Когда споришь с самим собой 10 страница
– Господин, – сказал Пепи, обращаясь к Тахуре, – я не хочу… Никуда не хочу!
– Помолчи, Пепи! – приказали ему.
– Нет, – надрывно выкрикнул Пепи. – Я не стану молчать!
Он отошел от стены и зашатался. Разумеется, и Пепи был пьян.
Высокий, стройный человек – возрастом старше средних лет – подошел к Тахуре. Это был кареглазый, смуглый человек. Но по сравнению с цветом кожи глаза его казались светлыми.
– Н-не из-з-воль бес-покоиться, гос-го-гос-по-дин! – Это был самый неподдельный заика. – Мы – все… все… все… свои люди. Пепи над-над-над-ле-жит ехать на границу с хеттами. А там… А там… А там…
Заика бил ногою землю, размахивал рукой, но никак не мог, что называется, сдвинуться с места. Купец терпеливо ждал, чтобы узнать, где это «а там»…
– А там – война! – пропел заика. – Пе-пе-пи не хочет ех-ех-ех…
– Ехать, – подсказал купец.
– Ех-ех-ехать, – упорно продолжал заика. И вдруг – скороговоркой: – Он привел жену месяц тому назад… Разве это к лицу – так убиваться? Ты должен идти с мечом и щитом против азиатов. А раз должен – иди!
Чужеземцу не следовало совать нос в эти дела. Тахура раздумывал, как бы это улизнуть поскорее от греха подальше.
– Так он – новобранец? – из приличия спросил Тахура.
– Да, ново-ново-ново-бранец. Он неплохой па-па-па-рень. Он не ви-ви-ви-новат: выпил… выпил с горя, а ведь Пепи никогда не пил лишку…
Пепи проговорил плачущим голосом:
– Уж лучше бы я пил! Лучше бы умер от какой-нибудь страшной хворобы… Господин, какая самая страшная болезнь на свете?
Тахура ответил:
– Самая скверная хвороба, пожалуй, проказа. Но зачем тебе она?
– Как зачем? – воскликнул Пепи, рыдая. – Я хочу заболеть ею. И сидеть дома!
– Чу-чу-чу-дак! – сказал заика. – Тебя же из-из-из-из-гонят, и ты будешь, будешь, бу-бу-дешь жить в Зап-зап-зап-адной пустыне…
– Ну и пусть!
– Будешь со-о-о-о-сать камни и же-е-е-е-е-вать су-хие ко-о-о-о-о-лючки…
– И очень хорошо!
Те остальные, квтарые стояли позади заики, возмутились. Что это болтает Пепи? Его надо силой затащить во двор!
– Никуда я не пойду! – твердил Пепи. – Где бы раздобыть эту самую проказу? Скажи мне, господин.
– Господин, не связывайся с ним…
– У него разбит нос.
– Он упал с крыльца…
– Его надо умыть.
– Ты видишь, как он упрям?!
– Пепи, послушайся их…
– Я ненавижу весь мир! И всех вас!
– Пепи, они желают тебе добра, – сказал купец.
– Они трусы – вот кто они! А я не желаю идти умирать. Пропади пропадом все азиаты от мала до велика! Сдались они мне! Что мне – плохо в Ахяти? Что мне – надоела Нефернаи? Зачем мне убегать от нее? – Пепи приблизил к купцу свое лицо, и купец разглядел прекрасные черты под кровью и пылью. – Я хочу проказы! Я это говорю от всего сердца!
– Ты очень пьян, Пепи!
Его друзья приблизились к нему.
– Уйдите! – завизжал Пепи, пятясь спиною к стене. – Я буду бить! Уйдите, говорю вам добром!
«Это удивительно, – подумал Тахура. – И в великом Кеми народ как народ. Такой же, как в Вавилоне. Как в Ассирии. Неужели здесь, на берегах Хапи, появились люди, которые могут ослушаться фараонова приказа?.. А впрочем, что я говорю? Разве мало было возмущений в Кеми? Разве мало летело благородных голов с плеч на пыльную землю?.. Вот он, Пепи, не желающий ни воевать, ни служить в войсках! Но много ли таких? – вот в чем загвоздка!..»
