всех вещей и деяний, с которой они взирают на жизнь. Им была присуща недоступная простым смертным душевная широта и свобода в поступках. Нет, они не чувствовали себя полубогами, не творили законы по собственной прихоти, что свойственно властелинам, лишенным духовной высоты. Они жили в божьей воле, каждое мгновение ощущая свою тождественность с абсолютной реальностью, творящей все сущее во вселенной. Именно ее законам подчинялись они всецело.