Акутагава Рюноскэ. Избранное 7 страница

— Японские женщины не менее прекрасны. Особенно Вы...

— Вы не правы.

— Не подумайте, что это комплимент. Вы можете смело показаться на любом парижском балу. И очаруете всех. Вы похожи на девушку с картины Ватто.

Акико не знала Ватто. Поэтому воскрешенная словами офицера прекрасная картина прошлого — фонтаны среди деревьев, увядающие розы — мгновенно исчезла, не оставив в ее воображении никакого следа. Но Акико была гораздо сообразительнее многих своих подруг и, продолжая есть мороженое, ухватилась за спасительную тему.

— Я была бы счастлива побывать на парижском балу.

— Ничего интересного, в Париже балы такие же, как и здесь.

Говоря это, морской офицер обвел взглядом толпившихся у стола людей, хризантемы, и глаза его весело блеснули. Он перестал есть мороженое и добавил, будто обращаясь к самому себе:

— И не только в Париже. Балы везде одинаковы.

Через час Акико под руку с офицером вместе с другими гостями — японцами и иностранцами — вышла на балкон полюбоваться лунной ночью. Обнесенный балюстрадой балкон выходил в огромный парк, где росли, переплетаясь ветвями, сосны с красными фонариками на верхушках. Разлитый в холодном воздухе запах мха и палых листьев напоминал о приближающейся осени. А в танцевальном зале, на фоне драпировки из шелкового лилового крепа, на которой были вышиты шестнадцатилепестковые хризантемы[131], все так же без устали колыхались волны кружев и цветов. И все так же подхлестывал вихрь звуков оркестра этот людской поток.

Оживленный разговор и смех на балконе нарушали ночную тишину. А когда в темном небе над соснами вспыхнул фейерверк, у всех вырвались громкие возгласы восхищения. Акико весело переговаривалась с подругами. Вдруг она заметила, что офицер, придерживавший ее за локоть, задумчиво любуется спустившейся над парком лунной ночью. Акико подумала, что он страдает от ностальгии, и, заглянув ему в лицо, спросила не без кокетства:

— Вы, наверно, думаете сейчас о своей родине?

Офицер, в глазах которого по-прежнему таилась улыбка, медленно повернулся к ней. И вместо того, чтобы сказать «нон», погладил ее, как ребенка, по голове.

— О чем же вы тогда думаете?

— Попробуйте отгадать.

Стоявшие на балконе вдруг снова зашумели — будто налетел порыв ветра. Офицер и Акико, словно сговорившись, умолкли, устремив взгляд в нависшее над соснами ночное небо. Там медленно гасли красные и зеленые огни фейерверка, яркими всполохами разгонявшие тьму. Фейерверк показался Акико настолько прекрасным, что ей даже стало грустно.

— Я думал о фейерверке. О том, что жизнь наша подобна фейерверку, — ответил офицер поучительным тоном, глядя сверху вниз в лицо Акико.

Осень 1918 года. Акико, ехавшая в свой загородный дом в Камакура, случайно оказалась в одном вагоне со знакомым молодым писателем. Молодой человек положил на багажную полку букет хризантем, которые он вез своей камакурской знакомой. Вдруг Акико — теперь пожилая замужняя дама Н.— сказала, что всякий раз, когда она видит хризантемы, ей вспоминается одна история, и подробно рассказала про бал в клубе «Рокумэйкан». Молодого человека не могли не заинтересовать эти воспоминания, услышанные из первых уст.

Когда рассказ был окончен, молодой человек без всякого умысла спросил:

— Вам неизвестно имя этого французского офицера?

Ответ был совершенно неожиданным.

— Разумеется, известно. Он назвался Жюльеном Вио[132].

— Значит, это был Loti. Тот самый Пьер Лоти, который написал «Госпожу Хризантему».