– Он шагнул с крыльца, – сказал долговязый (остальные молча стали у ворот). – Он шагнул, а пиво ударило ему в голову…
– Так много он выпил?
– Пепи пил вино. Потом пиво. Потом вино. Потом пиво.
Пепи рычанием подтвердил, что все это было именно так. Он лишь добавил, что пива пил немного. Потому что пиво дрянное. Другое дело – вино!
Один из тех, кто стоял поодаль, – такой квадратный, крестьянского вида мужчина, – сказал:
– Господин, это мое вино. Я привез его, чтобы проводить Пепи. Кто знает, что он будет пить у проклятых хеттов?!
Тахура не без тайного злорадства успокоил его:
– Там тоже родится хорошее вино.
– У меня оно особенное.
– Не спорю. В Азии бывают вина светлые, как ранний рассвет, и красные, как вечерняя заря.
Пепи насторожился. Его родственники странно переглянулись.
– Это в Азии такие вина? – спросил долговязый, не скрывая недоумения.
Остальные повторили в один голос:
– В Азии? Такие вина?
Пепи был страшен: кровь запеклась на его лице. Она багровела – грязная, местами удивительно чистая. Он, казалось, позабыл о своем горе…
– Ты сказал – в Азии? – шатаясь, проговорил он. – В Азии? Я скажу тебе, что есть в Азии. Хочешь, скажу?
– Скажи!
– В Азии… – Пьяный попытался улыбнуться. Губы его скривились. Руки сжались в кулаки. – В Азии много вшей… Много грязи… Откуда вино в Азии?
Тахура решил, что благоразумнее всего согласиться с пьяным. Кивком головы подтвердил, что в Азии только вши и грязь. А больше – ничего!..
– Господин, – сказал долговязый, поняв, что имеет дело с азиатом, притом не с простым, судя по пышным одеждам, – господин, ты не слушай его! Ты же знаешь, что пьяный – точно бешеный. У пьяного голова не варит. Пьяный болтает все что угодно!
Пепи спокойно выслушал эти слова. Потом присел на корточки у стгны и горько заплакал. Он рыдал, спрятав лицо в огромные ладони. Эти руки принесли бы много горя врагам, если бы попали в Азию вместе с Пепи.
Долговязому стало стыдно за своего родственника (возможно, за брата). Он подошел к Пепи и тронул его плечо. Пьяный продолжал горько рыдать. Весь содрогался, точно его трясли за ноги и за руки…
– Пепи, перестань! На тебя же смотрит господин. Очень дивится твоему поведению.
Остальные тоже подошли к Пепи. Наклонились над ним.
Тахура сказал себе: «Вот тот самый миг, когда ты должен унести свои ноги…»
Он так и поступил. Прибавил шагу и вскоре скрылся за углом. Отдышавшись, купец приосанился и спокойно, не торопясь пошел своей дорогой. Случай с пьяным Пепи поразил купца. Конечно, любителей пожить в мире и радостях немало на белом свете. В этом отношении Кеми, по-видимому, не очень-то отличается от других государств. Но вообразить нечто подобное в самой столице? Под боком у фараона, уши которого достигают окраины вселенной, а глаза которого видят под толщей воды и под землею?..
В семейном кругу
– Ушел, – сказал долговязый. – Он повернул за угол.
– С-с-с-с… – просвистел заика. – С-самое время нам убираться отс-отс-отсюда!
Мужчины взяли под руки плачущего Пепи и повели во двор. И заперли за собою ворота.
С крыльца спустилась пожилая женщина. Худая и грустная. Ровная и скорбная. В черной льняной накидке. Она была одета бедно. Но она была горда. Невольно внушала к себе уважение. Такая не старая еще, но много пережившая.
– Усер, – сказала она заике, – что вы делали на улице?
– У-у-у… – загудел заика.
– Понимаю: уговаривали.
– У-у-у… – продолжал заика.
