Интерлюдия. Последнее лето Форсайта

Желая как можно скорее сгладить память об этой минуте, он не мог придумать ничего лучше фарфора; и переходя с ней от одного шкафчика к другому, он вынимал образцы изделий Дрездена, Лоустофта и Челси и поворачивал их в тонких жилистых руках, кожа на которых, покрытая редкими веснушками, выглядела очень старой.

– Вот это я купил у Джобсона, – говорил он, – заплатил тридцать фунтов. Очень старая… Этот старый окал попался на аукционе… Вот хороший образчик Челси. Ну, а как вы думаете, вот это что? – И он был утешен, чувствуя, что с ее вкусом она оценит его сокровища, ибо в конце концов ничего не успокаивает нервы лучше, чем фарфоровое изделие неустановленного происхождения…

Сдается в наем. Часть I.

Встреча

12 мая 1920 года Сомс Форсайт вышел из подъезда своей гостиницы – Найтсбридж Отеля, с намерением посетить выставку в картинной галерее на Корк Стрит и заглянуть будущее… Он столько раз в мыслях переживал разорение, что перестал верить в его реальную возможность… К тому же цены на картины поднялись, и с самого начала войны он усердно пополнял свою коллекцию… Мысль круто перенесла его в Мадрид – к последней пасхе перед войной, когда он, сомневаясь, купить ему Гойю или нет, предпринял путешествие с целью изучить художника на его родине. Гойя произвел на него впечатление – первоклассный, подлинный гений! Как ни высоко ценят сейчас этого мастера, решил он, его станут ценить еще выше, прежде чем окончательно сдадут в архив. Новое увлечение Гойей будут сильнее первого; о, несомненно! И Сомс купил картину. В ту поездку он – вопреки своему обычаю – заказал также копию с фрески «La vendimia»: на ней была фигура подбоченившейся девушки, которая напоминала ему дочь. Полотно теперь висело в его галерее в Мейплдерхеме и выглядело довольно убого – Гойю не скопируешь…

Правда, картин у него не отберут, ибо не поймут их ценности. Но сколько будут стоить картины, если эти сумасброды начнут нажимать на капитал? Рыночная труха!.. что пользы тогда ходить на сумасшедшую футуристическую выставку и раздумывать, есть ли у «будетлян» какое-нибудь будущее?

Как бы там ни было, прибыв в галерею на Корк Стрит, он заплатил свой шиллинг, купил каталог и вошел. По зале слонялось человек десять посетителей. Сомс храбро двинулся к чему-то, что показалось ему похожим на фонарный столб, накренившийся от столкновения с автобусом. Вещь была выдвинута на три шага от стены и в каталоге названа Юпитером. Сомс с любопытством осматривал ее, так как с недавнего времени уделял некоторое внимание скульптуре. «Если это Юпитер, – думал он, – то какова же Юнона?» И вдруг, как раз напротив, он воочию узрел и ее. Богиня показалась ему как нельзя более похожей на водокачку с двумя рычагами, слегка запорошенную снегом…

– Сногсшибательно! – громко сказал один из них…

– Брось, старина! Это ж издевательство над зрителями. Он, когда мастерил свою олимпийскую парочку, верно, приговаривал: «Посмотрим, как проглотит наше дурачье». А дурачье глотает и облизывается.

– Ах ты, зеленый зубоскал! Воспович – новатор. Не видишь ты разве, что он вносит в ваяние сатиру? Будущее пластического искусства, музыки, живописи, даже архитектуры – в сатире. Ничего не попишешь. Народ устал – для чувствительности нет почвы: из нас вышибли всякую чувствительность.

– Так. Но я считаю себя в праве питать некоторую слабость к красоте. Я прошел через войну…

На экране против ниши висело большое полотно, а на нем множество желто-красных, точно помидоры, кубиков – и больше ничего, как показалось Сомсу из его убежища. Посмотрел в каталог: № 32 «Город будущего» – Пол Пост. «Полагаю, тоже сатира, – подумал он: – Ну и чушь!» Но следующая его мысль была уже осторожней. Нельзя торопиться с осуждением. Имела же успех – и очень громкий – полосатая мазня Моне; и пуантилисты; и Гоген. Даже после постимпрессионистов было два-три художника, над которыми смеяться не приходится. За те тридцать восемь лет, что Сомс был ценителем живописи, он пережил столько «движений», столько видел приливов и отливов во вкусах и самой технике письма, что мог бы сказать с уверенностью только одно: на всякой перемене моды можно заработать. Возможно, что и теперь перед ним был один из тех случаев, когда надо или подавить в себе врожденные инстинкты или упустить выгодную сделку. Он встал и застыл перед картиной, мучительно стараясь увидеть ее глазами других. Над желто-красными кубиками оказалось нечто, что он принял было за лучи заходящего солнца, пока кто-то из публики не сказал мимоходом: «Удивительно дан аэроплан, не правда ли?» Под кубиками шла белая полоса, иссеченная черными вертикалями, которым Сомс не мог подобрать совсем никакого значения, пока не подошел кто-то еще и не прошептал: «Сколько экспрессии придает этот передний план!» Экспрессия?..