Молодой человек пришел в радостное возбуждение. Но госпожа Н., с удивлением глядя на него, тихим голосом несколько раз повторила:

— Нет, Лоти он не назвался. Жюльеном Лоти он не назвался.

1920, январь

Сусаноо-но микото[133]

Страну Высокого неба[134]пришла весна.

На горных вершинах повсюду растаял снег. Луг, где паслись стада коров и лошадей, покрылся неясной зеленью. Тихая небесная река, протекавшая у его края, излучала приветливое тепло. В селение, которое лежало в нижнем течении реки, вернулись ласточки, а камелии у колодца, куда женщины ходили за водой с кувшинами на головах, давно уже осыпали белые цветы на мокрые камни. Погожим весенним днем на лугу, у Тихой небесной реки, собиралась толпа парней — они увлеченно состязались в силе и ловкости.

Сначала пускали в небо стрелы из лука. Гудя, как мощные порывы ветра, и сверкая на солнце оперением, стрелы улетали, будто туча саранчи, в легкую небесную дымку. Но только одна стрела с белым оперением из соколиных перьев взвивалась выше других — так, что ее совсем не было видно. Это была боевая стрела, которую время от времени выпускал из толстого светлого лука безобразный парень, одетый в сидзури[135]с рисунком в черно-белую клетку.

Всякий раз, когда стрела взмывала в небо, парни дружно хвалили его искусство, но его стрела всегда улетала дальше других, поэтому они постепенно охладели к нему и теперь нарочно подбадривали громкими возгласами менее искусных стрелков.

Безобразный парень продолжал упорно стрелять из лука, между тем как другие стали понемногу от него отдаляться, и беспорядочный дождь стрел постепенно утих. Наконец, только одна его стрела с белым оперением стала сверкать в небе, будто летящая средь бела дня звезда.

Тогда он опустил лук и с гордым видом оглянулся, но рядом не оказалось никого, с кем он мог бы разделить свою радость. Парни ушли на берег и там принялись с увлечением прыгать через прекрасную реку.

Они уговаривали друг друга перепрыгнуть ее в наиболее широком месте. Иногда какой-нибудь неудачник падал прямо в реку, сияющую на солнце, как меч, и тогда сверкающее облако брызг поднималось над водой.

Безобразный парень, прельстившись новой забавой, сразу же бросил свой лук на песок и легко перемахнул на другой берег. Это было самое широкое место реки. Но никто не приблизился к нему. По-видимому, им больше нравился высокий красивый юноша, грациозно перепрыгнувший более узкое место. Этот юноша тоже был одет в клетчатое сидзури, только яшмовое ожерелье на его шее да обруч на левой руке, украшенный мелкой яшмой и колокольчиками, выглядели изящнее, чем у других. Безобразный парень с некоторой завистью поглядел на него, стоя со сложенными на груди руками, и, отойдя от толпы, зашагал в жарком мареве к низовью реки.

Вскоре он остановился там, где еще никто не перепрыгивал через реку. Ширина потока достигала здесь три дзё[136]. Вода, потеряв скорость течения, спокойно стояла в берегах, меж камнями и песком. Он подумал немного, глядя на воду, затем отступил на несколько шагов и, разбежавшись, полетел через реку, как камень из пращи. На этот раз удача не сопутствовала ему — он рухнул в воду, подняв тучу брызг.

Это случилось недалеко от того места, где стояла толпа, и его падение было сразу замечено. «Так ему и надо!» — злорадно хохотали одни. Другие тоже насмехались над ним, но в их возгласах все же звучало больше сочувствия; и среди них был тот юноша, который гордился красотой своего изысканного яшмового ожерелья и драгоценного обруча. Все они могли бы выказать симпатию неудачнику, как выказывают ее нередко слабому. Но мгновение спустя они снова умолкли — умолкли, затаив враждебность.

