Мужские воины и курьер тоже могут образовывать независимую единицу из четырех человек или же действовать как отдельные существа в зависимости от обстоятельств. 6 страница

Я услышал голос Зулейки, говорящий, чтобы я посмотрел вокруг. Я не мог открыть глаза, но мои тактильные ощущения говорили мне, что я лежу в канаве. Я чувствовал себя удобно, в безопасности. В моем теле была такая сжатость, такая компактность, что я совершенно не хотел вставать. Голос Зулейки приказал мне встать и открыть глаза. Я не мог этого сделать. Она сказала мне, что я должен двигаться волевым усилием, что вставание более не было делом сокращения моих мускулов.

Я подумал, что ее раздражает моя медлительность. Затем я осознал, что нахожусь в полном сознании. Пожалуй, в сознании большем, что когда-либо в своей жизни. Я мог мыслить рационально и в то же время, казалось, глубоко спал. В Глову пришла мысль, что Зулейка ввела меня в состояние глубокого гипноза. Не мгновение это меня обеспокоило, но затем перестало иметь значение. Я отдался чувству взвешенности, свободного парения.

Я более не мог слышать ничего из того, что она говорила. То ли она замолчала, то ли я выключил звук ее голоса. Мне не хотелось оставлять этот рай. Я никогда не испытывал такого мира и завершенности. Я лежал там, не желая подняться или чего-либо менять. Я не чувствовал ритма своего дыхания. Внезапно я проснулся.

Во время моего следующего сеанса с Зулейкой, она сказала мне, что я, совершенно самостоятельно, добился успеха в том, что сделал вмятину в своей светимости и, что сделать вмятину означает притянуть определённую точку своей светящейся оболочки ближе к физическому телу и, таким образом, ближе к контролю. Она многократно заявляла, что с того момента, когда тело учится делать вмятину, становится легче входить в сновидение. Я согласился с ней. Я обрёл странное побуждение (импульс), ощущение, которое моё тело научилось воспроизводить. Это было смешанным чувством лёгкости, безопасности, дремоты, взвешенности. И, хотя, тактильные ощущения при этом отсутствовали, в то же самое время я был совершенно бодрствующим, всё осознающим.

Ла Горда сказала, что Нагуаль Хуан Матус годами боролся за то, чтобы создать углубление в ней, в трех сестричках, а также в Хенарос, чтобы с помощью этого дать нам постоянную способность фокусировать второе внимание. Он говорил ей, что обычно впадина создается сновидящим под влиянием момента, тогда, когда ему это нужно, а затем светящаяся оболочка возвращается назад к ее исходной форме. Но в случае учеников, по причине того, что у них не было лидера Нагуаля, вмятина была создана извне и являлась постоянной характеристикой их светящихся тел; что было как огромной помощью, так и помехой. Она делала всех их уязвимыми и легко поддающимися переменам настроения.

Я вспомнил, что однажды увидел и пнул в углубления в светящихся оболочках Лидии и Розы. Я думал, что впадина находилась на высоте верхней наружной части их правого бедра или, пожалуй, верхушки подвздошной кости. Ла Горда объяснила, что тогда я пнул в углубление их второго внимания и что я чуть не убил их.

По словам Ла Горды, она с Хосефиной в течение нескольких месяцев жили в доме Зулейки. Нагуаль Хуан Матус однажды передал их ей, после того, как сменил уровни их осознания. Он не говорил им, что они будут там делать и чего ожидать, а просто оставил их одних в гостиной ее дома и ушел. Они сидели там, пока не стемнело. Тогда к ним пришла Зулейка. Они никогда не видели ее, только слышали ее голос, как будто она говорила с ними из какой-то точки на стене.

Зулейка была очень требовательна с того момента, как приняла руководство. Она приказала им раздеться и залезть в толстые ватные пушистые мешки, похожие не пончо одеяния, лежащие на полу. Эти мешки покрывали их от кончиков пальцев на ногах до шеи. Затем она велела им сесть на циновку спиной к спине, в том же алькове, где обычно сидел и я. Она сказала им, что их задача – глядеть в темноту, пока та не начнет окрашиваться. После многих сеансов они действительно начали видеть в темноте цвета. С этого момента Зулейка заставляла их день ото дня сидеть бок о бок и смотреть в одну точку.