… – Ну и мазня!

– Мазня? О, конечно! Ведь это еще не получило признания.

– И никогда не получит, – ответил Сомс. – Это должно приносить убийственные убытки.

– Несомненно. И приносит.

–- А вы откуда знаете?

– Это моя галерея…

– …Чего ради вы устраиваете подобные выставки?

– Я не смотрю на искусство, как на бакалейную торговлю.

Сомс указал на «Город будущего».

– Взгляните на это! Кто станет жить в таком гороже? Или кто повесит такую картину у себя в доме?

Джун загляделась на полотно.

– Это видение, – проговорила она.

Гойя

Сомс прошел в тот угол, где висели рядом его подлинный Гойя и копия с фрески «La Vendimia». Тот факт, что он приобрел картину Гойи, служил превосходной иллюстрацией тому, как человеческая жизнь, яркокрылая бабочка, может запутаться в паутине денежных интересов и страстей. Прадед высокородного владельца подлинного Гойи приобрел картину во время очередной испанской войны – в порядке откровенного грабежа. Высокородный владелец пребывал в неведении относительно ценности картины, пока в девяностых годах прошлого века некий предприимчивый критик не открыл миру, что испанский художник по имени Гойя был гением. Картина представляла собой не более как рядовую работу Гойи, но в Англии она была чуть ли не единственной, и высокородный владелец стал выдающимся человеком. Обладая разнообразными видами собственности и той аристократической культурой, которая не жаждет одного лишь чувственного наслаждения, но зиждется на более здоровом принципе, что человек должен знать все и отчаянно искать интересов в жизни, – он держался твердого намерения, покуда жив, сохранять у себя предмет, доставляющий блеск его имени, а после смерти завещать его государству. К счастью для Сомса, Палата лордов в тысяча девятьсот девятом году подверглась жестоким нападкам, и высокородный владелец был в тревоге и раздражении. «Если они воображают, – решил он, – что могут грабить меня с обоих концов, они сильно ошибаются. Пока меня не трогают и дают спокойно наслаждаться жизнью, государство может рассчитывать на получение от меня в наследство части моих картин. Но если государство намерено травить меня и грабить, будь я трижды проклят, если не распродам к черту свою коллекцию. Одно из двух: или мою собственность, или патриотизм, а того и другого сразу они от меня не получат. Несколько месяцев он вынашивал эту мысль, потом в одно прекрасное утро, прочитав речь некоего государственного мужа, дал телеграмму своему агенту, чтобы тот приехал и привез с собою Бодкина. Осмотрев коллекцию, Бодкин, чье мнение о рыночных ценах пользовалось среди ценителей наибольшим весом, заявил, что при полной свободе действий, продавая картины в Америку, Германию и другие страны, где сохранился интерес к искусству, можно выручить значительно больше, чем если продавать их в Англии. Патриотизм высокородного владельца, сказал он, всем хорошо известен, но в его коллекции что ни картина, то уникум. Высокородный владелец набил этим мнением свою трубку и раскуривал его одиннадцать месяцев. На двенадцатом месяце он прочитал еще одну речь того же государственного мужа и дал агенту телеграмму: «Предоставить Бодкину свободу действий». Вот тогда у Бодкина и зародилась идея, спасшая Гойю и еще два уникума для отечества высокородного владельца. Одной рукой Бодкин выдвигал картины на иностранные рынки, а другой составлял список частных английских коллекционеров. Добившись в заморских странах предложения наивысшей цены, какой, по его мнению, можно было ожидать, он предлагал картину и установленную цену вниманию отечественных коллекционеров, приглашая их из чувства патриотизма заплатить больше. В трех случаях (включая случай с Гойей) из двадцати одного эта тактика увенчалась успехом. Спросят, почему? Один из коллекционеров был пуговичным фабрикантом и, заработав большие деньги, желал, чтобы его супруга именовалась леди Баттонс. Посему он купил за высокую цену один из уникумов и преподнес его в подарок государству. Это, как поговаривали его друзья, было «одной из ставок в его большой игре». Другой коллекционер был ненавистником Америки и купил картину-уникум, «чтобы насолить распроклятым янки» Третьим коллекционером был Сомс, который, будучи, пожалуй, трезвее прочих, купил картину после поездки в Мадрид, так как пришел к убеждению, что Гойя пока что идет в гору. Сейчас, правда, он был не слишком в моде, но слава его еще впереди; и, глядя на этот портрет, напоминавший своей прямотой и резкостью Гогарта и Манэ, но отличавшийся особенной – острой и странной – красотой рисунка, Сомс все больше утверждался в уверенности, что не сделал ошибки, хоть и уплатил большую цену – самую большую, какую доводилось ему платить.