Потому что, мокрый, как мышь, он выполз на берег и упорно намеревался перепрыгнуть реку в том же месте. И не только намеревался. Без всякого труда он взлетел над прозрачной водой и с шумом шлепнулся на берег, подняв тучу песка. Это было чересчур печально, чтобы вызвать их смех. И, конечно, с их стороны не послышалось ни хлопков, ни возгласов одобрения.

Отряхнув с ног и рук песок, он поднялся, весь мокрый, и посмотрел в их сторону. А они уже весело спешили к верховью реки,— видно, прыгать через реку им надоело, и теперь они устремились к какому-то новому развлечению. Но он не потерял радостного расположения духа. Да и не должен был потерять. Потому что до сих пор не понял еще, что не нравится им. Он был не от мира сего, одним из тех сильных людей, на которых снизошло небесное благословение. И поэтому, увидев, что приятели его идут к верховью реки, он, заслоняясь ладонью от палящего солнца, упорно зашагал следом за ними, и вода капала с его одежды на песок.

Между тем парни затеяли новую игру: они поднимали и бросали камни, разбросанные в жарком мареве на речном берегу. Камни были разные: и величиной с быка, и величиной с барана. Каждый, хвастаясь своей силой, старался ухватить камень побольше. Но только некоторые из них, самые сильные, могли с легкостью поднять с песка такую глыбу. И все свелось, естественно, к состязанию этих двух силачей. Они легко орудовали большими камнями. Особенно отличался низкорослый парень с кабаньей шеей и лицом, заросшим волосами, одетый в сидзури, разрисованное красно-белыми треугольниками. Засучив рукава, он с легкостью поднимал глыбы, которые никто не мог сдвинуть с места. Обступив его, все не переставали громко восхищаться его недюжинной силой, он же в ответ на их похвалу старался поднять глыбу побольше.

Безобразный юноша подошел прямо к тем, кто состязался в силе.

Некоторое время он молча наблюдал за потугами силачей. Потом, засучив мокрые рукава и расправив широкие плечи, пошел вразвалку, как медведь из берлоги, прямо к ним,— видно, ему захотелось похвалиться своей силой,— обхватил руками огромную глыбу и без всякого усилия взвалил ее себе на плечо.

Однако все, как и прежде, были к нему равнодушны. Только низкорослый парень с кабаньей шеей, увидев сильного соперника, искоса бросал на него завистливые взгляды. А Сусаноо тем временем, подкинув камень на плечо, тотчас сбросил его на песок, туда, где не было людей. Тогда парень с кабаньей шеей с быстротою голодного тигра подскочил к брошенному камню, вмиг подхватил его и поднял над плечом так же легко и быстро, как соперник.

Было ясно, что эти двое гораздо сильнее всех остальных, и парни, которые до сих пор похвалялись своей силой, уныло переглядываясь, вынуждены были отойти к толпящимся вокруг зевакам. A этим двоим, хоть и не питавшим друг к другу особой вражды, предстояло меряться силой до тех пор, покуда один не сдастся. Поняв это, зрители еще громче принялись подбадривать парня с кабаньей шеей, когда он бросил наземь поднятый с земли камень, и повернулись к промокшему парню,— их не интересовало, кто победит, в их злобных глазах можно было прочесть одну лишь ненависть. А он по-прежнему спокойно поплевал на ладони и направился к еще большему камню. Обхватил его руками, глубоко вздохнул и одним рывком поднял до живота. Потом так же быстро взвалил на плечо. Но бросать не стал, а глазами подозвал парня с кабаньей шеей и, мягко улыбнувшись, сказал:

— Возьми!

Парень с кабаньей шеей стоял поодаль, покусывая ус и насмешливо глядя на Сусаноо.

— Ладно,— ответил он и, подскочив к сопернику, принял камень на свое крутое, как холм, плечо. Затем сделал несколько шагов, поднес камень до уровня глаз и изо всех сил швырнул наземь. Камень тяжело рухнул, подняв тучу серебристого песка. Зеваки, как и прежде, одобрительно закричали, но не успели утихнуть их голоса, как парень с кабаньей шеей ухватил еще больший камень, лежавший в прибрежном песке,— он жаждал победы.