Ла Горда сказала, что Хосефина училась очень быстро. Однажды ночью она вошла в оранжево-красное пятно, физически исчезнув из пончо. Ла Горда думала, что или Хосефина дотянулась до пятна цвета, или оно дотянулось до нее. В результате Хосефина мгновенно исчезла. С этого момента Зулейка разделила их, и Ла Горда начала свое медленное обучение в одиночестве.

Рассказ Ла Горды напомнил мне, что Зулейка и меня заставляла влезать в пушистые одеяния. Команды, которые она применяла, чтобы заставить меня забраться внутрь, открыли мне разумность такого использования мешка. Она говорила, чтобы я почувствовал его пушистость своей кожей, особенно кожей икр. Она вновь и вновь повторяла, что человеческие существа имеют великолепный центр восприятия снаружи из икр, и если кожу этой области расслабить или смягчить ее, то объем нашего восприятия возрастет до такой степени, что это нельзя постичь разумом. Одеяние было мягким и теплым и вызывало необычайное ощущение приятного расслабления в ногах. Активность нервных окончаний в моих икрах существенно повысилась.

Ла Горда рассказала о таких же ощущениях физического удовольствия. Она даже добавила, что именно сила этого пончо привела ее к тому, чтобы найти пятно оранжево-красного цвета. Это одеяние произвело на нее такое впечатление, что она сшила такой же мешок, но его эффект был гораздо ниже, хотя и ее самоделка давала ей утешение и хорошее самочувствие. Она сказала, что они с Хосефиной все свое свободное время проводили, как правило, в таких мешках, сшитых ею им обоим.

Лидию и Розу тоже помещали в такие одеяния, но они им никогда не нравились. Точно так же, как и мне.

Ла Горда сказала, что привязанность ее и Хосефины к таким мешкам была прямым следствием того, что они нашли свой цвет сновидения, находясь внутри мешков. По ее мнению, причина моего безразличия к нему состояла в том, что я вообще не входил в окрашенную область – скорее, цвет приходил ко мне. Она была права. Что-то еще помимо голоса Зулейки определяло исход этой подготовительной фазы. По всем данным, Зулейка вела меня по тому же пути, что и Ла Горду с Хосефиной. В течение многих сеансов я смотрел в темноту и был готов визуализировать цветовое пятно. Я действительно был свидетелем всей метаморфозы от однородной темноты до четко очерченного пятна интенсивной яркости. А затем меня уносило в сторону появление внешнего почесывания, на котором я фокусировал внимание, пока не входил в состояние спокойного бодрствования. Именно тогда я впервые погрузился в оранжево-красное пятно.

После того, как я научился оставаться подвешенным между бодрствованием и сном, Зулейка, казалось, ослабила свой напор. Я даже решил, что она совершенно не торопится выводить меня из этого состояния. Она оставляла меня в нем, не вмешиваясь, и никогда не спрашивала меня о нем, возможно потому, что ее голос предназначался только для руководящих указаний, а не для вопросов. Мы действительно никогда не общались, по крайней мере, не общались так, как я беседовал с доном Хуаном.

Находясь в состоянии спокойного бодрствования, я однажды понял, что мне бесполезно оставаться там, каким бы приятным это не было, поскольку ограничения были очевидными. Затем я почувствовал дрожь в теле и открыл глаза, вернее, мои глаза открылись сами. На меня смотрела Зулейка. Я испытал момент замешательства. Я думал, что проснулся, и вовсе не ожидал увидеть Зулейку во плоти, ибо привык слышать только ее голос. Меня удивило также, что ночь прошла. Я огляделся вокруг. Мы находились не в доме Зулейки. Туг до меня внезапно дошло, что я сновижу и что я проснулся.

После этого Зулейка принялась за другую часть своего учения. Она начала учить меня двигаться. Прежде всего, она скомандовала, чтобы я поместил свое осознание в среднюю точку тела; у меня эта точка находилась ниже среднего края пупка. Она сказала, чтобы я подметал ей пол, то есть делал качающиеся движения, как если бы к животу была прикреплена метла. В течение бесчисленных сеансов я пытался выполнить то, что приказывал мне ее голос. Она не позволяла мне погружаться в состояние спокойного бодрствования, ее намерением было привести меня к тому, чтобы вызвать восприятие подметания пола своей средней точкой, пока я нахожусь в бодрствующем состоянии. Она сказала, что пребывание на левой стороне осознания – достаточное преимущество для того, чтобы хорошо выполнять это упражнение.