– Помолчи, Усер. Я поняла! Но зачем это надо было на улице? На виду у всех?! Кто это с вами разговаривал?
– Какой… какой-то гос-гос-господин.
Долговязый пояснил:
– Должно быть, азиат. Притом богатый.
– Нет, я не понимаю вас, Ани, – продолжала женщина. Она повернулась к двум другим, помоложе, которые стояли за ее спиною. – Неужели ссору надо выносить на улицу?
Женщины отрицательно покачали головами.
– Не надо, – согласился Ани (который долговязый).
– Так почему же вас понесло за ворота?
– Это Пепи удрал от нас…
Пепи стоял посредине небольшого дворика, в окружении близких. Он присмирел. Перестал плакать.
Пожилая женщина – ее звали Та-Неферт – продолжала взывать к благоразумию:
– Пепи вовсе не маленький. Если ему надо выплакаться, подобно женщине, – пусть он это делает дома. А вам, – она обвела укоризненным взглядом остальных мужчин, – вам не следовало заводить на улице ненужные разговоры. Да еще неизвестно с кем!
У сер пытался оправдаться:
– Я и А-а-а-а-ни… И Ма-а-а-а-ниатон…
Мааниатон – тот самый, квадратный, крестьянского вида – перебил его:
– Дорогая Та-Неферт, твой младший сын вел себя очень странно…
– Не надо было пить, – сказала Та-Неферт. Те – две женщины – дружно кивнули.
– А мы и не пили…
– От вас несет винным духом, как из лавки.
– Верно, – сказал Усер, – мы немножко выпили,
– Вы потеряли голову! Посмотрите вокруг: в какое мы живем время?
Мужчины дружно молчали.
– Ну, в какое мы живем время? Нас никто из посторонних не слышит – говорите же смело!
– В проклятое живем время, – промычал Ани.
– Это сказано мягко! – заметил Мааниатон.
– Ну вот, это вы понимаете! – Та-Неферт вздохнула. – И Пепи обязан понимать!
Пепи молча посапывал.
– Человек в наше время ценится не дороже сырого кирпича…
– Это верно…
– Сдохла кошка. Ей почет! Ее богатые хозяева волокут к парасхиту. Ее мумию торжественно хоронят. А нас? Кто похоронит нас?
Та-Неферт говорила тихо. Неторопливо. Вразумительно. И немного жестоко. Без жалости. К себе. И всем остальным, кто находился во дворе.
Пепи, казалось, осознал свой проступок. Казалось, про себя сетовал на свою неумеренность и горячность. А может быть, давал в душе обет в том, что впредь будет благоразумнее?..
Мужчины чувствовали свою вину. Это было заметно. Они пытались оправдываться перед матерью Усера и Пепи. Ани – зять Та-Неферт, муж одной из женщин, что помоложе. Он тоже понимал, что свалял дурака. Зачем надо было пить вместе с неразумным Пепи? А теперь поди и расхлебывай неминучую неприятность!.. Ведь донесут же властям!
– Неприятности не миновать, – предрекала Та-Неферт. – В наше время ее даже искать не надо! Она сама тебя отыщет! На каждом шагу – фараоновы глаза и уши. Семеры жестоки. Князья наши не знают пощады. А тут еще какой-то иноземец! Ну зачем тебе надо было оголяться перед чужеземцем! Скажи, зачем?
Это она обращалась к Пепи. Вдруг в нем проснулась прежняя озлобленность:
– Я плюю на вашего фараона! На его дворец! На весь род его! Мне он не страшен!
Усер попытался зажать ему рот. Пепи укусил его за руку. Усер выдал ему хорошую затрещину.
– Уйди! – прошипел Пепи. – Хочешь, я употреблю твоего фараона и всю его семью?
– Замолчи, сквернослов! – приказала мать.
– Не замолчу! Мне надоела эта жизнь! Я могу покончить с собой. В одно мгновение. А вы влачите существование. Как волы бессловесные!
– Пепи, отоспись, – посоветовала ему сестра, у которой от страха душа ушла в пятки.
– Не хочу!
– Пепи, ты погубишь и себя и нас!
