Перевод с английского В. Ладогина 2 страница

Щетинистая морда кабана,

Вся в пене, угрожающе-ужасна,

И над глазами алыми спина

Горбата, почву жрет он ежечасно,

Могилы роя всем, кто попадет

На клык его. Он хрюкает, ревет.

Его бока щетинисто черствы,

Поди-ка проколи их, мальчик, пикой,

До толстой шеи не достать, увы!

Во гневе бьется он со львом-владыкой,

Колючие кусты — и те, пасуя,

Когда он прет, сигают врассыпную.

Он не увидит красоты твоей

И не замрет от блеска сих очей,

Прекрасных рук, губ нежных не оценит,

Как мир весь оценил, а только морду вспенит.

И если доберется, чур! чур! Ах!

Изроет грудь, как роется в корнях.

Не тронь ты лежбища его свиного,

Красавцу ни к чему опасный монстр.

Риск добровольный пуст, малыш, верь слову,

Удачлив тот, чей слух к совету друга остр.

Мои коленки стукнулись, как камни

Судьбы, едва назвал ты кабана мне.

Заметил ты, как стала я бледна?

А ужаса во взгляде не увидел?

Кольцом рук, ног своих от кабана

Влеку тебя к груди. О, вниди, вниди!

Грудь взволновалась, сплошь сердцебиенье,

Тебя качнувши, как землетрясенье.

Ведь я ревную, так всегда в любви

Есть ревность — ложный сторож наслажденья,

"Враг, враг! — кричит. — Вор, вор, лови, дави!

Бей насмерть!" А вокруг — ни дуновенья.

Так сердцу недалеко до беды,

Как факелу от ветра да воды.

Наушник лжив. Лжив пакостный шпион!

Червь, пожирающий весну любовную,

Лжет языком правдивой сказки он,

И вдруг соврет вею правду безусловную.

Мне голос был, вещует сердце мне,

Кошмар, закат твоих мне видеть дней,

Мне больно, мне представилось сейчас,

Как будто здесь взбешенный был кабан,

На чьих спинных шипах лежал как раз

Тебе подобный некто, в дырах ран,

С болтающейся мертвой головой,

И кровь текла в цветочек голубой.

Что делать мне с видением больным?

Оно привиделось и скрылось,

Но мысль о нем не скрылась с ним,

Молю, прошу, ну сделай милость,

Тебе — смерть, горе мне! — Я чую в токах ветра,

Когда назавтра ты догонишь вепря.

Тебе подай охоту? Что ж, изволь,

Гоняй себе по рощицам зайчишку,

Лису удрать из норки приневоль,

Оленя, длиннорогого не слишком,

Гоняйся за трусливыми зверями,

Скачи, трави их злыми кобелями!

Поднимут псы в кустах косого труса,

А он — петлять, хитрить, судьбы спасаться,

За ним, за ветром вскачь, — как хочешь, дело вкуса, —

Туда, сюда, он не начнет кусаться,

Он из ложбинки в норку да в ложбинку,

Задаст задачку, умотает псинку.

Проскачет меж овец густой отары,

Запахнет жирным запахом овцы,

Заскочит в гости к кролику на шару —

И вдруг замолкнут, потерявшись, псы.

А то в оленьих катышках потрется…

У трусов — ну откуда что берется?

Смешает запахи, поди его унюхай,

Надует ополчившуюся свору,

Лай смолкнет, зазвенит комарик в ухо,

Но снова жарким гончим запах впору,

И с облаков раздастся эха звон,

Как будто на небе такой же гон.

А заяц издалека, на холме

На лапы задние приподнимаясь.

Ушами лай ловя, окаменел.

И скачет сердце в нем, не унимаясь,

В томленье смертном слыша, как сквозь сон,

Лай, как болящий похоронный звон.

Узришь его дорожки ты в росе,

Петляющий его увидишь путь,

Как лапки обегали камни все,

Все тени, все. Все наводило жуть.

Все, вся, опасно было отовсюду.

Ни дружбе не случиться с ним, ни чуду.

