О старом и новом слоге Российского языка. 3 страница

Как ни прекрасна Ода, выбранная из Иова таковым великим Стихотворцем, каков был Ломоносов, и хотя оная написана ясным, чистым и употребительным Российским языком, и притом сладкогласием рифм и стихов украшена; однако не все красоты подлинника (или Славенского перевода) исчерпал он, и едва ли ^[67]мог достигнуть до высоты и силы оного, писанного хотя и древним Славенским, не весьма уже ясным для нас слогом; но и тут, даже сквозь мрак и темноту, сияют в нем неподражаемые красоты, и пресильные поистине стихотворческие в кратких словах многомысленные выражения. Сравним сии места. У Ломоносова Бог вопрошает человека:

Стесняя вихрем облак мрачный
Ты солнце можешь ли закрыть,
И воздух огустить прозрачный,
И молнию в дожде родить,^{73}
И вдруг быстротекущим блеском
И гор сердца трясущим треском
Концы вселенной колебать
И смертным гнев свой возвещать?

Прекрасное распространение мыслей, достойное пера великого Стихотворца; но в подлиннике краткие сии слова не заключают [ли] в себе всей силы сего вопроса:

Веси же ли пременения небесная? Призовеши же ли облак гласом? – Послеши же ли молнии и пойдут?

Ломоносов продолжает:

Твоей ли хитростью взлетает
Орел, на высоту паря,
По ветру крила простирает
И смотрит в реки и моря?^[68]
От облак видит он высоких
В водах и пропастях глубоких,
Что я ему на пищу дал.
Толь быстро око ты ль создал?

В подлиннике сказано:

И твоею ли хитростию стоит ястреб, распростер криле недвижим зря на юг? Твоим же ли повелением возносится орел? Неясыть же на гнезде своем седя все^{74}ляется на версе камене и в сокровене? Тамо же сый ищет брашна, издалеча очи его наблюдают.

Ломоносов изобразил здесь единого орла; в подлиннике представлены в одинаком виде три различные птицы: ястреб, орел и неясыть, с приличными каждой из них свойствами: ястреб распростерши крылья, стоит неподвижно (какое свойственное сей птицы дано положение, и как прилично употреблен здесь глагол стоит!); орел возносится; неясыть вселяется на вершине каменных гор, в местах потаенных: отколе очи их издалече наблюдают, ищут брашна, снеди. Невзирая на прекрасное в Ломоносове изображение орла, не имеет ли подлинник своей красоты? Сверх сего Ломоносов не все отличные места подлинника преложил в стихи; он не покусился изобразить коня, толь прекрасно и величаво там описанного:^[69]

Или ты обложил еси коня силою, и облекл же ли еси выю его в страхе? Обложил же ли еси его всеоружием, славу же ^{75}персей его дерзостию? Копытом копая на поли играет, и исходит на поле с крепостию: сретая стрелы посмеявается, и не отвратится от железа. Над ним играет лук и меч, и гневом потребит землю, и не имать веры яти, дондеже вострубит труба. Трубе вострубившей глаголет: благо же: издалеча же обновляет рать со скаканием и ржанием. В самом деле, что может быть величавее одетого в воинскую сбрую коня, силу и крепость ощущающего в себе, исходящего на ратное поле, гордо разгребающего копытами землю, посмеивающегося устремленным на него стрелам и железным копьям, кипящего гневом, когда всадник над главою его играет своим мечем, и ожидающего с нетерпеливою радостию гласа трубного, при звуке коего с громким ржанием устремляется скакать на брань и битву?

Ломоносов описывает зверя, названного Бегемотом, и которого почитают быть слоном, или вероятнее единорогом или риноцером:^{76}

Воззри в леса на Бегемота,
Что мною сотворен с тобой;
Колючей терн его охота
Безвредно попирать ногой.^[70]
Как верьви сплетены в нем жилы.
Отведай ты своей с ним силы!
В нем ребра как литая медь:
Кто может рог его сотреть?