Мать и сын

…Обреченные испанским провидением провести сутки в Мадриде – в ожидании поезда – они, естественно, еще раз посетили Прадо…

Отцы и дочери

…Так как арендная плата за Коркстритскую галерею, которую он ей купил, составляла ту же сумму, что и причитавшийся с нее повышенный подоходный налог, дело разрешилось очень просто: Джун перестала выплачивать отцу аренду. Восемнадцать лет галерея доставляла владельцу голые убытки, а сейчас, как-никак, можно было надеяться, что она начнет окупаться, так что для отца, по мнению Джун, не было никакой разницы. Благодаря этой уловке она сохранила свои тысячу двести фунтов годового дохода, а сократив расходы на стол и заменив двух обедневших бельгиек, составлявших штат ее прислуги, одной еще более обедневшей австрийкой, она располагала фактически прежним избытком для поддержки гениев…

Личная жизнь Сомса

По дороге на Грин Стрит Сомс подумал, что ему следовало бы зайти к Думетриусу на Саффок Стрит – узнать, каковы перспективы с покупкой Крома Старшего у Болдерби. Стоило, пожалуй, пережить войну, если она привела к тому, что Кром Старший поступает в продажу! Старый Болдерби умер, сын его и внук убиты на войне, наследство перешло к племяннику, который решил все распродать, одни говорят, ввиду общего политико-экономического положения Англии, другие – из-за астмы.

Если картина попадет в руки Думетриусу, цена ее станет недоступной; прежде чем попытаться приобрести ее самому, необходимо разведать, не завладел ли ею Думетрнус. Итак, Сомс побеседовал с Думетриусом о Монтичелли – не войдет ли он теперь в цену, когда мода требует, чтобы живопись была чем угодна, только не живописью; поговорил о будущем Джонса, коснулся вскользь также и Бакстона Найта. Только перед самым уходом он добавил:

– Значит, Болдерби так и не продал Крома?

В гордом сознании своего расового превосходства (как и следовало ожидать) Думетриус ответил:

– Я вам его добуду, мистер Форсайт, будьте уверены, сэр.

Трепетание его век укрепило Сомса в решении написать непосредственно новому лорду Болдерби и внушить ему, что с Кромом Старшим возможен только один достойный образ действий - избегать комиссионеров.

– Прекрасно. Всего хорошего, – сказал он и ушел, только зря раскрыв свои карты и ничего не добившись от Думетриуса.

Интерлюдия. Встречи

…Галерею Фриэр они осмотрели вместе вчера, прелестная, между прочим, галерея, лучшей в жизни не видел. И были у памятника Линкольну, и у какой-то башни, на которую он отказался лезть. Сегодня утром они собирались в галерею Коркоран, на юбилейную выставку. Он знает, что это такое. Видел он в свое время юбилейные выставки в Англии. Модные художники всех эпох, а в результате – грусть и печаль… …Маунт Вернон! Расположен он был замечательно! Яркая раскраска листвы и поросший травою обрыв, а под ним широкий синий Потомак, даже по признанию Сомса более внушительный, чем Темза. А наверху низкий белый дом, спокойный и действительно уединенный, если не считать экскурсантов, почти английский и внушающий чувство, не испытанное им с самого отъезда из Англии. Понятно, почему этот Георг Вашингтон любил его… Флер была в восторге, а Майкл заметил, что все это, «честное слово, знаменито». Солнце пригревало его щеку, когда он в последний раз огляделся с широкого крыльца, прежде чем войти в самый дом. Это он запомнит – не вся Америка создалась в один день! Он вошел в дом и стал тихо пробираться по комнатам нижнего этажа. Правда, устроено все было на редкость хорошо. Ничего, кроме подлинных старых вещей полуторавековой давности, напомнивших Сомсу минуты, проведенные в антикварных лавках старых английских городков. Слишком много, конечно, «Георга Вашингтона». Кружка Георга Вашингтона, ножная ванна Георга Вашингтона, и его письмо к такому-то, и кружево с его воротника, и его шпага, и его карабин, и все, что принадлежало ему. Но это, положим, было неизбежно. Отделившись от толпы, отделившись даже от своей дочери. Сомс двигался, укрывшись, как плащом, своей коллекционерской привычкой молчаливой оценки; он так не любил смешивать свои суждения с глупостями ничего не понимающих людей. Он добрался до спальни на втором этаже, где Георг Вашингтон умер, и смотрел через решетку…

Два визита

…После завтрака на Грин Стрит, где он жил до сих пор, Сомс прошел на Керзон Стрит и дал лакею карточку, на которой написал карандашом: «Мой зять Майкл Монт говорил, что вы хотели показать мне вашего Морланда».