Еще несколько раз показали они свою силу, но чувствовалось, что оба очень устали. С их лиц, рук и ног градом катился пот. А на одежде невозможно было различить ни красного, ни черного цвета,— она вся была залеплена песком. Однако, тяжело дыша, парни поднимали камень за камнем, и все понимали, что они не перестанут состязаться, пока один из них не упадет без сил.

По мере того как росла их усталость, рос и интерес зевак к состязанию. Они были так же безжалостны и жестоки, как на боях петухов или собак. От сильного возбуждения они забыли о своей симпатии к парню с кабаньей шеей. Они подбадривали одобрительным ревом обоих соперников, ревом, который может лишить разума любое существо,— ревом, побуждавшим на бессмысленное кровопролитие бесчисленное множество петухов, собак и людей.

И, конечно же, этот рев действовал на соперников. Они злобно глядели друг на друга налитыми кровью глазами. А парень с кабаньей шеей даже не скрывал своей ненависти к сопернику. Камни, которые он бросал, так часто падали прямо у ног безобразного юноши, что вряд ли это можно было считать случайностью, но тот, забыв об опасности, был весь поглощен приближающейся развязкой.

Увернувшись от брошенного противником камня, он стал раскачивать огромную, как бык, каменную глыбу. Она лежала наискось поперек реки, и весенний бурлящий поток омывал ее тысячелетний мох. Такую глыбу нелегко было бы поднять и самому первому силачу в Стране Высокого неба — Тадзикарао-но микото[137], однако безобразный юноша обхватил обеими руками глубоко сидящий в реке камень и, упершись коленом в песок, выдернул его из воды.

Увидев такую его силу, толпившиеся вокруг зеваки словно бы опешили. Они не спускали глаз со стоявшего на одном колене человека. Руки его обхватили огромный камень — такой камень могла сдвинуть с места лишь тысяча человек. Некоторое время силач оставался неподвижен. Но по тому, как пот катился с его ног и рук, было видно, каких усилий это ему стоило. Тогда из притихшей толпы вновь вырвался вопль. Нет, не подбадривающий возглас, а вопль изумления, невольно вырвавшийся из глоток. Потому что силач, подставив под глыбу плечо, стал медленно подниматься с колена, а глыба стала медленно отделяться от песка. И когда из толпы вырвался крик одобрения, он уже величественно стоял среди разбросанных по речному лугу камней, словно бог грохочущих недр Цутиикадзути, вышедший из разверзшейся земли. Спутанные волосы, выбившиеся из прически «мидзура»[138], падали ему на лоб, а на плече он держал огромную глыбу.

С глыбой на плече он отступил на несколько шагов от берега и прохрипел сквозь стиснутые зубы:

— Ну-ка, теперь ты возьми!

Парень с кабаньей шеей стоял в нерешительности. На какой-то миг его грозная фигура сникла. Но подавленность сразу же сменилась отчаянной решимостью.

— Ладно,— огрызнулся он и, расставив огромные руки, приготовился принять камень на свои плечи.

Камень стал передвигаться на плечи парня с кабаньей шеей, он переваливался медленно, как движется гряда облаков, и с такой же неумолимой жестокостью. Багровый от натуги, обнажив, как волк, клыки, парень пытался удержать на плечах навалившуюся на него глыбу. Но под ее тяжестью согнулся, как древко флага под сильным ветром, и сразу стало видно, что лицо, кроме той половины, что заросла волосами, покрылось смертельной бледностью. И с бледного лица под ноги, на ослепительный песок, стали падать частые капли пота. Теперь каменная глыба медленно и упорно клонила его к земле. Держа камень обеими руками, он старался изо всех сил устоять на ногах. Но камень неумолимо давил на него, как судьба. Тело его согнулось, голова повисла, и он стал похож на краба, придавленного галькой. Люди мрачно наблюдали за этой трагедией. Трудно было спасти его. И безобразный парень вряд ли смог бы теперь снять со спины соперника огромный камень. На его невзрачном лице отражался то страх, то смятение, но ему ничего но оставалось, как молча смотреть пустыми глазами на соперника.