Лежи, лежи, не прыгай, мальчик мой,

Меня послушай, никуда не рвись,

И дурь кабанью от себя долой,

Хоть не люби меня, да подчинись,

Будь я хоть кто, а дело говорю.

Любовь все знает! Верь, я в корень зрю!

Так что я говорила?" — "Наплевать!

Пусти, пойду, и сказочке конец,

Ночь на дворе!" — "Ну, ночь." — "Я ж так проспать

Рискую встречу! — заорал юнец. —

А счас пойду да шлепнусь в темноте!"

Она в ответ: "Тьма — светоч красоте.

И упадешь — знать, за ноги земля

Тебя схватила, чтоб тобой владеть,

Чтобы насильно целовать тебя,

Стать вдруг воровкой: как от денег, обалдеть

От губ! Диана прячется сама

Средь туч, боясь сойти с тобой с ума!

Я, кстати, понимаю, что за мрак —

Богиня взгляд серебряный отводит,

Вот до чего прекрасен ты, дурак,

Что небо от сравнения уходит!

Боясь, что блеском солнце ты затмишь,

А месяц станет сереньким, как мышь!"

Взывает к року бледная богиня,

Чтоб с нею не могла земля равняться:

"Рок, изуродуй красоты святыни,

Суди ее чертам в тенях теряться,

Предметом сделав злобных тираний

И низостей, да и вообще, убий!"

И рок наслал, послушав, бледный жар.

Яд в кровь проник — чумою кровь согрелась,

Гниющих нервов одеревенелость…

"Впитали кости плавящий пожар,

За блеск твой мстит безумием уныний

Свод горний черный, свод горний синий!

И нет границы прокаженных дней,

Чей миг с лихвою приведет к победе,

Над зыбкой красотой высоких чувств, страстей,

И ты последний видел их на свете.

Высокий хлад их, снег гранитных гор,

Кипит, растоплен солнцем, крутит сор!

Так что ж невинность без толку хранишь?

Ты что, весталка? — чист, как три монашки?!

С них брать пример — так ни один малыш

Не проорет, что он рожден в рубашке!

Будь проще, траться, в лампу масло лей!

Чтоб не стемнела прелесть наших дней!

Что плоть твоя такое, как не гроб?

Детей под крышкой душащий твоих,

Которых не родил ты — жмот ты, жлоб!

В сокрытой темноте ты душишь их,

И что ж, что ты умен да не распутник?

Когда всем видно, кто ты есть — преступник!

В тебе война. Гражданская война!

Война с тобою будущих детей,

Самоубийца, ты хоть покрасней!

Детоубийце совесть не страшна!

Глуп в землю зарывающий талант.

Трать деньги, иль ты жизни дилетант!"

"Опять ты начала свою волынку?

Да я ее уж слушать не могу,

Зачем я в губы целовал кретинку,

Что в лоб, что по лбу! Дитятко, "агу" —

Ночные похотливые потуги,

Мне что-то мерзко от такой подруги.

Имей ты двадцать тысяч языков,

Чушь мелющих сердечно, как листочки,

Звучащих, как сирен запретный зов, —

Врешь! уши воском залиты, как бочки.

Привязан к мачте крепкою струной,

Я равнодушен к пагубе морской!

От уха прочь, вокальное искусство!

С моим дыханьем песня эта не слилась.

Бей, сердце, не узнавшее ни чувства,

Бей ровно, никуда не торопясь!

Нет, фея, нет, не рань его жестоко,

Пусть дышит грудь легко и одиноко!

Бесспорных слов на свете нет, лиса,

Путь неуклонный до беды доводит!

Любовь чиста — но если не грязна

И жрет не все, что по пути находит

А жрет — так словно опухоль растет,

Все врет, все извиняет тем, что жрет!

Так не зови любовью аппетит!

Хоть заменил собой он горний хлад страстей,

Любви, под маской, жадный рот смердит,

Спалил цветы зловонный суховей,

Всей нежностью природы завладев,

Бор жрет огромной гусеницы зев.

Как дождь грибной, любовь блестит в траве,

А блуд — как буря в полдень золотой!

Любовь — капель небес на синеве,

Блуд — заморозки майскою зарей!

Любовь — бессмертна! Похоть — истлевает!