– Я не хочу воевать!
– Так зачем об этом кричать на улице
– Потому что ненавижу царя!
Ани разозлился:
– Заткнись, несчастный!
Пепи вырвался и побежал в угол двора. Там он, у глинобитной стены, застыл – багровый от гнева. Готовый ко всему…
Мать приказала:
– Иди и отдохни! Не мешай! Слышишь?
– Мне незачем отдыхать! Мне опостылела эта жизнь!
– Твоя жена не похвалит тебя!
– Я не нуждаюсь в похвалах!
– Пепи, сын мой, пожалей нас…
Пепи обвел всех страшным взглядом. Его глаза налились кровью. Он зашипел:
– Вы жалкие твари! И хорошо, что вас давят! Что вас презирают, как собак! Что гоняют с вас семь потов!
– Пепи, сын мой, пожалей нас…
– А мне вас не жалко! И себя тоже… Будь моя власть – я бы сжег этот проклятый город вместе с потрохами!
– Ладно, сжигай. Только помолчи сейчас. Только не губи нас. И себя пожалей немного. И жену молодую пожалей. Князь этого не простит тебе! Слышишь?
– Харкал я на вашего князя!
Пепи разразился такими дикими ругательствами, что женщины принуждены были удалиться. Та-Неферт сказала, уходя:
– Вяжите его! Он потерял рассудок!
– Меня? Вязать? – Пепи обнажил себя. – Вот это для царя! Вот это для царицы!
И грохнулся наземь. Без памяти. От злости. Совсем бездыханный…
Ани сказал:
– Употребляй царя на здоровье, но зачем кричать об этом на весь мир?.. Давайте затащим его в дом. Чтобы от греха подальше.
И он огляделся вокруг: нет ли кого-нибудь чужого? И за ворота выглянул. Нет, они были одни. Своей семьей…
Сеннефер
Тахура добрался-таки до широкой Дороги мертвых. Изрядно проплутав среди улочек и переулков столичных трущоб. Ему показалось, что выбрался из вонючей ямы. И решил идти направо – туда, где cкалы, где виднеется голый Восточный хребет. Дорога была вымощена базальтовыми камнями. Швы между ними заделаны вавилонской смолой, посыпанной слоем песка. Такое впечатление, что шагаешь по дворцовой площади. Справа и слева дорога обсажена пальмами, сикоморами. И деревом, именуемым «туаб». Его привезли из Та-Нетер, когда оно не достигло еще одного года. Быстро растет, дерево это неприхотливое – влагу добывает глубокими корнями. «Корни эти, говорят, сверлят землю, подобно бураву, – размышлял Тахура. – Оно бесценно, крона его тениста и очень красива с виду».
В этот час на Дороге мертвых было пустынно. Каменотесы, работающие в усыпальнипах, продолжали свое дело. Навещавшие своих покойников – давно вернулись. А в некрополь кому охота тащиться в эту пору?
Вперед маячили два-три домика. А дальше расстилалась посеревшая, ровная долина. До последнего домика не так уж далеко. Не в той ли покосившейся хибаре обитает Сеннефер?..
Старик словно поджидал гостя. Он сидел на корточках и жевал листья кустарника му. В них сила некрепкого вина. От них темнеют зубы и сердце начинает учащенно биться. Богатые, разумеется, предпочитают крепкое пиво или вино. Однако бедные люди жуют их, и перед глазами их разверзаются небеса, и сытая жизнь является воображению. Тахуре приходилось жевать листья му. Однажды. Когда чуть не заблудился в Ливии. В страшной пустыне этой страны. Листья внушили ему, что вот он, город, – цель его путешествия; что под рукою вода – только черпай ее. Так он пролежал в полусне-полуяви несколько дней. Пока его не подобрал караван. Вот какая сила в этих листьях му!..
Сеннефер приметил купца еще издали. Старик, признаться, подивился тому, что какой-то важный господин в такую пору идет пешком, без провожатых. И уж совсем расширились у старика глаза, когда господин круто свернул к его хижине и очутился на пороге.
Старик привстал, не веря своим глазам.