Глыба наконец одолела парня с кабаньей шеей, и он рухнул на колени в песок. В таком положении он не мог издать ни крика, ни вопля. Раздался лишь тихий стон. Услышав его, безобразный юноша кинулся к сопернику, словно очнулся от сна, и попытался столкнуть камень, навалившийся на него, но не успел и коснуться камня руками — парень с кабаньей шеей уже лежал ничком на песке, послышался хруст раздавленных костей, из глаз и рта хлынула алая кровь. Это был конец несчастного силача.

Безобразный парень молча взглянул на мертвого соперника, затем устремил страдальческий взгляд на застывших в страхе зевак, словно требуя безмолвного ответа. Но они стояли под ярким солнечным светом, опустив глаза, и молчали,— ни один не поднял глаз на его безобразное лицо.

Люди Страны Высокого неба уже не могли больше равнодушно относиться к безобразному юноше. Одни открыто завидовали его недюжинной силе, другие безропотно, как собаки, подчинялись ему, третьи жестоко насмехались над его грубостью и простоватостью. И только несколько человек искренне ему доверяли. Однако было ясно, что и враги, и друзья испытывают на себе его власть.

И сам он, конечно, не мог не заметить такую перемену к себе. Но в глубине его души еще жили тяжелые воспоминания о парне с кабаньей шеей, который так страшно погиб из-за него. И ему были тягостны и доброжелательность друзей, и ненависть врагов.

Он избегал людей и обычно бродил один в горах, окружавших селение. Природа была добра к нему: лес не забывал услаждать его слух, тоскующий от одиночества, приятным воркованьем диких голубей; болото, заросшее тростником, чтобы утешить его, отражало в тихой воде теплые весенние облака. Любуясь фазанами, вылетающими из колючего кустарника или зарослей мелкого бамбука, форелью, резвящейся в глубокой горной реке, он находил покой и умиротворение, которого не чувствовал, находясь среди людей. Здесь не было ни любви, ни ненависти — все одинаково наслаждались светом солнца и дуновением ветра. Но... но он был человеком.

Порою, когда он, сидя на камне у горной реки, следил за полетом ласточек, скользящих крылом по воде, или под магнолией, в горном ущелье, прислушивался к жужжанию пчел, которые лениво летали, опьянев от меда, его вдруг охватывала невыразимая тоска. Он не понимал, откуда она, знал только, что чувство его непохоже на печаль, которую он испытал, когда несколько лет назад потерял мать. Если он не находил матери там, где обычно привык ее видеть, его охватывало ощущение тоскливой пустоты. Однако нынешнее его чувство было сильнее, чем тоска по матери, хотя сам он этого не ощущал. Потому, блуждая по весенним горам, подобно птице или зверю, он испытывал одновременно и счастье, и страданье.

Измученный тоской, он часто забирался на верхушку высокого дуба, раскинувшего свои ветви на склоне горы, и рассеянно любовался видом долины, лежавшей далеко внизу. В долине, неподалеку от Тихой небесной реки, было его селение, и там, похожие на шашки го[139], тянулись ряды крытых тростником крыш. Над крышами струились едва заметные дымки домашних очагов. Сидя верхом на толстой ветке дуба, он отдавал себя надолго дуновению ветра, прилетавшего из селения. Ветер шевелил мелкие ветви дуба, в солнечном мареве стоял аромат молодой листвы, и всякий раз, когда порыв ветра достигал его ушей, в шорохе листьев ему слышался шепот:

— Сусаноо! Что ты все ищешь? Разве ты не знаешь, что ни над горами, ни в селении нет того, чего ты жаждешь. Иди за мной! Иди за мной! Что же ты медлишь, Сусаноо?