Любви все ведомо, блуд — все позабывает!

Еще бы я сказал тебе, да хватит!

Без ус оратор, с бородою речь,

Пошел я. Что с тоской здесь время тратить?

Тут стыд, тут гнев всю душу могут сжечь…

Глянь, уши загорелись и пылают,

Жжет слух твой пьяный бред и оглушает".

Он разрывает сладкое кольцо

Объятий, у груди его державших,

И удирает в ночь, закрыв лицо.

И на спине лежит, не солоно хлебавши,

Венера. С неба падает звезда…

И на щеке ее горит слеза.

Следит за ним — звездой своей упавшей,

Так, как порой отплывший дружний челн

Следим, давно исчезнувший меж волн,

Уж с облаками паруса смешавший.

Так волны ночью унесли с собой

Того, кем взор питался голубой.

Растерянна, как девушка, в реке

Случайно утопившая драгое

Кольцо, иль путник, факел в чьей руке

Погас негаданно порой ночною;

Кромешной темнотой удручена,

Тихонько лежа плакала она

И по груди рукой себя стучала.

Ей эхо вторило кружных пещер

И стоны бедной девы повторяло,

И возвещало боль ее потерь…

Раз двадцать повторило слово "горе" —

Звук отражений слов в ночном миноре.

И, слыша звук, унылая, она

Пещерам вторить песней принялася.

Преданий в ней открылась старина,

Пыл старческий, юнцов безусых страсти,

И мудрость глуповатую стихов

Поет она под хор пещерных ртов.

Всю ночь продлились скучные напевы,

Но ночь короткою казалась ей,

Важны влюбленным маленькие темы,

Которые чем дальше, тем скучней;

Они с восторгом все несут тот бред,

Которому конца и слушателя нет.

С кем ночь ей провести, кому открыться?

Лишь эхо-приживалка все возьмет,

Чтоб, как служанка, тут же согласиться,

Хоть и незнамо, что она несет.

Но спросит: "Да?" — и эхо "Да!" ответит;

"Нет" скажет — и служанка с нею в "нети".

Но утро уж, и взвился жаворонок,

Скучая сном, из комнатки своей,

Рассветный вздох серебрян и так тонок…

Подсолнух отделился от корней,

Взошел на небо — землю рисовать,

Златить холмы и кроны штриховать.

Венера бога солнца привечает:

"Эй, здравствуй, светозарный царь лучей!

Свечой и звездами твой жезл повелевает,

Ты держишь связку к красоте ключей,

Так знай: рожденный матерью земной

Адонис свет затмил высокий твой!"

И, прихвастнув, мчит в миртовую рощу,

Волнуясь, что уж утро-то, давно ль

Ты пробудился, друг, от мрака нощи?

Не слышно псов. Молчит рожок. Тишь. Зной.

Но вот в лесной глуши рожково пенье.

Крик, шум, — туда! Дрожа от нетерпенья,

Бежит она, и лес ей цепкий вдруг,

Ласкаясь, то сандалию снимает

С босой ноги, то веткой вырывает

Серьгу, то платье ей цепляет сук.

Она, как лань лесная, боязлива,

Теленка мчит кормить. Вот брызнет молозиво!

Но — ах! Вдруг изменился песий лай.

И дева на мгновенье каменеет,

Как если бы всползла на тропки край

Змея и зашипела перед нею.

Так визг собачий грудь ее тревожит,

Смущая ум, змеею сердце гложет.

Не заяц там! Не заяц! Нет! Медведь!

Нет, хуже! Лев! Ах, нет! Кабан проклятый!

Все там же песий визг, а он — реветь,

Скулят псы, будто малые щенята,

Противник страшен тут наверняка,

Поди-ка, преврати ты пса в щенка!

Звенит в ушах унылый визг собак

И жалким страхом в сердце проникает,

Кровь в тот же миг от сердца отливает,

Хладеют руки и темно в глазах!

И члены каменеют, как солдаты —

Без знамени и ждущие расплаты.

И вот стоит трепещущей овечкой

И чувства унимает, торопясь,

Себе твердя: мол, чудятся мне вечно

Какие-нибудь страхи, не спросясь!