Однажды, по непонятной для меня причине, мне удалось почувствовать смутное ощущение в области живота. Это не было чем-то определенным, а когда я сфокусировал на нем свое внимание, то понял, что это мягкое покалывание имеет место не точно в моем животе, а чуть повыше его. Чем внимательнее я это исследовал, тем больше деталей замечал.

Размытость ощущения вскоре сменилась определенностью. Между нервозностью или покалывающим ощущением, с одной стороны, и солнечным сплетением и правой икрой, с другой стороны, существовала странная связь.

Когда это ощущение стало более острым, я непроизвольно прижал правое колено к груди. Таким образом, эти две точки сблизились настолько, насколько позволяла анатомия. Секунду меня трясло от необычайной нервозности, а затем я ясно почувствовал, что подметаю пол своей средней точкой. Это было тактильное ощущение, которое возвращалось вновь и вновь, как только я начинал раскачивать свое тело в сидячем положении.

Во время следующего сеанса Зулейка позволила мне войти в состояние спокойного бодрствования. На этот раз оно было не совсем таким, как обычно. Во мне, казалось, присутствовал своего рода контроль, мешавший мне свободно наслаждаться этим состоянием, что я делал прежде, – контроль, также заставивший меня сосредоточиться на шагах, предпринятых мною для того, чтобы в это состояние войти. Сначала я ощутил щекотку в точке своего второго внимания на своей светящейся оболочке. Я помассировал эту точку, двигая пальцами так, будто играю на арфе, и точка опустилась к моему животу.

Я ощущал ее почти на своей коже. Затем я ощутил мягкое покалывание на наружной части икры. Это была смесь удовольствия и боли. Ощущение распространилось по всей ноге, а затем по нижней части спины. Я чувствовал, как дрожат мои ягодицы. Все тело было охвачено нервной дрожью. Я подумал, что мое тело вверх ногами засунуто в сеть. Мне казалось, что мой лоб и кончики пальцев на ногах вошли в соприкосновение. Я был похож на подкову со сведенными вместе концами. Затем я почувствовал, что меня как бы сложили вдвое и закатали в простыню. Нервные спазмы как бы заставляли простыню скатываться в рулон, со мной в его середине. Когда закатывание закончилось, я уже больше не мог ощущать своего тела. Я превратился в простое аморфное осознание, в нервный спазм, обернутый вокруг самого себя. Осознание успокоилось в выемке, в углублении внутри самого себя.

Тут я понял невозможность описать все то, что происходит в сновидении. Зулейка сказала, что правая и левая стороны осознания сворачиваются вместе. И то, и другое успокаивается в едином клубке, во впадине, во вдавленном центре второго внимания. Для того, чтобы совершить сновидение, нужно манипулировать как светящимся, так и физическим телом. Во-первых, центр сбора второго внимания должен быть сделан доступным благодаря тому, что он будет вдавлен кем-то снаружи или втянут изнутри самим сновидящим. Во-вторых, для того, чтобы сместить первое внимание, центры физического тела, расположенные в средней точке и в икрах, должны быть стимулированы и сдвинуты как можно ближе один к другому, пока, казалось, соединялись. Тогда возникает ощущение скатанности в клубок, и автоматически верх берет второе внимание.

Объяснения Зулейки, дававшиеся в виде команд, были наиболее подходящим способом для описания происходящего, потому что ни одно из сенсорных ощущений, имеющих место в сновидении, не является частью нашего нормального опыта сенсорных ощущений. Все они приводили меня в замешательство. Ощущение почесывания, покалывания вне меня было локализовано, поэтому беспокойство от того, что я его чувствовал, было минимальным. С другой стороны, ощущение накручивания на самого себя было гораздо более беспокоящим. Сюда входил целый комплекс ощущений, приводивших тело в шоковое состояние. Я был убежден, что в один из моментов кончики пальцев моих ног касались лба, – но я знал, что принять эту позу я физически не в состоянии. В то же время я знал совершенно точно, что находился внутри сетки, вися вниз головой, как груша, с пальцами ног, прижатыми ко лбу, хотя в физическом плане я сидел, прижав колени к груди.