Но Сусаноо не хотел следовать за ветром. Значит, что-то привязывало его, одинокого, к Стране Высокого неба. Когда он спрашивал себя об этом, лицо его покрывалось краской стыда: в селении была девушка, которую он тайно любил, но в то же время понимал, что не ему, дикарю, любить ее.

Сусаноо впервые увидел эту девушку, когда сидел на верхушке дуба на склоне горы. Он рассеянно любовался белеющей внизу извилистой рекой и вдруг услышал светлый женский смех под ветками дуба. Этот смех дробно рассыпался по лесу, будто мелкие камешки, брошенные на лед, и вмиг нарушил его грустный сон среди белого дня. Он рассердился, как если бы ему выбили глаз, и взглянул вниз, на полянку, устланную травой, — три девушки, видно, не замечая его, смеялись в лучах яркого солнца.

На руках у них висели бамбуковые корзины,— наверно, они пришли за цветами или почками деревьев, а может, за аралией. Сусаноо не знал ни одной из них, но по красивым белым покрывалам, ниспадавшим на плечи, было видно, что они не из простых семей. Девушки гонялись за горным голубем, который не мог подняться достаточно высоко над молодой травой, и одежды их развевались на легком ветерке. Голубь, ускользая от них, изо всех сил хлопал раненым крылом, но не в силах был взлететь.

Сусаноо глядел на эту беготню с высокого дуба. Одна из девушек бросила бамбуковую корзину и попыталась схватить голубя, но тот, непрерывно взлетая и роняя белые, как снег, мягкие перья, не давался ей в руки. Сусаноо мгновенно повис на толстой ветви и тяжело спрыгнул на траву под дубом, но, прыгая, поскользнулся и съехал на спине прямо под ноги оторопевшим девушкам.

Какой-то миг девушки молча, словно немые, смотрели друг на друга, а потом весело рассмеялись. Вскочив с травы, он виновато и в то же время надменно взглянул на них. Тем временем птица, бороздя крылом траву, убежала в глубь рощи, шелестящей молодой листвой.

— Откуда вы явились? — высокомерно спросила одна из девушек, уставившись на него. В ее голосе звучало удивление.

— Вон с той ветки,— небрежно ответил Сусаноо.

Услышав его ответ, девушки снова переглянулись и засмеялись. Это рассердило Сусаноо-но микото, и в то же время ему стало почему-то радостно. Нахмурив свое некрасивое лицо, ои еще суровее взглянул на девушек, чтобы напугать их.

— Что смешного? — спросил он.

Но его суровость не произвела на девушек никакого впечатления. Насмеявшись вдоволь, они снова уставились на него. Теперь другая девушка, играя своим покрывалом, спросила:

— А почему вы спрыгнули?

— Хотел помочь птице.

— Но ведь это мы ей хотели помочь! — со смехом бросила третья девушка.

Почти подросток. Самая красивая из подруг, хорошо сложенная, бойкая. Это, наверно, она бросила корзину и погналась за птицей. Сразу видно, что сообразительная. Встретившись с ней глазами, Сусаноо растерялся, но виду не подал.

— Не ври! — рявкнул он грубо, хотя лучше девушки знал, что это правда.

— Зачем же нам лгать. Мы и вправду хотели ей помочь,— заверила она его, а две других девушки с интересом наблюдавшие его замешательство, защебетали, как птицы:

— Правда! Правда!

— Почему вы думаете, что мы лжем?

— Разве вам одному жалко птицу!

Забыв ответить им, он изумленно слушал девушек, которые со всех сторон обступили его, как пчелы из разоренного улья, но затем набрался храбрости и, будто хотел спугнуть их, заревел:

— Ладно! Так и быть, вы не врете, но пошли прочь отсюда, не то...