Да перестать бы глупостей страшиться!

Вдруг — вепрь в крови! Он прыгает, он мчится,

Дымятся кровь и пена на клыках,

Кровь с молоком, как говорят порою;

Поджилки ей трясет повторный страх,

И — ах! — бежит, не властвуя собою!

И встала. Нет, уж бросилась обратно,

И мысль одна: "Убит, убит нещадно!"

Уже кругом все тропы обежала,

Лесок, тропинку к озеру, лесок,

Кусты несчастные переломала,

Так пьяный, бестолковый мужичок

Кругом избы своей, качаясь, бродит

И все пути теряет, что находит.

Вот в буреломе видит пса она:

Он лает так стыдливо, и не в стае.

Другой пес лижет раны, и слюна

В крови и, не дай бог, конечно, в яде…

К избитой суке робко обратила

Слова, и та в ответ протяжно взвыла;

И долго в небо тек сей скорбный вой.

Вдруг пес явился, угольный, как траур,

Скуля поникшей низко головой.

Еще, еще… И воют всей оравой.

Дрожа, поджавши гордые хвосты,

Прижаты уши их, хватают воздух рты.

Весь мир людской печально суеверен

И верует (обычай старины)

В духов и ведьм, таинственные сны

И видит смысл, что где-то в них затерян.

Так страшным псам поверила она

И Смерть зовет — на ней лежит вина!

"О, Смерть, о тощий и костлявый враг!

За что ты так любовь возненавидел?

Гробовый призрак, земляной червяк!

Прочь из красы похищенной, изыди!

Кому нанес обиду бренный прах,

Что розой цвел, и как фиалка пах?!

Скажи, он мертв? О нет, не может статься!

Нет! Ты красой его побеждена!

Нет! Ты слепа! Не розам удивляться,

Рвать с ненавистью — вот твои дела!

Ты в старость метишь, но незрячий глаз

Ребенка в сердце поразил в злой час.

Как знать, лишь слово он произнеси,

То ты бы, смерть, сдалась, ты б отступила!

Рок повелел тебе в ад душу унести,

Но не сорняк с землей ты разлучила,

Амура лук не властен был над ним, —

Твой черный лук его развеял в дым!

Ты шла горючих слез моих напиться?

Зачем тебе мой сиротливый плач?

Зачем ему теперь так сладко спится?

Ему, при ком был всякий слишком зряч.

С тобой теперь весь мир пребудет в ссоре,

Ты лучшее украла в нем! О, горе!"

И обмерла в молчании тоскливом.

Упали кудри на прикрытые глаза,

Закрывши путь слезам, как морю шлюз перед отливом,

На перси чтоб не капнула слеза.

Но веки не удержат. Слез ручей,

Серебрян, у Венеры из очей.

Как отличишь глаза ее от слез в них?

Раз слезы на глазах — глаза в слезах!

Двойной сапфир в двойной печали в воздух

Свой точит блеск, чуть сухо на щеках,

Как в день двоящийся — то ветреный, то грозный,

Вздох высушит лицо, да дождь намочит слезный.

Ее стенанья разным полны чувством,

Как волны в море, кто из них быстрей?

Вал каждый говорит, что от него ей грустно,

Но всех соседних не избегнуть ей.

Нет лучшей между многими волнами;

Так небо, затянувшись облаками…

"Что? Парус? Здесь?" — кричит охотник молодой.

Как колыбельная сквозь детский страх ночной,

И холст навязчивый воображенья

Надежды звук палит без сожаленья.

Огонь надежды радостью пылает,

Знакомый голос… Сердце, екнув, тает.

О, чудо! Ужли слезы мчатся вспять?

И точно, в чашки жемчуга катятся.

Одна сорвалась на щеку опять

И начинает в каплю расплавляться,

Чтоб в грязный рот попасть праматери-земле,

Всегда которая от слез навеселе.

Любовь хитра (в том смысле, что сложна).

Не верит. Верит тут же безоглядно,

Страданьям, счастьям всем — цена одна!

