Из писем к о. м. мейерхольд

I

30 января 1896 г. Москва

...От спектакля Общества искусства и литературы получил боль­шое наслаждение. Станиславский — крупный талант. Такого Отелло я не видел, да вряд ли когда-нибудь в России увижу[2]. В этой роли я видел Вехтера[3] и Россова[4]. При воспоминании об их ис­полнении краснеешь за них. Ансамбль — роскошь. Действитель­но, каждый из толпы живет на сцене. Обстановка роскошная. Ис­полнители других ролей довольно слабы. Впрочем, Дездемона вы­делялась[5]...

II

22 июня 1898 г. Пушкино[6]

...Репетиции идут прекрасно, и это исключительно благодаря Алексееву <Станиславскому>. Как он умеет заинтересовывать своими объяснениями, как сильно поднимает настроение, дивно по­казывая и увлекаясь. Какое художественное чутье, какая фанта­зия.

«Шейлок»[7] будет идти совсем по-мейнингенски[8]. Будет соблю­дена историческая и этнографическая точность. Старая Венеция вырастет перед публикой, как живая. Старый «жидовский квар­тал», грязный, мрачный с одной стороны и полная поэзии и красо­ты площадь перед дворцом Порции с видом на ласкающее глаз море с другой. Там мрак, здесь свет, там подавленность, гнет, здесь блеск и веселье. Одна обстановка сразу вычерчивает идею пьесы. Декорации работы Симова. Мы видели их на моделях (ма­кеты) его же работы, которые принес на чтение пьесы Алексеев.

Пьеса распределена очень удачно: в роли Шейлока будут чере­доваться Алексеев и Дарений[9].

А как, спросишь ты, ведет себя на репетиции Дарений, этот гастролер, пробывший в провинции лет восемь. Неужели легко подчиняется необычной для него дисциплине? Вот в том-то и дело, что не только подчиняется внешней дисциплине, а даже со­всем переделывает заново ту роль (Шейлока), которую он так дав­но играет. Толкование роли Шейлока Алексеевым настолько да­леко от рутины, настолько оригинально, что он не смеет даже протестовать, а покорно, хотя и не слепо (на это он слишком умен), переучивает роль, отделывается от условщины, от приподнятости. А если бы ты знала, как это трудно! Ведь восемь лет иг­рал эту роль и по скольку раз в год. Нет, Дарский заслуживает большого уважения.

Алексеев будет эту роль играть, конечно, лучше. Роль им от­делана дивно...

III

28 июня 1898 г. Пушкино

...Вот какое впечатление выношу я,— кончив школу, я попал в Академию драматического искусства. Столько интересного, ори­гинального, столько нового, умного. Алексеев не талантливый, нет. Он гениальный режиссер-учитель. Какая богатая эрудиция, какая фантазия...

IV

8 июля 1898 г. Пушкино

...Вчера вечером начали «Царя Федора»[10]. Алексеев читал пье­су и показывал декорации (макеты)[11]. В оригинальности, красоте и верности декораций идти дальше некуда. На декорации можно смотреть по часам и все-таки не надоест. Какое не надоест — их можно полюбить, как что-то действительное. Особенно хороша декорация второй картины первого действия «Палата в царском тереме», в ней уютно; эта декорация хороша по уютности и стиль­ности. Из оригинальных декораций — «Сад Шуйского», «Мост на Яузе». Сад Шуйского по замыслу принадлежит Алексееву. Как ты думаешь, что в ней оригинального? Деревья тянутся по сцене на самом первом плане вдоль рампы. Действие будет происходить за этими деревьями. Можешь себе представить этот эффект. За деревьями видно крыльцо дома Шуйского. Сцена будет осве­щена луной. Кроме Федора[12] буду играть В. И. Шуйского (под­леца) и Старкова (тоже). Таким образом, когда Федора играет Платонов, я играю Старкова, Шуйского — Москвин. Когда Моск­вин Федора, я играю Шуйского, Платонов — Старкова.

V

22 июля 1898 г. Пушкино

...Сегодня читал нам Алексеев «Ганнеле»[13]под аккомпанемент специально написанной для этого произведения музыки. Аккомпанировал автор Симон.