Девушки, видно, и в самом деле перепугались, отскочили от юноши, но тут же снова засмеялись и, нарвав растущих под ногами диких астр, бросили их в него. Бледно лиловые цветы попали прямо в Сусаноо. Он застыл в растерянности под их ароматным дождем, но, вспомнив, что только что отругал девушек, решительно шагнул навстречу озорницам, расставив свои большие руки.

В тот же миг они проворно скрылись в лесной чаще. Он растерянно стоял и смотрел вслед удалявшимся легким покрывалам. Потом перевел взгляд на разбросанные по траве нежные астры, и его губы почему-то тронула легкая улыбка. Он повалился на траву и стал глядеть на яркое весеннее небо над вершинами деревьев, дымящихся свежей листвой. А из-за леса все еще доносились чуть слышные девичьи голоса. Вскоре они совсем затихли, и его обступила светлая тишина, напоенная ароматом трав и деревьев.

Несколько минут спустя дикий голубь с раненым крылом, боязливо озираясь, вернулся на поляну. Сусаноо тихо спал на траве. На его лице, освещенном лучами солнца, просачивающимися сквозь ветви дуба, все еще лежала тень легкой улыбки. Дикий голубь, приминая астры, осторожно приблизился к нему и, сильно вытянув шею, уставился на его спящее лицо, будто удивляясь, чему это он улыбается.

С тех пор ему являлся иногда образ той веселой девушки, но, как я уже говорил, Сусаноо было стыдно признаться в том даже самому себе. И, конечно, он не сказал ни слова своим друзьям. А те не догадывались о его тайне,— слишком был груб и далек от любовных утех простоватый Сусаноо.

Он по-прежнему избегал людей и любил горы. Не, проходило и ночи, чтобы он не уходил далеко в лес, ища какого-нибудь приключения. Бывало, что он убивал льва или большого медведя. Или, перевалив за не знающие весны вершины гор, охотился на орлов, живущих среди скал. Но ему еще не встретился достойный соперник, на которого он мог бы направить свою недюжинную силу. Даже пигмеев — обитателей горных пещер, прозванных яростными, он сражал всякий раз, как с ними Встречался. И он часто приходил в селение с их оружием или с насаженными на копья своих стрел птицами и зверями.

Меж тем его храбрость сыскала ему много врагов и много друзей в селении, и они открыто переругивались, когда представлялся случай. Он старался, конечно, гасить вспыхивавшие ссоры. Но противники, не обращая на него внимания, сцеплялись по любому поводу. Будто их сталкивала какая-то неведомая сила. Не одобряя их вражды, он все же, помимо своей воли, был втянут в нее.

В один из ярких весенних дней, неся стрелы и лук под мышкой, Сусаноо спускался с покрытой травой горы, раскинувшейся позади селения. Он с досадой думал о том, что промахнулся, стреляя в оленя, и пестрая оленья спина то и дело вставала у него перед глазами. Когда он подошел к одинокому вязу, утопающему в пене молодой листвы на вершине склона, откуда уже были видны крыши селения в лучах заходящего солнца, он заметил нескольких парней, бранящихся с молодым пастухом. И коров, жующих траву. Было ясно, что парни пасли на этом зеленом склоне свой скот. Пастух, с которым бранились парни, был одним из почитателей Сусаноо. Он был предан Сусаноо, как раб, но тем самым только вызывал его неприязнь.

Увидев их, Сусаноо сразу же понял, что надвигается беда. Но раз уж он подошел к ним, то не мог слушать их перепалку и не вмешаться. И он спросил у пастуха:

— Что тут происходит?

Когда пастух увидел Сусаноо, глаза его засияли от радости, будто он встретил друга, и он тут же стал жаловаться на злобных врагов. Что они, дескать, ненавидя его, мучают его скот, нанося ему раны. Рассказывая об этом, он то и дело бросал на парней гневные взгляды.

— Ну вот, сейчас мы рассчитаемся с вами,— хвастливо заявил он, надеясь на защиту Сусаноо.