В подлиннике сказано:

Се убо крепость его на чреслех, сила же его на пупе чрева. Постави ошиб яко кипарис, жилы же яко уже сплетены суть. Ребра его ребра медяна, хребет же его железо слияно. – Под всяким древом спит, при рогозе и тростии и ситовии: осеняют же над ним древеса велика с леторасльми, и ветьви напольныя[14]. Аще ^{77}будет наводнение, не ощутит: уповает, яко внидет Иордан во уста его: во око свое возмет его, ожесточився продиравит ноздри (то есть увидя его, вместо чтоб почувствовать страх, озлится, расширит ноздри, приготовится к бою).

Мне кажется изображение крепости и сил толь огромного животного, каков есть ^[71]слон, или единорог в стихах у Ломоносова не довольно соответствует изображению действия или употребления тех же самых сил его; ибо о таком звере, у которого жилы как сплетенные верьви, ребра как литая медь, мало сказать, что он колючий терн безвредно попирает ногами. Не отъемля славы у сего великого писателя мнится мне, что надлежало бы сказать нечто более, нечто удивительнее сего. В подлиннике напротив того может быть уже чрез ^{78}меру огромно сказано аще будет наводнение, не ощутит: уповает, яко внидет Иордан во уста его.

Наконец Ломоносов описывает другое животное, названное Левиофаном, и которое иные почитают быть китом, другие морским конем, третьи крокодилом. Сие последнее мнение, судя по описанию, кажется быть вероятнее прочих:

Ты можешь ли Левиофана
На уде вытянуть на брег?
В самой средине Океяна
Он быстрый простирает бег;
Светящимися чешуями
Покрыт как медными щитами,
Копье и меч и молот твой
Считает за тростник гнилой.
Как жернов сердце он имеет,
И зубы страшный ряд серпов:^[72]
Кто руку в них вложить посмеет?
Всегда к сраженью он готов:
На острых камнях возлегает,
И твердость оных презирает:
Для крепости великих сил,
Считает их за мягкой ил.
Когда ко брани устремится,
То море как котел кипит,^{79}
Как пещь гортань его дымится,
В пучине след его горит;
Сверкают очи раздраженны,
Как угль в горниле раскаленный.
Всех сильных он страшит гоня.
Кто может стать против меня?

В подлиннике сказано:

Извлечеши ли змия удицею, или обложиши узду о ноздрех его? Или вдежеши кольце в ноздри его? Шилом же провертиши ли устне его? Возглаголет же ли ти с молением, или с прошением кротко? Сотворит же ли завет с тобою? Поймеши же ли его раба вечна? Поиграеши ли с ним, яко же со птицею, или свяжеши его яко врабия детищу? (то есть для игрушек сыну твоему: et le lieras tu pour amuser tes jeunes filles) Питаются же ли им языцы, и разделяют ли его Финикийстии народи? Вся же плавающая собравшеся, не подъимут кожи единыя ошиба его, и корабли рыбарей главы его. Возложиши ли нань руку, воспомянув брань быва^[73]ющую на теле его? И к тому да не будет. – Кто открыет лице облечения его? В согбение же персей его кто внидет? ^{80}Двери лица его кто отверзет? Окрест зубов его страх. Утроба его щиты медяны, союз же его яко же Смирит камень, един ко другому прилипают, дух же не пройдет его; яко муж брату своему прилепится, содержатся и не отторгнутся[15]. В чхании его возблистает свет: очи же его видение денницы. Из уст его исходят аки свещи горящия, и размещутся аки искры огненни: из ноздрей его исходит дым пещи горящия огнем углия: душа же[16] его яко углие, и яко пламы ^{81}из уст его исходят. На выи же его водворяется сила, пред ним течет пагуба. Плоти же телесе его сольпнушася: лиет нань, и неподвижится (les muscles de sa chair sont liès; tout cela est massif en lui, rien n’ y branle. Фр. die gliedmass seines Fleishes hangen an einander, und hangen hart an ihm, das er nicht zerfalen kan. Нем.). Сердце ^[74]его ожесте аки камень, стоит же аки наковальня неподвижна. Обращшуся же ему, страх зверем четвероногим по земли скачущим. Аще срящут его копия, ни что же сотворят ему, копие вонзено и броня: вменяет железо аки плевы, медь же аки древо гнило: не уязвит его лук медян, мнит бо каменометную пращу аки сено. Аки стеблие вменишася ему млатове: ругаетжеся трусу огненосному[17]. Ложе его остни острии, всяко же злато морское под ним, яко же брение безчисленно. Возжизает бездну, яко же пещь медную: мнит же море ^{82}яко мироварницу, и тартар бездны яко же пленника: вменил бездну в прохождение. Ничто же есть на земли подобно ему сотворено, поругано быти Ангелы моими: все высокое зрит: сам же царь всем сущим в водах.