Я плакал... И мне так хотелось убежать отсюда. Ведь здесь говорят только о форме. Красота, красота, красота! Об идее здесь молчат, а когда говорят, то так, что делается за нее обидно. Гос­поди! Да разве могут эти сытые люди, эти капиталисты, собрав­шиеся в храм Мельпомены для самоуслаждения, да, только для этого, понять весь смысл гауптмановокой «Ганнеле». Может быть, и могут, да только, к сожалению, не захотят никогда, никогда.

Когда Алексеев кончил «Ганнеле», я и Катя[14] застыли со сле­зами на глазах, а актеры заговорили о сценических эффектах, об эффектных положениях ролей и т. д.

VI

9 августа 1898 г. Пушкино

...Мое исполнение роли Тирезия[15] Немировичу очень понрави­лось и по замыслу и по выполнению. Он говорит — «блестяще». Принц Арагонский[16] его не удовлетворяет; Алексеев, напротив, в восторге, давно перестал делать замечания. Как раз сегодня была репетиция «Шейлока» и исполнение мое вызывало в присутствую­щих гомерический смех. Вообще «Шейлок» совсем готов. Сегодня репетировали в последний раз...

ПИСЬМА А. Н. ТИХОНОВУ (СЕРЕБРОВУ)

I

6 мая 1901 г. <Москва>

Не сердитесь, дорогой Александр Николаевич, что не отвечал на Ваши милые письма так долго. С тех пор, как я получил от Вас второе письмо, прошел ровно месяц. Третье Ваше письмо получил на днях. В течение последнего месяца был очень занят — отчасти делами театральными, отчасти заботами семейными.

В театре после пасхи начались репетиции новых пьес для буду­щего сезона: «Дикой утки» Ибсена и «Михаила Крамера» Гауптмана[17]. Я не занят в них, но все-таки готовился к «беседам». Вы, вероятно, слышали, что репетициям у нас предшествуют «беседы», где режиссеры и актеры обмениваются мнениями по поводу идей и быта пьесы, характеристик действующих лиц, общего рисунка постановки etc. Кроме того, за это время пришлось работать в ко­миссии по организации в нашем театре «дополнительных» спектак­лей, так как в нашем театре ставятся в сезон всего 4—5 пьес и поэтому многие из артистов бездействуют и боятся постепенного угасания артистической индивидуальности. Так вот хотелось бы этими «дополнительными» спектаклями немного ободрить дух ар­тистической личности и дать ему расти и совершенствоваться. Не знаем еще, что из этой организации выйдет. Предвидим много-много преград[18]. Подробнее поговорю об этом,— если, конечно, ин­тересуетесь,— при свидании.

А когда думаете быть проездом в Москве?

Если не в самом конце мая, то увидимся.

Жена моя с деткой[19] уехали отдыхать в деревню. Квартиру я свою бросил и живу пока у друга своего. Жду не дождусь, когда покину вонючую Москву. Хочется свежего воздуха, запаха май­ской травы и тишины-тишины...

Ваш пессимизм по поводу студенческих дел[20] мне понятен и непонятен. Понятна грусть, когда к борьбе стремишься и должен уступить, коль бой неравен: «там сила, но не право».

Но мне хочется, чтобы Вы были в борьбе чуть-чуть объектив­ным. Помните: так должно быть! Неужели море теряет в Ваших глазах обаяние и силу, раз оно знакомо с часами затишья?! «Пусть сильнее грянет буря»[21] и море зашумит...

Ваш М.

Читали апрельскую книжку «Жизни», читали «Буревестник» Горького?[22]

Пишите по тому же адресу, как последнее письмо[23].