Лакей вернулся и распахнул одну из дверей со словами:

– Пожалуйте сюда, сэр. Морланд висит над буфетом.

В громадной столовой, где даже громоздкая мебель казалась маленькой, Морланд совсем пропадал между двумя натюрмортами голландского происхождения и соответствующих размеров. Композиция картины была проста – белая лошадь в конюшне, голубь подбирает зерно, мальчик ест яблоко, сидя на опрокинутой корзине. С первого же взгляда Сомс убедился, что перед ним оригинал и даже не реставрированный – общий тон был достаточно темный. Сомс стоял спиной к свету и внимательно разглядывал картину. На Морланда сейчас не такой большой спрос, как раньше; с другой стороны, картины его своеобразны и удобного размера. Если в галерее не так много места и хочется, чтоб этот период был представлен, Морланд, пожалуй, выгоднее всего после Констэбля – хорошего Крома Старшего дьявольски трудно найти. А Морланд – всегда Морланд, как Милле всегда Милле, и ничем иным не станет. Как все коллекционеры периода экспериментов, Сомс снова и снова убеждался, что покупать следует не только то, что сейчас ценно, но то, что останется ценным. Те из современных художников, считал он, которые пишут современные вещи, будут похоронены и забыты еще раньше, чем сам он сойдет в могилу; да и не мог он найти в них ничего хорошего, сколько ни старался. Те из современных художников, которые пишут старомодные вещи – а к ним принадлежит большая часть академиков, - они, конечно, осмотрительнее; но кто скажет, сохранятся ли их имена? Нет. Безопасно одно – покупать мертвых, и притом таких мертвых, которым суждено жить. А так как Сомс не был одинок в своих выводах, то тем самым большинству из живых художников была обеспечена безвременная кончина. И действительно, они уже поговаривали о том, что картин сейчас не продать ни за какие деньги.

Он разглядывал картину, сложив пальцы наподобие трубки, когда послышался легкий шум; и, обернувшись, он увидел низенького старика в диагоналевом костюме, который точно так же разглядывал его самого.

Сомс опустил руку и, твердо решив не говорить «ваша светлость» или что бы там ни полагалось, сказал:

– Я смотрел на хвост – не плохо написан.

Маркиз тоже опустил руку и взглянул на визитную, карточку, которую держал в другой.

– Мистер Форсайт? Да. Мой дед купил ее у самого художника. Сзади есть надпись. Мне не хочется с ним расставаться, но время настало трудное. Хотите посмотреть его с обратной стороны?

–Да, – сказал Сомс, – я всегда смотрю на обратную сторону.

– Иногда это лучшее, что есть в картине, – проговорил маркиз, с трудом снимая Морланда.

Сомс улыбнулся уголком рта; он не желал, чтобы у этого старика создалось ложное впечатление, будто он подлизывается.

– А сказывается наследственность, мистер Форсайт, – продолжал тот, нагнув голову набок, - когда приходится продавать фамильные ценности.

– Я могу и не смотреть с той стороны, – сказал Сомс, – сразу видно, что это оригинал.

– Так вот, если желаете приобрести его, мы можем сговориться просто как джентльмен с джентльменом. Вы, я слышал, в курсе всех цен.

Сомс нагнул голову и посмотрел на обратную сторону картины. Слова старика были до того обезоруживающие, что он никак не мог решить, надо ли ему разоружаться.

«Джордж Морланд – лорду Джорджу Феррару, – прочел он, – стоимость £80 – получена. 1797».

– Титул он получил позднее, – сказал маркиз. – Хорошо, что он уплатил Морланду – великие повесы были наши предки, мистер Форсайт; то было время великих повес.

От лестной мысли, что «Гордый Досеет» был великий повеса, Сомс слегка оттаял.

– И Морланд был великий повеса, – сказал он. – Но в то время были настоящие художники, можно было не бояться покупать картины. Теперь не то.

– Ну не скажите, не скажите, – возразил, маркиз, – еще есть чего ждать от электрификации искусства. Все мы захвачены движением, мистер Форсайт.

Комментарии