Вышесказанные стихи Ломоносова конечно весьма прекрасны; но для сравнения их с подлинником (то есть с Славенским переводом), надлежит, как уже и выше рассуждаемо было, представить себе во-первых, что стихи, а особливо хорошие, всегда имеют над разумом нашим больше силы, чем проза; во-вторых, что перевод Священных книг во многих ме^[75]стах невразумителен, частию по неточности преложения мыслей столь трудной и в такие древние времена писанной книги, каков есть Еврейский подлинник; частию по некоторой уже темноте для нас и самого Славенского языка; однако, невзирая на сию великую разность, сличим Славенский перевод с почерпнутыми из него стихами знаменитого нашего Стихотворца, ^{83}и рассмотрим, которое из сих описаний сильнее. Сперва покажем общее их расположение, а потом упомянем частно о некоторых выражениях.

Описание заключающееся в трех вышеозначенных строфах Ломоносова, состоит из двух членов или частей, из которых первую можно назвать предложением или вступлением, а вторую изображением или повествованием. Предложение состоит в следующих двух стихах:

Ты можешь ли Левиофана
На уде вытянуть на брег?

Прочие двадцать два стиха составляют изображение сего Левиофана, или повествование о силе и крепости его. Итак вещь представляется здесь просто, без всякого приуготовления воображения нашего к тому, чтоб оно вдруг и нечаянно нашло нечто неожидаемое. В Славенском переводе на^[76]чинается сие описание следующими вопросами: извлечеши ли змия удицею, или обложиши узду о ноздрех его? Шилом же провертиши ли устне его? Возглаголет ^{84}же ли ти с молением, или с прошением кротко? Сотворит же ли завет с тобою? Поймеши ли его раба вечна? Поиграеши ли с ним, яко же со птицею, или свяжеши его яко врабия детищу? Все сии вопросы располагают ум наш таким образом, что производя в нем любопытство узнать подробнее о сем описуемом звере или змие, нимало не рождают в нас чаяния услышать о чем-либо чрезвычайном: напротив того они удерживают воображение наше и препятствуют ему сделать наперед какое-либо великое заключение о сем животном; ибо весьма естественно представляется нам, что кого нельзя извлечь удицею, того можно вытащить большою удою; кому нельзя шилом провертеть уста, тому можно просверлить их буравом; с кем нельзя поиграть как с воробьем, тот может быть еще не больше коршуна, и так далее. Между тем, говорю, как мы, судя по сим вопросам, отнюдь не ожидаем услышать о чем-нибудь необычайном, каким страшным описа^{85}нием поражается вдруг воображение наше: вся же плавающая собравшеся, не подъимут кожи единыя ошиба его, и ко^[77]рабли рыбарей главы его! Что может быть огромнее сего животного, и мог ли я сию огромность его предвидеть из предыдущих вопросов? Любопытство мое чрез то несравненно увеличилось; я с нетерпеливостию желаю знать, что будет далее. Желание мое постепенно удовлетворяется: после вышеупомянутого страшного о сем чудовище изречения, следует паки вопросы, но гораздо уже сильнейшие прежних: кто открыет лице облечения его? В согбение же персей его кто внидет? Двери лица его кто отверзет? Окрест зубов его страх и проч. Сии вопросы воспламеняют мое воображение, возбуждают во мне глубокое внимание, наполняют меня великими мыслями, и следующее потом описание, соответствуя ожиданию моему, совершает в полной мере действие свое надо мною: здесь уже не щадится ничего, могущего изображение сие соделать ве^{86}ликолепным, поразительным, страшным, чрезвычайным. Искусство, с каким описание сие расположено, дабы приуготовленный к любопытному вниманию ум мой вдруг поразить удивлением, час от часу увеличивающимся, подкрепляется, невзирая на темноту некоторых слов, силою таковых выражений, каковы например суть следующие:^[78]