Ложь — свет! Ложь — мрак! Не стыдно? Ну и ладно…

Мрак врет, что он на вас сегодня злой,

Свет тут же врет, что любит всей душой,

И Пенелопа распускает ткань…

Адонис жив! Чего на Смерть ругаться?

Не унесла, так значит, и не дрянь!

Минутный враг уже любим, признаться.

Уж Смерть — Царица гробов, Гроб царей,

И даже — разрешенье всех цепей.

"Нет, нет, ты. Смерть, не думай, я не злюсь,

Я так… Немного просто напугалась,

Я кабанов в крови, вообще, боюсь,

Такие звери… И, прости, сорвалось…

Не гневайся, тень милая моя,

За друга милого боялась сдуру я.

Я не хотела, все кабан дурацкий,

О, светлая, скажи, чтоб он издох!

Все он, свинья, ему бы все ругаться,

Его, его безнравственный подвох".

Раздвоен горем женский язычок,

С двумя не справится дам самых умных полк…

Надеясь, что Адонис-то живой,

Она должна повсюду извиниться,

Чтоб цвел красавчик, и — ни боже мой!

Перед курносой егозит девица,

Все вспомнив: траурные крепы,

Триумфы, слепки, гипсовые склепы…

"Набитая любовью дура! Стыдно!

Умом куриным, бабьим, не догнать,

Могла ль такую прелесть смерть отнять,

Пока хоть что-то живо? Очевидно,

С ним красота бы умерла сама,

А без нее бел свет сойдет с ума!

Тьфу на любовь, тьфу на меня, трусиху!"

Так схваченный разбойником купец,

Все не смекнет, откуда взяться лиху,

Но в каждом звуке слышит свой конец.

Вдруг речь прервал охотничий рожок,

И превратилась девица в прыжок!

Как сокол на свисток, маша кудрями,

Как и всегда, не приминая трав,

Мчит, легкая, но вдруг, перед ногами,

Он оказался — ноги раскидав.

Лежит недвижно, сбитый кабаном.

Взор сразу гаснет, блекнут звезды в нем.

Улитка прячет рожки, только тронь,

Болезненно уйдя в свою известку,

Уютной слизью, точно струйкой воску,

Туша горячий ужаса огонь;

Так пред кровавым телом женский взгляд

В глазнице рожки спрятал, что торчат.

И, скрывшись в череп, факельщик дрожит,

О виденном твердя больным мозгам,

Мозг тушит факел зренья и брюзжит:

"Куда с огнем? Ты подпалишь мой храм!"

Гудит царь-сердца погребальный звон,

Горит алтарь и перевернут трон…

И все дрожат у города внутри.

Так газ, в земле сидящий, вдруг трясет

Тюрьмы своей ворота. Треск и хрип,

Ломает кладку, что возвел расчет.

Весь организм так страшно содрогнулся,

Что беглый взгляд нутра зрачков коснулся

И, против воли, вылился на свет

Сверх широченной и глубокой раны.

В боку лилейном — бивня страшный след,

Как слезы — сок из прорези багряный,

Траву, цветы кругом кровь заливает,

Трава как будто кровью истекает,

И уронив головку на плечо,

Богиня на поляне скорби встала,

Но все еще не верит, все еще

Не верит в то, что смертного не стало.

Перехватило горло и движенье,

Глаза сошли с ума от пап ряженья.

И так упорно в трещину глядит,

Что видит три дрожащими зрачками,

И ненавидит взор свой, и дрожит:

"Что ужас ран утроили, вы пьяны?" —

Она шипит им. Стало тела два.

А меньше не вмещает голова.

"Что ж нынче мне не высказать тоски?

К тому же у меня двоится труп,

Слез больше нет, и легкие сухи,

Горят. Сплошной огонь свинцовых труб,

Я жаждала его, и не придется…

Свинец, наверно, из зрачков польется.

Мир, я скажу тебе, что ты утратил!

Ты радость глаз утратил, мир проклятый,

И музыки тебе не услыхать!

Мир стал теперь хромой, кривой, горбатый,

Свежи твои цветы, да и пестры,

Но кто ты без умершей красоты?