– Это я, Тахура, – сказал купец. – Мы с тобей виделись в лавке Усерхета. Ты оказал мне большую честь, отведав моего угощения.
Все было сказано слишком ясно и просто, чтобы не понять этих слов и не вспомнить купца Тахуру.
– Я рад, – проговорил старик, сплюнув жеваный лист му, – я рад.
– Я хорошо помню твое имя: ты – Сеннефер.
– А ты – Тахура.
– Верно! – Купец очень обрадовался тому, что старик запомнил его.
– В Кеми полагается пригласить гостя домой, – проговорил Сеннефер.
– Такой обычай – повсюду, где приходилось мне бывать.
– Но для этого надо иметь дом.
Тахура взглянул на дверь хижины. Низенькая, совсем низенькая она. В нее не войдешь, не согнувшись в три погибели. Вот какая дверь! И по ней вся хижина, выложенная из сырого кирпича. Купец решал: протиснется в дверной проем или не протиснется? Старик угадал его мысли:
– Нет, войти мы войдем! Как-никак, а дом! Надо побывать в нем. Не здесь же разговаривать.
– Да, ты прав, Сеннефер, мы, пожалуй, войдем…
Старик прошел первым, как бы подтверждая, что входить сюда безопасно. Маленькое оконце – высота которого равнялась ширине – освещало комнату скудным предвечерним светом. Можно сказать, что здесь было темно. Сеннефер достал уголек из очага и раздул его. При помощи льняной веревочки и этого уголька он зажег глиняный светильник.
– Садись, – пригласил он гостя, продолжая заниматься своим делом. – В углу ты найдешь чистую циновку. Она – для гостей. Бери ее – она чистая.
Светильник замигал неровным красно-желтым светом. Будто внесли сюда медную посуду. И все стало красно-желтым: лица мужчин, циновки на полу, глиняная посуда на полках.
– У меня бедно, – продолжал Сеннефер, устраиваясь на полу, – но чисто. Здесь чище, чем в фараоновых хоромах. Поверь мне: это говорю я, Сеннефер.
Тахура подтвердил, что в хижине опрятно, что даже женщина не в состоянии поддерживать чистоту большую, чем эта. (Купец указал рукою на потолок, пол, стены, посуду.) И в самом деле, в хижине не чувствовался спертый воздух, обычный в жилищах бедняков. Не пахло ни грязью, ни пивом, ни мукой. А вот ароматическими маслами пахло. А вот смолою пахло. И розами пахло. Откуда розы в этом закуте – темном и низком?..
Сеннефер засмеялся – негромко, точно заскулил песик.
– Господин, ты забыл, что я – парасхит. Я имею дело не только с кишками и желчью, легкими и селезенкой. Я не простой парасхит, которого гонят камнями прочь от себя. Когда он вскроет острым камнем живот покойника… Мне доверено и нечто большее…
Старик произнес эти слова гордо, но сдержанно.
– Разумеется, Сеннефер, я далек от мысли о том, что передо мною – обыкновенный парасхит, копающийся в чужих внутренностях…
– Не в чужих, – поправил его старик, – но в мертвых.
– Это одно и то же.
– Э нет, господин, ошибаешься. Мертвый принадлежит богам. О нем нельзя сказать «мой», «твой», «наш», «ваш». Он – божий!
– Да, это так, – из любезности согласился купец. Он не мог понять этого странного обычая – бальзамировать покойников. Зачем это? Разве не проще предать земле? Или сжечь, как это делают далеко на Востоке? Или подвесить к дереву, по примеру народов Севера, что за страною хеттов?..
– Чем угостить тебя? – сказал старик. – Есть у меня зелень му. Так называют ее в Та-Нетер. И мы переняли это слово. На рынках ее тоже называют му.
– Уважаемый Сеннефер, я знаю му. Однако доставь мне удовольствие, на которое могу рассчитывать, как гость.
Старик удивленно уставился на купца.
– Могу ли я, как гость, просить все, что мне заблагорассудится?
– Да, можешь.