Кто открыет лице облечения его? То есть: кто совлечет с него одежду (кожу с крокодила) для рассмотрения ее: qui est celui qui decouvrira le dessus de son vêtement?

В согбение же персей его кто внидет? То есть: кто растворя вооруженную страшными зубами пасть лютого зверя сего, освидетельствует внутренний состав груди или тела его? Во Французской Библии переведено сие отдаленно от смысла и неясно: qui viendra avec un double mors pour s’en rendre maitre?

Двери лица его кто отверзет? То есть: кто челюсти или зев его отворит, ^{87}qui est-ce qui ouvrira l’entrée de sa gueule?

Какая чудовищу сему дана крепость! Какое твердое слияние членов! Утроба его подобна медным щитам, ребра его как самые твердейшие камни, так плотно сольпнувшиеся, что воздух не пройдет сквозь их!

Очи его видение денницы. То есть: сверкающи, светоносны как заря: ses yeux sont comme les paupieres de l’aube du jour. Приметим красоту подобных выражений, свойственную одному Славенскому языку: очи его видение денницы, гортань его пещь огненная, хребет его железо слияно и проч. Здесь вещи не уподобляются между собою, но так сказать одна в другую претворяются. Во^[79]ображение наше не сравнивает их, но вдруг, как бы некиим волшебным превращением, одну на месте другой видит. Если бы мы сказали: очи его как денница светлы, гортань его как пещь огненная, хребет его крепостию подобен литому железу, то колико сии выражения были бы слабы пред оными краткими ^{88}и сильными выражениями: очи его видение денницы, гортань его пещь огненная, хребет его железо слияно!

На выи же его водворяется сила, пред ним течет пагуба. Что может быть сильнее сего выражения? Как слаб пред оным Немецкий перевод: er hat einen starcken Hals, und ist seine Lust, wo er etwas verderbet. Ломоносов воспользовался сею мыслию и поместил ее в одной из своих од, говоря {про Государыню Елизавету Петровну} [о Государыне Елизавете Петровне]:

Лишь только ополчишься к бою,
Предыдет ужас пред тобою,
И следом воскурится дым.

Обращшуся же ему, страх зверем четвероногим по земли скачущим от него. Какое прекрасное изображение ярости и силы одного, и трепета и боязни других бегущих от него животных! Впрочем переводы сего места различны: в Российском говорится о четвероногих зверях; во Французском весьма некстати о людях (les ^[80]hommes les plus forts tremblent quand il s’éléve, et ils ne savent oú ils en sont, voyans ^{89}comme il rompt tout); в Немецком, не упоминая ни о четвероногих ни о людях, сказано просто и сильно: wenn er sich erhebt, so entsetzen sich die starcken, und wenn er daher bricht, so ist keine Gnade da. То есть: восставшу же, или поднявшуся ему, текут от него со страхом сильные, и горе тому, на кого он устремится.