Зулейка сказала также, что ощущение скатанности в сигару и помещения во впадину второго внимания было результатом слияния левого и правого осознания, при котором порядок доминирования переключается и ведущее положение занимает левая сторона. Она призывала меня быть достаточно внимательным, чтобы заметить обратный переход, когда оба внимания занимают свои старые места и верх берет опять первое.

Я ни разу не уловил тех чувств, о которых шла речь, но ее призыв настолько захватил меня, что я, как парализованный, застрял в своих попытках удерживать наблюдение за всем сразу. Она была вынуждена отменить свое распоряжение, велев мне отказаться от этой скрупулезности, так как у меня было еще много других дел.

Зулейка сказала, что, прежде всего, я должен достичь совершенства в движениях по своему желанию, произвольно. Свои инструкции она начинала с того, что вновь и вновь приказывала мне открывать глаза в то время, когда я пребывал в состоянии спокойного бодрствования. Мне потребовалось много усилий, чтобы добиться этого. Однажды мои глаза внезапно открылись, и я увидел склонившуюся надо мной Зулейку. Я лежал, но не мог определить, где именно. Свет был исключительно ярким, как будто я находился прямо под мощной электрической лампой, но он не бил мне прямо в глаза. Я без всяких усилий мог смотреть на Зулейку.

Она приказала мне встать, повелев своего движения. Она сказала, что я должен толкнуть себя вверх своей средней частью, что у меня там имеются три толстых щупальца, которые я могу использовать как костыли, чтобы поднять свое тело.

Я всеми способами пытался подняться, но тщетно. У меня было ощущение отчаяния и физической тревоги, напоминающей ночные кошмары детства, в которых я не мог проснуться и в то же время был полностью бодрствующим, безуспешно пытаясь крикнуть.

В конце концов Зулейка заговорила со мной. Она сказала, что я должен следовать определенной последовательности и что совершенно глупо и неуместно беспокоиться или приходить в возбуждение, как будто я имею дело с повседневным миром. Беспокойство было уместным только в первом внимании. Второе же внимание является воплощением спокойствия. Она хотела, чтобы я повторно вызвал ощущение, которое у меня было, когда я «подметал пол» своей средней частью. Я подумал, что для этого мне надо сидеть. Без всяких размышлений я сел и принял ту позу, в которой у меня мое тело впервые вызвало такое ощущение. Что-то во мне качнулось, и я уже стоял. Я не мог понять, что сделал, чтобы двинуться. Я подумал, что если начну все сначала, то смогу уловить последовательность. Как только у меня мелькнула мысль об этом, я уже лежал на земле. Встав вторично, я сообразил, что здесь не присутствует какой-либо процедуры и что для того, чтобы двигаться, я должен намереваться своего движения на очень глубоком уровне. Иными словами, для этого мне надо быть совершенно убежденным, что я хочу двигаться, или, пожалуй, точнее будет сказать, что я должен быть убежден, что мне нужно двинуться.

Как только я понял этот принцип, Зулейка заставила меня на практике освоить все вообразимые аспекты произвольных передвижений. Чем больше я практиковал их, тем яснее мне становилось, что сновидение фактически является разумным состоянием. Зулейка объяснила это так: во время сновидения правая сторона – разумное осознание – завернуто внутрь левостороннего осознания, для того, чтобы дать сновидящему чувство трезвости и рациональности, но воздействие рациональности должно быть минимальным и использоваться лишь как сдерживающий механизм, чтобы защитить сновидящего от эксцессов и эксцентричных поступков.

Следующий шаг состоял в необходимости научиться направлять свое тело сновидения. Еще в самый первый раз, когда я пришел к Зулейке, дон Хуан поставил мне задачу пристального разглядывания патио, пока я сижу на ящике. Я послушно рассматривал патио, иногда целыми часами. В доме Зулейки я всегда был один. Было такое впечатление, что в те дни, когда я бывал там, все куда-то уезжали или прятались, тишина и одиночество помогали мне, и я добился того, что отчетливо запомнил все детали веранды.