Начнись, простоволосых женщин эра,

Бесчарных, не целованных лучом

И воздухом, чья красота — химера,

Вас луч сожжет, вам станет ветр — бичом!

А как они к Адонису летели!

Щепотку чар уворовать хотели!

И шляпу надвигал на брови он,

Чтоб солнце под поля не проникало,

Срывая шляпу, ветер мчался вон,

Под плач Адониса, лохматил кудри шало,

И упиваясь видом слез младых,

Ругались боги, кто осушит их!

Как пожирал его очами лев! —

Но спрятавшись, чтоб не пугать ребенка, —

А тот вдруг запоет, как флейта, звонко —

И тигр сомлел, осклабя страшный зев.

Заговорит — и волк, томясь от глада,

Не нападает на баранье стадо.

Когда его тень падала в ручей,

То рыбки в ней сияли чистым златом,

А птицы пели на свету очей,

Слетались и кормили виноградом,

Слив, вишен сыпали, всего подряд,

Чтоб только мальчик подарил им взгляд.

А злобный вепрь с ужасными клыками,

Глядевший лишь сквозь землю на гробы,

И он не избежал своей судьбы:

Но, ослепленный красоты лучами,

Уверена, что взялся целовать,

А получилось только жизнь отнять…

Я в правде этих слов убеждена.

Адонис подбежал ударить пикой,

И вспыхнуло тут сердце кабана,

Не гневом, но любовью превеликой.

Он целоваться к мальчику полез,

А получился на боку надрез…

Я думаю, будь у меня клыки,

Я б первая его тогда убила,

Доне просто оказалось не с руки,

Он умер… Он ушел. Недолюбила…"

И, падая на жижу с мертвецом,

В крови чуть теплой мажется лицом.

На губы взглянет, но уж бледен рот,

За руку схватит — кожа ледяная,

И на ухо скабрезность вдруг шепнет,

Как будто он лежит все понимая,

Но, наконец-то, веки подняла —

Из мертвых светочей сочилась мгла.

Венера часто отражалась в них,

Но вот сегодня зеркала пусты,

Куда исчезла яркость их, живых?

Туда же, в след мгновенной красоты…

Она шепнула: "Есть один вопрос,

Ты мертв, а день как день… Что ж с ним стряслось?

Итак, ты мертв… Пророчество мое:

Теперь любовь изведает печаль!

Повсюду ревность влезет в ткань ее.

О! Горя вкус у сладостных начал,

И никогда не поровну, но так,

Чтоб тонкий луч окутал страшный мрак!

Страсть скоротечной будет, будет лживой,

Ее задушит жизни суховей;

Скрываясь под начинкою красивой,

Измены яд погубит тьму людей

Износит тело, мозг любовник всяк,

И станет лишь болтающий дурак…

Пусть жадничает, пусть бросает деньги,

Пусть меру потеряет в ней старик,

Бандиты будут от любви — что дети,

Чтоб гол богач, чтоб нищий был велик,

Рождает идиотов и буянов,

Ребят состарит, оребячит стариканов!

Пусть сеет страх, где страхи не при чем,

Пусть на ужасное ведет без дрожи,

Пусть будет благородным палачом,

Обманывая там, где "Святый Боже!"

Коварство носит в маске прямоты,

Герой от труса бросится в кусты.

Пусть станет основанием войны,

Отца и сына пусть поднимет в бой,

Соломинкой, рождающей огонь,

Неся знак непрощаемой вины!

Раз сокрушила смерть всю страсть мою,

Любить другим я права не даю!"

И тут валявшееся рядом тело

Внезапно превратилось в легкий пар —

Кровь собралась и в стебель загустела.

И вот цветок — похожий на тюльпан…

Так был он бел, и вместе с тем багров,

Напоминая плоть, и вместе кровь.

К цветку сейчас же прижимая нос,

Искать знакомый запах рта взялася…

И запах в сердце, как цветок, пророс…

Хоть паром плоть по ветру унеслася.

Сорвав, к груди бессильно прижимает,

Из стебля сок слезою выступает.

"Бедняжечка! — шепнуло божество. —

Отец твой, цветик, так же плакал сладко,

Все слезы исторгало у него,

Все, что не он — ему бывало гадко.