Изо всего вышесказанного рассудить можем, что когда столь превосходный писатель, каков был Ломоносов, при всей пылкости воображения своего, не токмо прекрасными стихами своими не мог затмить красоты писанного прозою Славенского перевода, но едва ли и достиг до оной, то как же младые умы, желающие утвердиться в силе красноречия, не найдут в сокровищах Священного писания полезной для себя пищи? Или скажем, уподобляя тщательного Стихотворца трудолюбивой пчеле, что когда при всем несомом ею тяжком бремени меда, не могла она, как токмо самомалейшую частицу оного высосать из обширного цветника, ^{90}то колико цветник сей сладким сим веществом изобилен, богат, неистощим! Колико других, подобных ей пчел, посещаяя оный, могли бы бесчисленными обогатиться сокровищами! Но не посещая цветника сего не можем ^[81]мы знать богатства оного. Мнение, что Славенский язык различен с Российским, и что ныне слог сей неупотребителен, не может служить к опровержению моих доводов: я не то утверждаю, что должно писать точно Славенским слогом, но говорю, что Славенский язык есть корень и основание Российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту. И так в нем упражняться, и из него почерпать должно искусство красноречия, а не из Бонетов, Вольтеров, Юнгов, Томсонов и других иностранных сочинителей, о которых писатели наши на каждой странице твердят, и учась у них Русскому на бред похожему языку, с гордостию уверяют, что ныне образуется токмо приятность нашего слога. Но оставим их, и ста^{91}нем продолжать выписки и примеры наши из Священного Писания, с примечаниями на оные: чем больше мы их соберем, тем яснее будет сия истина. Возьмем случайно какую-нибудь молитву, наприклад следующую.

Святый славный и всехвальный Апостоле Варфоломее, всекрасный от своея крове Богопроповедниче, желая во Христа облещися, всех своих, и самыя кожи плотския совлекся, живый же ныне в новости духа жизнь нестареемую, моли да и аз совлекшися вет^[82]хаго человека, облекуся в новаго созданнаго по Бозе в правде, преподобии и истине.

Приметим во-первых, как слово всекрасный здесь богато, оно равняется слову преславный, и гораздо богатее чем слово прекрасный. Впрочем от своея крове значит здесь: из рода своего. Во-вторых, в сем кратком выражении: во Христа облещися[18], какое изоби^{92}лие мыслей заключается! Ибо оное значит: напитать душу свою учением Христовым, так крепко ее оградить им, как бы оное было броня, никакими стрелами страстей, ни соблазнов, ни угроз не проницаемая. Тем паче выражение сие с понятиями нашими сходственно, что дабы сделаться истинным Христианином, надлежит оставить нам все прельщающие нас порочные желания, и возлюбить строгий путь добродетели, наподобие того, как бы скинуть с себя богатую, тщеславие увеселяющую, и надеть скромную, смиренномудрию приличную одежду, так как и здесь ^[83]о Святом Варфоломее сказано: желая во Христа облещися, всех своих, и самыя плотския кожи совлекся. Приметим также и сие выражение, всех своих, как оно кратко здесь и многознаменательно, потому токмо, что не поставлено при оном никакого суще^{93}ствительного имени, как например: богатства, друзей, родственников и проч.; ибо все сие не прибавило бы ничего к силе сих слов: всех своих, в которых все оное заключается. В-третьих, после сей мысли, что человек, облекающийся во Христа, всех своих и самыя плотския кожи совлекается, в какое отличное вступает он состояние? Начинает жить в новости духа жизнь нестареемую: какая прекрасная мысль, и каким прекрасным последовавшим из того рассуждением заключенная: моли да и аз совлекшися ветхаго человека, облекуся в новаго по Бозе в правде, преподобии и истинне! Так писали предки наши, которых нынешние Французско-Русские писатели не читают, или смеются им; но мы не находим в них сего невразумительного пустословия, почерпаемого из чтения чужеязычных книг: в словах их заключалась всегда мысль, и мысль кратко и сильно выраженная. [Нынешние Французско-Русские писатели не читают их, и оттого-то впадают в сие невразумительное пустословие, почерпаемое из чтения одних чужеязычных книг.]