– Спасибо, Сеннефер! А прошу я одного: поговори со мной, дай насладиться твоими словами и блеском ума твоего.
– О, азиаты! – воскликнул старик и всплеснул руками. – Какие же вы, однако, хитрецы! Ты обезоружил меня, и я вынужден подчиниться тебе.
– Я только этого и желаю, Сеннефер. Что может быть приятнее беседы с тобой? Я хорошо помню, что ты из Саи. Запомнилось и твое мимолетное замечание о том, что ты знал достаток. Полагаю, что ты был и знатен и богат. Об этом свидетельствуют твой лоб, и нос твой, и руки твои. Глаз у меня наметан, и я знаю, что такое кровь знатного человека.
Сеннефер выслушал купца и сказал:
– Чужеземец, я помню твое гостеприимство, твою щедрость Поверь мне: я мог бы ответить тем же, если бы не разрушили дом мой, если бы не преследовали меня отец и сын.Я ел песок на Синайском полуострове, добывая медь. Я кочевал в песках Рете-ну, спасаясь от гнева врагов моих.
– Неужели столь могущественны враги твои?
– Мои? – Старик горько усмехнулся. – Мановением мизинца уничтожают они все живое. Их взгляд испепеляет растительность на земле. Дуновение ноздрей их повергает города во прах.
– Сильные, однако же, враги у тебя, Сеннефер, ничего не скажешь.
– И если ты видишь меня таким, как есть, – только потому, что я жив. А жив потому, что не умер. А не умер – ибо гнев питает меня. И месть в сердце моем твердит: «Ты должен жить, Сеннефер! Жить, чтобы отомстить!»
– Я много ездил, Сеннефер. Знаю земли, знаю воды. Те, что лежат далеко на Западе, и те, что – далеко на Востоке. Как бы ни были настроены правители друг против друга, всем хочется торговать. Стекла из Джахи приводят в восторг женщин Кеми. Благовония с острова Иси пленяют прекрасных вавилонянок, чьи глаза с густой поволокой. Я купец – и предо мной открыты границы, и стражи не чинят препятствий.
– Еще бы! Еще бы! – проговорил Сеннефер. – Купец – человек уважаемый.
– К чему я это все говорю? – Тахура понизил голос. – Мне хочется послушать твою красивую речь, исполненную благородства. Я знаю язык вашей страны. Но когда услышал тебя, я сказал себе: «Тахура, вот она, речь, которая достойна избранных».
Старик был доволен. Он улыбался. Человек очень слаб – с трудом противостоит лести. Даже самое крепкое сердце размягчается под действием хорошо взвешенных хвалебных слов. Только пирамида Хуфу противостоит лести, ибо она глуха.
Сеннефер сказал:
– Уважаемый господин, если моя речь приглянулась тебе, то в этом повинны мои родители – знатные люди из чудесного города Саи. Я рос, как цветок, и уши мои внимали словам изящным и мыслям возвышенным. Право же, мало стоит слово, если не выражает оно нечто, что западает тебе в душу и живет там подобно птице в гнезде. Это нечто рождает новые мысли, и они, как птенчики, слетают с уст твоих. Ибо ты был оплодотворен большой мыслью. Слова – очень удобное обличье. Они должны быть необычными сами по себе. Но за ними, повторяю, должно стоять нечто . Ты меня понял?
Тахура молча кивнул.
– Чем хороши, чем неотразимы папирусы древних времен? Тебе их приходилось читать?
– Немного, немного, уважаемый, – проговорил скороговоркой купец.
– А я скажу, чем они хороши. – Старик воодушевился. Он плавно разводил руки в стороны и упирался ими в бедра. Движения эти как бы помогали ему яснее выразить мысль. – В древних свитках я нахожу Слово, которое светит мудростью само по себе. Звезда светит? Вот так же светит слово. Только помни: древнее слово! Тысячу лет тому назад люди не были глупее нас. Они мало говорили, больше думали. И в этом был свой резон. Что толку в том, что иной болтает без устали? Наши древние предки учили нас мыслить. А ныне? Разве не являемся мы свидетелями ужасного падения того самого искусства выражать мысли, которым гордились жрецы Амона еще во времена Нармера и Джосера? С легкой руки фараона, каждый норовит перещеголять рыночного торговца, коверкающего наш божественный язык. С каких это пор зеленщики и сапожники стали нашими учителями? Я спрашиваю: с каких пор?