Соответственно, Зулейка поставила передо мной задачу открывать глаза, когда я нахожусь в состоянии спокойного бодрствования, и видеть патио. Чтобы выполнить это, понадобилось много сеансов. Сначала я открывал глаза и видел Зулейку; тогда она резким движением своего тела отбрасывала меня назад, словно я был мячиком, в состояние спокойного бодрствования. Во время одного из таких возвращений я ощутил интенсивную дрожь. Что-то из моих стоп с шумом поднялось в мою грудь, и я его выкашлял. Сцена ночного патио вышла из меня, как если бы появилась из моих бронхов. Это было что-то, похожее на рычание зверя.

Я услышал, как голос Зулейки долетел до меня, подобно слабому шепоту. Я не мог понять, что она говорит. Мельком я заметил, что сижу на ящике. Я хотел встать, но почувствовал, что во мне нет телесности. Как будто ветер может вот-вот унести меня. Затем я отчетливо услышал, как Зулейка велит мне не двигаться. Я попытался оставаться неподвижным, но какая-то сила потянула меня. Я проснулся в алькове гостиной. На меня смотрел Сильвио Мануэль.

После каждого сеанса сновидения с Зулейкой дон Хуан ожидал меня в совершенно темном зале. Он уводил меня из дома и смещал мне уровни осознания. На этот раз там находился Сильвио Мануэль. Не говоря ни слова, он поместил меня в корсет и поднял к притолоке. Я провисел там до полудня, пока дон Хуан не пришел спустить меня на пол. Он сказал, что пребывание в подвешенном состоянии, без соприкосновения с полом, настраивает тело и что это необходимо перед опасными путешествиями, вроде того, что ожидает меня.

Потребовалось много сеансов сновидения, чтобы я, в конце концов, научился, открывая глаза, видеть или Зулейку, или неосвещенное патио. К тому времени я понял, что она и сама постоянно сновидела. Она никогда не присутствовала лично позади меня в алькове. В ту первую ночь я был прав, когда считал, что моя спина упирается в стену. Зулейка была просто голосом из сновидения.

Во время одного из сеансов сновидения, когда я открыл глаза, ожидая увидеть Зулейку, я был потрясен, увидев рядом с собой, вместе с Зулейкой, Ла Горду с Хосефиной. Затем начался последний этап ее обучения. Зулейка учила нас троих путешествовать вместе с ней.Она сказала, что наше первое внимание привязано к эманациям земли, тогда как второе – к эманациям вселенной. Этим она хотела сказать, что сновидящий по определению находится за пределами забот повседневной жизни.Итак, последней задачей Зулейки было так настроить второе внимание Ла Горды, Хосефины и меня, чтобы мы могли следовать за ней в ее путешествиях в неизвестное.

Во время последующих сеансов голос Зулейки сказал мне, что ее «одержимость» приведет меня на встречу с ней, что когда дело касается второго внимания, одержимость сновидящего служит проводником, что ее одержимость сфокусирована на реальном месте за пределами этой Земли. Оттуда она собирается позвать меня, а я должен использовать ее голос как нить, чтобы притянуть себя.

В течение двух сеансов ничего не происходило. Голос Зулейки становился все слабее и слабее, и я беспокоился, что не смогу за ней последовать. Она не сказала мне, что надо делать. Я испытывал необычную тяжесть. Я не мог разорвать окружающую меня связывающую силу, мешавшую мне выйти из спокойного бодрствования.

Во время третьего сеанса я внезапно открыл глаза, не приложив к этому никакого усилия. На меня смотрели Зулейка, Ла Горда и Хосефина. Я стоял рядом с ними. Я сразу же заметил, что мы находимся в каком-то незнакомом месте. Прежде всего, в глаза бросился очень яркий непрямой свет. Все вокруг было залито белым мощным «неоновым» светом. Зулейка улыбалась, приглашая нас оглядеться. Ла Горда и Хосефина, казалось, были так же насторожены, как и я. Они украдкой бросали взгляды на меня и Зулейку.