... Но яко человеколюбиваго Бога Мати, приими мое еже от скверных устен ^{{94} [84]}приносимое Тебе моление, и Твоего Сына, и нашего Владыку и Господа, Матернее Твое дерзновение употребляющи, моли да отверзет и мне человеколюбныя утробы своея благости, и презрев моя безчисленная прегрешения, обратит мя к покаянию, и своих заповедей делателя искусна явит мя.

Приметим в сей к Богородице молитве, как в оной речи: Матернее Твое дерзновение употребляющи, слово дерзновение прилично употреблено; ибо если бы сказать: моли сына Твоего, употребляя Матернюю Твою над ним власть или силу, тогда бы понятие заключающееся в словах, молить, просить, имело некоторое противоречие с понятием, заключающимся в словах употреблять власть или силу, означающих паче верховность и повеление, нежели подчиненность и просьбу. Напротив того в словах: моли, употребляя Матернее Твое дерзновение, искусным образом соединены противоположные или несходственные между собою понятия о преимуществе и купно подчиненности таковой Матери, которая в Сыне своем зрит ^{95}Всемогущего небес и земли Владыку. Другие могут взывать к нему со страхом и трепетом, но Ей одной пристойно умолять Его с дерзновением, то есть не со властию, какую имеет простая мать над простым сыном, но ^[85]со смелостию, каковую Она, яко человек, не могла бы иметь к Богу, если бы не была {притом} Матерь Его. Отсюда видеть можно, что в прежние времена о силе и знаменовании слов прилежно рассуждали, а не с таким легкомыслием лепили их, как во многих нынешних сочинениях. Ныне вместо: Матернее Твое дерзновение употребляющи, моли, да отверзет и мне человеколюбныя утробы своея благости, сказали бы: проси употребляя, как Мать, влияние Твое на Сына, чтоб Он оказал надо мною свою трогательность, и назвали бы это бесподобною красотою слога.

Господи Вседержителю, сотворивый небо и землю со всею лепотою их, связавый море словом повеления Твоего, заключивый бездну, и запечатствовавый ю, страшным и славным именем Твоим, Его же вся бо^{96}ятся, и трепещут от лица силы Твоея. Не богаты ли, не сильны ли выражения сии: словом повеления связать море? трепетать от лица силы?

От гласа воздыхания моего прильпе кость моя плоти моей. Как можно больше и ощутительнее выразить действие сокрушающей печали?

Приведем еще несколько примеров из Библии, из Прологов, из Четиминей, и рассмотрим слог оных:^[86]

Кийждо делаше землю свою с миром. Старейшины на стогнах седяху, и вси о благих беседоваху, и юноши облачахуся славою и ризами ратными. И седе кийждо под виноградом своим, и смоковницею своею, и не бысть устрашающаго их (Маккав. глав. 14). Какое прекрасное описание тишины и благоденствия народного при Царе мудром и добром!

Слышавшии блажиша мя, спасох бо убогаго от руки сильнаго, и сироте, ему же не бе помощника, помогох: благословение погибающаго на мя да приидет, уста же вдовича благословиша мя. Око бех слепым, нога же хромым, аз бых отец немощ^{97}ным. Избрах путь их, и седех Князь, и веселяхся яко же Царь посреде храбрых, утешаяй печальных (Иова гл. 29). Какое превосходное царских должностей изображение: спасать убогого от руки сильного, вспомоществовать сироте, отирать слезы вдовицы; быть оком слепому, отцом немощному; трудиться разумом в избирании ведущих к общему благу путей; сидеть на престоле, повелевая и направляя умы всех к наблюдению законов; предводительствовать храбрыми и утешать печальных!