Тахура повторил, как эхо:
– С каких пор?
– С тех самых пор, как взошел на трон… – Старик еще больше понизил голос. – С тех пор как царствует этот… с удлиненной головой и лошадиной челюстью.
Купца продрал мороз по коже. Он спросил:
– Почему шепчешь – разве нас подслушивают?
– Все может быть! Ныне и стены имеют уши.
– Что ты говоришь, Сеннефер?
– Да! – решительно подтвердил старик.
Купцу стало не по себе. Он вовсе не был робкого десятка. Но вот так, ни за что ни про что, попасться в лапы стражникам фараона?..
Отнеожиданной робости он встал, вышел во двор, обошел домик вокруг: никого! Вернулся на место. Облегченно вздохнул:
– Никого! Мы с тобой одни.
– Почему одни? – улыбнулся Сеннефер, – А ты?
– Что – я?
– Разве не может быть второй души?
– У меня? Вторая душа?!
Сеннефер успокоил его. Владелец лавки Усерхета предупредил старика о тем, кто такой Тахура. «Доверься ему целиком», – сказал лавочник. Слово Усерхета было для Сеннефера настоящим словом, звучащим как в древних свитках.
– Я пошутил, Taxура. Откуда же у тебя вторая душа? Уважаемый Усерхет говорил о тебе так нежно, что ты – уже в сердце моем.
Купец поклонился с вавилонским изяществом. Надо отдать ему должное – воспитания был хорошего. Аристократический глаз парасхита уловил это еще там, в лавочке Усерхета.
– Что за необходимость коверкать язык, доставшийся от предков? – спросил купец, возвращаясь к прежнему разговору.
– То-то и оно, что никакой! Однако фараон упрям. Он назло всем жрецам Амона настоял на своем: и все торговцы радуются; все, кто не знает языка, радуются. Вот в какое время мы живем!
– Надо ли понимать так, – сказал купец, – что язык – исковерканный язык – тоже является какой-то частью фараоновых замыслов?
– О да! Только так! Все задумано очень хитро. Знает тыквоголовый, куда метить! Фараон ведет дело к тому, чтобы все живое подмять под себя, наподобие гиппопотама необъятных размеров.
– И это ему удается?
– К сожалению, уважаемый, удается. Пока удается.
– А разве некому возвысить голос?’
– Нет!
– Боятся или все согласны с ним?
– Боятся. Трусят. Дрожат по углам!
– И не нашлось ни одного?..
– Почему же? Нашлись! Только одни из них в воде, другие под землей, а третьи гниют в пустыне. Но есть еще…
– Кто же?
– Молчащие. Стиснувшие зубы. Улыбающиеся через силу. Ожидающие.
– Как, и ожидающие, Сеннефер?! Чего же они ждут?
– Своего часа!
– Значит, трусливо ждут?
– Нет, не трусливо. Но ждут! Это рука Амона, карающая невидимым мечом.
Купец раздумывал над словами старика. В глазах его, которые темнее ночи, мигает красно-желтый огонь светильника.
«…Кто может подумать, что в этом государстве, где все подобно железу – от фараона до последнего воина, – где и слово, как железо, находятся люди, думающие иначе, мыслящие по-своему, живущие наперекор благому богу, да еще тайно грозящие ему?..»
Тахура не был поражен этим открытием. Он давно перестал поражаться. Глаза его привыкли видеть необычайное, а уши – слышать удивительное. Разумеется, среди сонмища людей всегда найдутся недовольные. Но разве этот парасхит, поселившийся в самом сердце империи, не есть явление поразительное? Тем более что он совсем не одинок… Почему же не поразит старика молния, исходящая из очей фараона? Где всемогущий семер Ахетатона, который знает, что делается даже на дне Хапи?