Рос для себя, а ты увянь на мне,

А не в крови отцовской, так вернее.

Здесь, на груди, была его постель,

Наследовал ты право спать на ней,

В ложбинке этой будь с тобою Лель

И сердца стук вдоль вереницы дней;

Чтоб я цветка не целовала — в сутки

Без этого не минет и минутки".

Мир ей постыл. Пора из мира ей!

Двух вяхирей зовет с пустых небес,

И в колесницу диких голубей

Впрягает. Миг — и экипаж исчез…

Свой путь держа на островок Пафос.

И все… Вернуться ей не довелось.

ВЕНЕРА И АДОНИС

Перевод Григорий Кружков

Vilia miretur vulgus: mihi flavus Apollo

Pocula Castalia plena ministret aqua.

В тот час, когда в последний раз прощался

Рассвет печальный с плачущей землей

Младой Адонис на охоту мчался:

Любовь презрел охотник удалой.

Но путь ему Венера преграждает

И таковою речью убеждает:

«О трижды милый для моих очей,

Прекраснейший из всех цветов долины,

Ты, что атласной розы розовей,

Белей и мягче шейки голубиной!

Создав тебя, природа превзошла

Все, что доселе сотворить могла.

Сойди с коня, охотник горделивый,

Доверься мне! — и тысячи услад,

Какие могут лишь в мечте счастливой

Пригрезиться, тебя вознаградят.

Сойди, присядь на мураву густую:

Тебя я заласкаю, зацелую.

Знай, пресыщенье не грозит устам

От преизбытка поцелуев жгучих,

Я им разнообразье преподам

Лобзаний — кратких, беглых и тягучих.

Пусть летний день, сияющий для нас,

В забавах этих пролетит, как час!»

Сказав, за влажную ладонь хватает

Адониса — и юношеский пот,

Дрожа от страсти, с жадностью вдыхает

И сладостной амброзией зовет.

И вдруг — желанье ей придало силы —

Рывком с коня предмет свергает милый!

Одной рукой — поводья скакуна,

Другой держа строптивца молодого,

Как уголь, жаром отдает она;

А он глядит брезгливо и сурово,

К ее посулам холоднее льда,

Весь тоже красный — только от стыда.

На сук она проворно намотала

Уздечку — такова любови прыть!

Привязан конь: недурно для начала,

Наездника осталось укротить.

Верх в этот раз ее; в короткой схватке

Она его бросает на лопатки.

И быстро опустившись рядом с ним,

Ласкает, млея, волосы и щеки;

Он злится, но лобзанием своим

Она внезапно гасит все упреки

И шепчет, прилепясь к его устам,

«Ну нет, браниться я тебе не дам!»

Он пышет гневом, а она слезами

Пожары тушит вспыльчивых ланит

И сушит их своими волосами,

И ветер вздохов на него струит…

Он ищет отрезвляющее слово —

Но поцелуй все заглушает снова!

Как алчущий орел, крылом тряся

И вздрагивая зобом плотоядно,

Пока добыча не исчезнет вся,

Ее с костями пожирает жадно,

Так юношу прекрасного взахлеб

Она лобзала — в шею, в щеки, в лоб.

От ласк неукротимых задыхаясь,

Он морщится с досады, сам не свой;

Она, его дыханьем упиваясь,

Сей дар зовет небесною росой,

Мечтая стать навек цветочной грядкой,

Поимой щедро этой влагой сладкой.

Точь-в-точь как в сеть попавший голубок,

Адонис наш — в объятиях Венеры;

Разгорячен борьбой, розовощек,

В ее глазах прекрасен он без меры:

Так, переполнясь ливнями, река

Бурлит и затопляет берега.

Но утоленья нет; мольбы и стоны,

Поток признаний страстных и похвал —

Все отвергает пленник раздраженный,

От гнева бледен, от смущенья ал.

Ах, как он мил, по-девичьи краснея!

Но в гневе он еще, еще милее.

Что делать в этакой беде? И вот

Богиня собственной рукой клянется,

Что слез, катящих градом, не уймет

И от груди его не оторвется,