Простре Аарон руку на воды Египетския, и изведе жабы: яже излезше внидоша в домы и клети ложниц и на постели, и в домы ^[87]рабов их, и в теста и в пещи, и на Царя, и на рабы его, и на люди его возлезоша жабы. И воскипе земля их жабами: яже егда повелением Моисеовым изомроша, собраша их Египтяне в стоги и стоги, и возсмердеся вся земля Египетская от жаб измерших и изгнивших.

Приметим здесь первое, как исчисление мест и вещей, и союз и, при ^{98}каждом слове повторенный, умножает понятие о великом сих лезущих гадов количестве. Второе, как слово и воскипе прилично здесь и знаменательно. Третие, как выражение в стоги и стоги, гораздо сильнее, нежели бы сказано было: во многие стоги. Четвертое, какое глагол возсмердеся дает страшное и отвратительное понятие о сей ниспосланной на Египет казни, которая была бы несравненно слабее изображена, если б сказано было: и заразися вся земля Египетская.

Шестая казнь, гнойные струпы горящии на человецех и скотех. Приметим здесь, как слово горящии прилично к струпам; ибо показует болезненное их действие или нарывание.

Седмая казнь, град и огнь горящ со градом. Какая стихотворческая мысль!

Отнюдь не почитаю я за излишнее выписать здесь из Четиминеи целое житие трех святых дев: книги сии редко чи^[88]таемы бывают, и потому слог их мало известен.

^{99}Три девы Троице Святей в дар себе принесоша, Минодора, Митродора и Нимфодора. Инии приносят Богу дары от внешних имений своих, яко же иногда вси восточнии Царие, злато, ливан и смирну. Они же принесоша дары от внутренних сокровищ: принесоша душу яко злато, не истленным златом искупленную, но честною кровию яко агнца непорочна. Принесоша совесть чисту яко ливан, глаголюще со Апостолом: Христово благоухание есмы. Тело же в нетленном девстве своем на раны за Христа давше, принесоша е в дар Богу яко смирну. Ведяху добре, яко Господь не наших временных богатств, но нас самих требует, по глаголу Давидову: Господь мой еси Ты: яко благих моих не требуеши. Самих убо себе Богу принесоша, яко же святое их житие и доблественное страдание являет.

Какое прекрасное вступление: три младые девы приносят в дар Богу не злато, ливан и смирну, но несравненно дражайшие сих сокровища: душу свою, чисту как искушенное злато; совесть свою, благоухающую как ливан; ^{100}тело свое непорочное вместо смирны, ведая, что Бог не благих наших, но добродетелей наших требует. – Далее.^[89]

Сии родишася в Вифинии, сестры же суще по плоти, быша сестры и по духу; ибо единодушно избраша Богу работати паче, неже миру и сущим в мире суетствам. Хотяще же с душею и тело соблюсти нескверно, да чистотою чистому соединятся жениху своему Христу Господу, послушаша гласа Его глаголюща: изыдите от среды людей сих, и отлучитеся, и нечистоте их не прикасайтеся, и Аз прииму вы. Изыдоша убо от сопребывания человеческаго, любяще зело в девстве пребывати, и устранившеся всего мира, на уединенном вселишася месте, добре ведуще, яко неудобь хранитися может чистота девическая посреде народа имущаго очи исполнь любодеяния и непрестаннаго греха. (Рассуждение весьма справедливое.) Яко же бо речныя воды входяще в море сладость свою погубляют, и с морскими совокупльшеся водами бывают сланы: тако и чистота егда посреде мира, аки посреде моря вселится, и возлю^{101}бит его, не возможно ей сланых сластолюбия вод не напитися. (Какое прекрасное уподобление!) Дщерь Иаковля Дина, донележе не вдаде себе в Сихем град Языческий, дотоль бе чиста дева: егда же изыде познати дщери тамо обитающия, и приобщися к ним, абие погуби девство свое. (Приметим искусство повествования: вышесказанное подобие уже довольно убедительно, однако оное под^[90]крепляется еще примером.) Окаянный Сихем мир сей с треми дщерми своими, с похотию плотскою, с похотию очес и гордостию женскою, ничто же ино весть, точию вредити прилепляющихся ему. Яко же смола очерняет прикасающагося ей, тако он своя рачители, черны, нечисты и скверны творит. Блажен бегаяй мира, да не очернится его нечистотами: блажена суть сия три девы, избегшия от мира и от триех его реченных злых дщерей, не очернишася бо их сквернами, и быша белы и чисты голубицы, аки двумя крилами деянием и Боговидением летающия по горам и пустыням, желающе в Божественней любви, аки в гнезде почити: пустынным бо непрестанное ^{102}Божественное желание бывает мира сущим суетнаго кроме.