«…Надо мыслить, наподобие древних и мудрых. Не надо торопиться. Терпение, терпение, терпение…»
Купец глядит на сморщенное лицо старика. На губы его, сжатые во гневе. И на глаза, острые, как стрелы. Нет, этот старик что-то знает. Он видит дальше, чем это кажется. И неспроста он обосновался здесь, на окраине.
– О Сеннефер, я внимательно слушал твои слова! Позволь задать тебе один вопрос, который исходит из моего незнания, непонимания и темноты.
– Говори, господин.
– Ответь мне, Сеннефер: разве нити, связывающие воедино весь народ Кеми и его правителей, – не железные нити?
Старик ответил, не думая:
– Железные!
– Вот видишь, Сеннефер! – воскликнул купец, точно выиграл крупное пари.
Старик удивился:
– Что я должен видеть, уважаемый господин?
– Железные нити! Железное государство Кеми! Всемогущество фараона!
Сеннефер замотал головой, поднял кверху правую руку, словно требуя тишины и внимания. И эдак таинственно усмехался. Его улыбка была едва заметна, она терялась в многочисленных складках, которых полным-полно вокруг губ. Старик глубоко вздохнул, как бы сожалея о том, что неправильно, совсем неверно понят.
– Господин, вот ты повидал белый свет. Ты плыл за солнцем на Запад. Ты шагал навстречу солнцу в далеких странах. Ты резал путь солнцу, путешествуя по своим делам с Севера на Юг и с Юга на Север.
– Да, это так.
– Уши твои были открыты, и сердце твое стучало, и глаза видели мир.
– Да, это так, – подтверждал Тахура.
Старик скрестил руки на тощей, с обвисшей желтой и дряблой кожей, груди. Поглядел пристальным взглядом на купца и сказал – медленно, медленно, медленно:
– Так как же ты можешь утверждать, не покривив против совести, что все железное прочно и даже вечно?! Железо дорого, очень дорого! Кто этого не знает? Но разве оно долговечно? Разве не съедает его ржа?
– Верно, съедает!
– Железо пригодно на своем месте. Однако государство, каким бы сильным оно ни казалось, закованное в железо, становится слабым.
– Это удивительно! – сказал купец. Неизвестно, сколь искренними были эти его слова. Или ум у него был короток, или нарочно хотел казаться наивным – этого не мог решить Сеннефер. И в том и в другом случае старик, как видно, почитал себя обязанным высказать откровенное мнение. В его сердце клокотал великий гнев, и промолчать не мог. Это было свыше его сил. Тем более что долго-долго молчал, ел землю одну, копался во внутренностях мертвецов и молчал. Сколько же можно молчать?
– Почему ты произнес эти слова, уважаемый господин?
– Какие?
– Ты сказал: «Это удивительно!» Разве я открыл тебе что-нибудь новое? Тебе неведомое?
Купец не юлил:
– Нет, все это не ново!
Теперь уж поразился Сеннефер:
– Скажу тебе по правде: это удивительно! Ты знаешь все сам и удивляешься. Как понимать тебя? Я начинаю путаться в мыслях.
– Сеннефер, меня понять нетрудно. Я знаю, что железо ржавеет. Знаю, что и железное государство может покрыться ржавчиной. Но какое отношение все это имеет к великому и непобедимому Кеми? Как применить твой рассуждения к власти неограниченной, божественной, всемогущей? Я сейчас говорю только о Кеми, которое держит через фараона в страхе весь мир.
Сеннефер откинул назад голову и захохотал. Кадык его взмыл куда-то кверху. Кожа на горле его натянулась, в то время как на затылке собралась она во множество глубоких складок.
«…Что я слышу собственными ушами? Что слышу я, находясь на земле Кеми? Если бы все это знали хетты? Если бы знали они, то двинулись бы прямо сюда. Они бы укрепили сердца свои, которые учащенно бьются при слове „фараон“. Но нет, Тахура, не ошибись: старик – это еще не Кеми… А впрочем, и Пепи тоже не Кеми? Разве возможен его плач в государстве, которому суждено править белым светом?..»