Зулейка сделала нам знак подвигаться. Мы стояли на открытом месте в центре ослепительно сверкающего круга. Грунт казался твердым, из темного камня, однако он отражал очень много слепящего белого света, лившегося сверху. Странным было то, что я, понимая, что свет слишком ярок и интенсивен для моих глаз, не был ослеплен, когда поднял голову и посмотрел на его источник. Это было солнце. Я смотрел на солнце, которое, может быть, из-за того, что я находился в сновидении, выглядело интенсивно белым.

Ла Горда с Хосефиной тоже смотрели на солнце, очевидно, безо всякого вреда для себя. Внезапно меня охватил испуг. Свет был чужим для меня. Это был безжалостный свет; он, казалось, нападал на нас, создавая ветер, который я мог ощущать. Однако тепла я не чувствовал. Я считал этот свет вредным. Ла Горда, я и Хосефина одновременно бросились к Зулейке и сгрудились возле нее, как перепуганные дети. Она придержала нас, а затем белый пылающий свет постепенно начал терять свою интенсивность, пока не исчез совсем. Вместо него все теперь оказалось залитым очень успокаивающим слабым желтоватым светом.

Тут я осознал, что мы находимся в ином мире. Грунт имел цвет мокрой терракоты. Гор не было. Но и равниной местность, в которой мы находились, назвать было нельзя. Грунт был растрескавшимся и пересохшим. Все вокруг нас казалось застывшим бурным терракотовым морем. Повсюду я мог видеть одно и то же, как если бы находился в центре океана. Я взглянул вверх. Небо уже не было безумно палящим. Оно было темным, но не синим. На горизонте зависла яркая, раскаленная звезда. Тут мне стало ясно, что мы находимся в мире с двумя солнцами, двумя звездами. Одна из них была огромной и только что скрылась за горизонтом, вторая – поменьше или, возможно, более отдаленной.

Я хотел задавать вопросы, пройтись по окрестностям, посмотреть, что тут есть еще. Зулейка сделала нам знак расслабиться и терпеливо ждать. Но что-то, казалось, тянуло нас. Внезапно Ла Горда и Хосефина исчезли, а затем я проснулся.

С тех пор я больше не ездил в дом Зулейки. Дон Хуан смещал мне уровни осознания у себя дома или там, где мы находились, и я входил в сновидение. Зулейка, Ла Горда и Хосефина всегда ждали меня. Мы вновь и вновь отправлялись в то неземное место, пока хорошенько не познакомились с ним. Мы всегда старались попасть туда не во время дневного слепящего сияния, а ночью, чтобы следить за появлением над горизонтом колоссального небесного светила, столь величественного, что когда оно зависало над зазубренной линией горизонта, то закрывало не менее половины полусферы нашего обзора. Небесное светило было чрезвычайно красивым, и его подъем над горизонтом представлял собой зрелище, настолько захватывающее, что я мог оставаться там целую вечность, лишь бы только наблюдать его.

Это огромное светило в зените занимало почти весь небосвод. Чтобы наблюдать его, мы всегда ложились навзничь. Оно имело постоянную конфигурацию, и Зулейка научила нас распознавать ее. Я понял, что это не звезда. Его свет был отраженным, его поверхность, скорее всего, была матовой, потому что отраженный свет был очень мягким при таких колоссальных размерах. На его оранжево-желтой поверхности проступали громадные не изменяющиеся коричневые пятна.

Зулейка регулярно брала нас в путешествия, которые находились за пределами слов. Ла Горда сказала, что Зулейка брала Хосефину еще дальше и глубже в неизвестное, потому что Хосефина, как и сама Зулейка, была немного безумной. Ни одна из них не имела того ядра рациональности, которое дает сновидящему трезвость – поэтому они не имели барьеров и интереса в поисках разумных причин чего бы то ни было.

Из того, что Зулейка сказала мне о наших путешествиях, единственным, прозвучавшим, как объяснение, было то, что сила сновидящих – фокусировать свое второе внимание – превращает их в живые рогатки[19]. Чем сильнее и безупречнее сновидящий, тем дальше он может проецировать свое второе внимание в неизвестное и тем дольше продлится его проекция сновидения.