Пребывание же их бе на некоем высоком и пустом холме, сущем близ теплых вод в Пифиах: аки за два поприща тамо всельшеся живяху в посте и молитвах непрестанных. Тихое пристанище и покой добр чистоте своей девической обретоша, яже да невидима будет человеки, скрыша ю в пустыни: да видима же будет Ангелы, вознесоша ю на холм высокий. На высоту горы взыдоша, да прах земной от ног своих оттрясше к небеси приближатся. От самаго места, на нем же пребываху, житие их добродетельное показовашеся. Что бо являет ^[91]пустыня, аще не отвержение всего и уединение? что вещает холм, аще не Богомыслие их? что знаменуют теплыя воды, при них же живяху, аще не теплоту их сердечную к Богу? (Какое соображение подобий, и какое остроумное изобретение мыслей к распространению слова!) Яко же бо Израиль избыв Египетския работы прохождаше пустыню, тако сия святыя девы изшедше от мира пустынное облобызаша житие. (Пре^{103}красное выражение!) И яко Моисей возшед на гору узре Бога, тако сия на высоком холме суще, телесныя очи к Богу возвождаху, умными же взираху на него ясно. И яко тамо ударением в камень исхождаху воды, тако в них от смиреннаго в перси ударения поток слезный от очес их исхождаше. (Везде в уподоблениях соблюдена ясность и удобовразумительность.) И не таковы бяху теплых вод источницы, какова очеса их теплыя слезы изводящая: тии бо точию телесное омыти блато можаху, сии же и душевныя очищаху пороки, и паче снега убеляху. Но что бе слезам очищати в тех, яже очистивше себе от всякия скверны плоти и духа, яко Ангели на земли пожиша? (Какое богатство мыслей истекающих одна из другой!) Аще в чием сердце воспоминания множества грехов родится умиление и слезы: но в них, яко в чистых девах, от любве к Богу плача ис^[92]точник исхождаше. Идеже бо огнь Божественныя любве пылает, тамо не возможно водам слезным не быти. Такова есть огня того сила, яже егда аки в пещи в чием сердце воз^{104}горится, елико пламене, толико и росы умножит; елико бо где есть любве, толико и умиления. От любве раждаются слезы, и Христос егда над Лазарем плакаше, речено о нем: виждь, како любляше его. Плакахуся святыя девы в молитвах и Богомышлениях своих: любляху бо Господа своего, Его же видения насытитися желающе, со слезами времене того ожидаху, когда приити и узрети любимаго жениха небеснаго, каяждо от них с Давидом вещаше: Когда прииду и явлюся лицу Божию? быша слезы моя мне хлеб день и нощь. Аки бы глаголюще: о сем день и нощь слезим, яко не скоро приходит то время, в неже бы нам приити и явитися лицу сладчайшаго рачителя нашего Иисуса Христа, Его же видения сице насыщатися желанием, имже образом желает елень на источники водныя.