Пропустив мимо ушей его слова, Сусаноо повернулся к парням и хотел было ласково, что вовсе не пристало ему, дикарю, заговорить с ними, но в этот миг его почитатель стремительно подскочил к одному из парней и с размаху ударил его по щеке — видно, ему надоело увещевать его словами. Пастух пошатнулся и бросился на него с кулаками.

— Постойте! Вам говорят, погодите! — рявкнул Сусаноо, пытаясь разнять дерущихся, но когда он схватил за руку пастуха, тот с налившимися кровью глазами вцепился в него. Приятель Сусаноо выхватил из-за пояса плеть и как безумный ринулся на своих врагов. Но не всех ему удалось достать своей плетью. Они успели разделиться на две группы. Одна окружила пастуха, а другая кинулась с кулаками на Сусаноо, потерявшего самообладание из-за непредвиденного события. Теперь Сусаноо ничего не оставалось, как самому полезть в драку. К тому же, когда его ударили кулаком по голове, он так рассвирепел, что ему было все равно, кто прав, кто виноват.

Они сцепились и стали колотить друг друга. Коровы и лошади, пасшиеся на склоне, в испуге разбежались. Но пастухи так яростно дрались, что не заметили этого.

Вскоре у тех, кто сражался с Сусаноо, оказались сломанными руки, вывихнутыми ноги, и они без оглядки бросились врассыпную вниз по склону.

Разогнав противников, Сусаноо принялся урезонивать распалившегося друга, который вознамерился было их преследовать.

— Не шуми! Не шуми! Пусть себе убегают,— сказал Сусаноо.

Высвободившись из рук Сусаноо, пастух тяжело опустился на траву. Ему сильно досталось, это видно было во его вспухшему лицу. Взглянув на него, рассерженный Сусаноо невольно развеселился.

— Тебя не ранили?

— Нет. Но если бы и ранили, какая в том беда! Зато мы задали им хорошую трепку. Вы-то не ранены?

— Нет. Вот только шишка вскочила.

Высказав досаду, Сусаноо уселся под вяз. Внизу, в лучах вечернего, солнца, освещавшего склон горы, краснели крыши селения. Вид их был тих и спокоен, и Сусаноо даже показалось, что сражение, которое только что здесь развернулось, было сном.

Сидя на траве, они молча глядели на тихую деревню, окутанную сумерками.

— Шишка болит?

— Нет, не особенно.

— Надо приложить жеваный рис. Говорят, помогает.

— Вот как! Спасибо за совет.

Пришлось Сусаноо столкнуться и с другими жителями деревни, причем не с несколькими парнями, а почти со всеми. Так же как сторонники Сусаноо считали его своим вождем, так остальные парни почитали двух пожилых людей: Омоиканэ-но микото[140]и Тадзикарао-но микото. И эти люди, видимо, не питали к Сусаноо особой неприязни.

А Омоиканэ-но микото даже нравился необузданный нрав Сусаноо. Дня три спустя после драки на пастбище Сусаноо, как всегда, один пошел в горы, на старое болото, ловить рыбу. Туда же совершенно случайно пришел и Омоиканэ-но микото. Они дружески беседовали, сидя на стволе трухлявого дерева. Омоиканэ-но микото, старец с седой бородой и седыми волосами, носил почетное звание первого ученого и первого поэта в селении. Женщины вдобавок считали его весьма искусным колдуном, потому что он любил бродить в горах, выискивая лечебные травы.

У Сусаноо не было причин питать вражду к Омоиканэ-но микото. Поэтому он охотно беседовал с ним, закинув удочку в воду. Они долго разговаривали, сидя на берегу болота под ивой, увешанной серебристыми сережками.

— В последнее время все только и говорят о твоей силе,— сказал, помедлив, Омоиканэ-но микото и улыбнулся.

— Пустые разговоры.

— Хорошо, что говорят. А от того, о чем не говорят, какой прок.