Дон Хуан сказал, что мои путешествия с Зулейкой не были иллюзией и что все, что я с ней делал, являлось шагами к контролю второго внимания. Другими словами, Зулейка обучала меня особенностям восприятия этой другой области. Он, однако, не мог объяснить точной природы этих путешествий, а может быть, не хотел. Он говорил, что если попытаться объяснить особенности восприятия второго внимания в терминах особенностей восприятия первого внимания, то лишь безнадежно запутаешься в словах. Он хотел, чтобы я сам пришел к определенному выводу, и чем больше я обо всем этом размышлял, тем яснее мне становилось, что его нежелание было конструктивным.

Под руководством Зулейки во время ее инструктажа по второму вниманию я действительно отправлялся к тайнам, которые были явно за пределами возможностей моего разума, но столь же явно в пределах возможностей моего полного осознания. Я научился путешествовать в нечто непостижимое и закончил тем, что мог сам, как Эмилито и Хуан Тума, рассказывать собственные «истории вечности».

ФЛОРИНДА

Мы с Ла Гордой пришли к полному согласию относительно того, что, когда Зулейка обучила нас тонкостям сновидения, мы приняли как безоговорочный факт: правило – это карта, в нас скрыто другое осознание, и есть возможность входить в это другое осознание.Дон Хуан выполнил предписание правила.

Согласно правилу, на следующем этапе ему следовало познакомить меня с Флориндой, единственной из женщин-воинов, кого я еще не встречал.

Дон Хуан сказал, что в ее дом я должен войти сам, без него, потому что все, что произойдет между мной и Флориндой, никого другого не касается. Он добавил, что Флоринда будет моим личным гидом, как если бы я был таким же Нагуалем, как и он. У него были такие же отношения с женским воином из партии его бенефактора, сравнимым с Флориндой.

Однажды дон Хуан оставил меня у дверей дома Нелиды, велев мне войти и сказав, что внутри меня ждет Флоринда.

– Это честь познакомиться с Вами, – сказал я женщине, встретившей меня в холле.

– Я – Флоринда, – ответила она.

Мы молча смотрели друг на друга. Я был поражен. Мое осознание было острым, как никогда прежде. Я более никогда не испытывал ощущения, подобного этому.

– Красивое имя, – только и смог сказать я, желая сказать больше.

Мягкое и протяженное произношение испанских гласных делало ее имя текучим и звонким, особенно «и». Имя не было редким, просто я никогда не встречал никого, кто был бы самой сущностью своего имени. Стоявшая передо мной женщина подходила к этому имени, как будто его придумали специально для нее, или как если бы она сама подогнала свою личность под это имя.

Внешне она выглядела копией Нелиды, разве что казалась более уверенной в себе, более могущественной. У нее был оливковый оттенок кожи, как у жителей Средиземноморья. Испанка или, может быть, француженка. Она была немолода, но без всяких следов увядания. Ее тело казалось гибким и подтянутым. Длинные ноги, угловатые черты лица, маленький рот, красивой формы нос, темные глаза и светлые волосы. Никаких складок, никаких морщин на лице. Она выглядела так, как будто только притворялась старой.

Когда я впоследствии вспоминал об этой встрече, мне пришло в голову нечто, совершенно постороннее, но уместное здесь. Однажды я увидел в газете двадцатилетней давности фотографию молодой голливудской актрисы, снятой в роли женщины на двадцать лет старше ее. Рядом с этим снимком был помещен современный облик актрисы после двадцати лет нелегкой жизни. Флоринда напоминала первую фотографию этой актрисы – молодую женщину, загримированную под пожилую.

– Ну и что мы имеем, – сказала она, поддевая меня. – Судя по твоему виду, негусто. Мягкий. Индульгирующий до мозга костей, вне всякого сомнения.

Ее прямота напомнила мне дона Хуана, так же, как и внутренняя жизнь ее глаз. Вспоминая о встречах с доном Хуаном на протяжении всех этих лет, я не могу вспомнить ни единого случая, когда бы его глаза выглядели напряженными. В них нельзя было заметить никакого возбуждения. Это не значит, что глаза его были красивы внешне. Я видел немало красивых глаз, о которых, тем не менее, нечего было сказать, кроме того, что они красивы. Глаза же Флоринды, как и глаза дона Хуана, вызывали у меня ощущение, что они были свидетелями всего, чему только можно быть свидетелями; они были спокойными, но не ласковыми. Возбуждение было загнано внутрь, превратившись во что-то такое, что я мог бы назвать только внутренней жизнью.