II

28 ноября 1901 г. <Москва>

«Как мало прожито, как много пережито!..» Необычайные со­бытия, мучительнейшие волнения, роковые исходы — вот что ме­шало мне писать Вам, дорогой Александр Николаевич! Я получил от Вас два письма; кажется, что я получил их в течение одной недели и так недавно; смотрю на штемпеля конвертов и не ве­рю — так давно все это было... «Все это было когда-то...» «Старый дом»[24], «Ганнеле»[25], «Перекаты»[26], Метерлинк в постановке Попо­ва, пьеса Ростана[27], Ваши хлопоты по устройству концерта[28], скандал в Электротехническом институте[29], волнения, сходки, резолюции... Вот она, бурлящая жизнь, вот ее приливы и отливы! А главное, все это так быстро, быстро, быстро... Вы браните меня, что я так долго не отвечаю Вам, а мне не верится, что долго. Мне ка­жется, я распечатал Ваши письма только вчера. Я страшно жил. И думаю, так страшно живет все современное человечество. Да, именно страшно. Разве не страшно — желать, мечтать, создавать для того, чтобы в один злосчастный день все ваше здание руши­лось под ударами Судьбы, единственно всесильной как смерть. Вы нетерпеливо мнете письмо и говорите: «Ну же, факты, факты!..» Извольте, извольте. Аркадий Павлович Зонов сошел с ума[30].

Я и он почти каждый день сходились и говорили, чтобы реали­зовать давно желанные мечты. Говорили и писали. У него не бы­ло денег, не было места; нашлось место, явились деньги. Он хотел работать при журналах, я его устроил. Он радовался, как ребенок, потому что осуществилось то, к чему давно стремился. Писать о театре, видеть горячих людей за работой разрушения старых форм и создания новых. Какая радость! Зонов выпрямился, стал голову держать вверх, стал чаще улыбаться и много говорить, стал рано вставать и поздно ложиться.

Вспорхнул, покинув пошлое прозябание в долине, вспорхнул; и устремился в горы, полетел высоко, высоко...

И мы полетели. Ведь он полетел с нами вместе, со мной, с дру­гими соратниками по оружию. Мы взлетели и стали парить то вверх, то вниз, а он стал подниматься выше, выше, выше... Мы пробовали подниматься до него, но не могли, мы не могли дышать тем же воздухом, а он мог. Вдруг мы не стали понимать его. Тог­да мы поняли, что он ушел от нас безвозвратно. Мы долго смотре­ли ему вслед, но с каждым днем и часом он улетал от нас все дальше и дальше. Теперь мы его уже не видим, то есть видим, но не понимаем.

Аркадий Павлович в палате для душевнобольных. Я наве­щаю его. Известил родных, но никого еще нет. Он пока на моем попечении.

В то самое время, когда Вы с увлечением читали Бодлера, и я увлекался им. До сих пор зачитываюсь им. Оценили ли Вы «Падаль», «Осеннюю песню», «Разбитый колокол», «Самообман» и «Неизгладимое»? Читал и старого Бердяева.

Так вот не писал Вам оттого, что болезнь Зонова совершенно выбила меня из колеи. Кроме того, был сильно занят в театре. За­болел Лужский, и мне пришлось готовить роль бургомистра («Штокман»)[31]. Роль большая, пришлось зубрить, потом репети­ции, волнение и проч. Играл ее третьего дня. Потом. Много при­шлось работать по организации журнала[32]. О журнале напишу тогда, когда все уладится.

В школе нашей при театре занятия идут бессистемно[33]. Вер­нее, занятий нет никаких. Все ограничивается участием учеников в народных сценах. Ни лекций, ни сцен из пьес. Танцуют, фехтуются. Хорошо поставлен класс грима (Судьбинин).

В театре туман. Нехорошо, что ставится пьеса Немировича, бездарная, мелкая, приподнятая фальшиво[34]. Все по-боборыкински[35]! И отношение автора к среде, и словечки, и стиль письма. Стыдно, что наш театр спускается до таких пьес.

А пьеса Горького благодаря этому задерживается[36]. Вот что досадно!

Попов ставит Метерлинка. Я мотаю себе это на ус.

Поездка наша в Питер решена[37]. Будем играть у вас пост, пасху и фоминую неделю.

Вот опять увидимся. Тогда ближе ознакомимся.

Пишите о делах в университете и специальных учебных заве­дениях. С 13-го не имею никаких вестей. Резолюцию универсан­тов от 13-го с. м. читал[38]. Ловко!

Пишите скорее и простите мне мое долгое молчание.

Что за пьеса Ростана «Пьеро...»? Где можно прочитать ее?[39] Прочтите «Сфинкс» Тетмайера в «Вестнике всемирной истории» (№ 11)[40]. Необычайно красиво и сильно!

Жду ответа.

Ваш Bс. M.