О старых и молодых бабенках 2 страница. И ты, мой первый спутник, оставайся с благом

И ты, мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо

схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от

волков.

Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари

осенила меня новая истина.

Ни пастухом, ни могильщиком не должен я быть. Никогда

больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил я к

мертвому.

К созидающим, к пожинающим, к торжествующим хочу я

присоединиться: радугу хочу я показать им и все ступени

сверхчеловека.

Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует

вдвоем; и у кого есть еще уши, чтобы слышать неслыханное, тому

хочу я обременить его сердце счастьем своим.

Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через

медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя поступь

их гибелью!"

Так говорил Заратустра в сердце своем, а солнце стало уже

на полдень; тогда он вопросительно взглянул на небо: ибо

услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая

широкие круги, несся тот в воздух, а с ним -- змея, но не в

виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею

его.

"Это мои звери!" -- сказал Заратустра и возрадовался в

сердце своем.

"Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное

самое умное, какое есть под солнцем, -- они отправились

разведать.

Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли

я еще?

Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей,

опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня мои

звери!"

Сказав это, Заратустра вспомнил слова святого в лесу,

вздохнул и говорил так в сердце своем:

"Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым

вполне, как змея моя!

Но невозможного хочу я; попрошу же я свою гордость идти

всегда вместе с моим умом!

И если когда-нибудь мой ум покинет меня -- ах, он любит

улетать! -- пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим

безумием!" --

-- Так начался закат Заратустры.

РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ

О трех превращениях

Три превращения духа называю я вам: как дух становится

верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев.

Много трудного существует для духа, для духа сильного и

выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему

тяжелому и самому трудному стремится сила его.

Что есть тяжесть? -- вопрошает выносливый дух, становится,

как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его.

Что есть трудное? -- так вопрошает выносливый дух;

скажите, герои, чтобы взял я это на себя и радовался силе

своей.

Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое

высокомерие? Заставить блистать свое безумие, чтобы осмеять

свою мудрость?

Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует

свою победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить

искусителя?

Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради

истины терпеть голод души?

Или это значит: больным быть и отослать утешителей и

заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты

хочешь?

Или это значит: опуститься в грязную воду, если это вода

истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб?

Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и

простирать руку привидению, когда оно собирается пугать нас?

Все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно

навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в

свою пустыню.

Но в самой уединенной пустыне совершается второе

превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе

добыть и господином быть в своей собственной пустыне.

Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом

хочет он стать ему, и своему последнему богу, ради победы он

хочет бороться с великим драконом.

Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более

называть господином и богом? "Ты должен" называется великий

дракон. Но дух льва говорит "я хочу".

Чешуйчатый зверь "ты должен", искрясь золотыми искрами,

лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото,

"ты должен!".

Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так

говорит сильнейший из всех драконов: "Ценности всех вещей

блестят на мне".

"Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность --

это я. Поистине, "я хочу" не должно более существовать!" Так

говорит дракон.

Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не

удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?

Создавать новые ценности -- этого не может еще лев; но

создать себе свободу для нового созидания -- это может сила

льва.

Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом

-- для этого, братья мои, нужно стать львом.

Завоевать себе право для новых ценностей -- это самое

страшное завоевание для духа выносливого и почтительного.

Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.

Как свою святыню, любил он когда-то "ты должен"; теперь

ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы

добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой

добычи.

Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не

мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком?

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра,

самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово

утверждения.

Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово

утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой

мир находит потерявший мир.

Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом,

львом верблюд и, наконец, лев ребенком. --

Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе,

названном: Пестрая корова.

О кафедрах добродетели

Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо

говорить о сне и о добродетели; за это его высоко чтили и

награждали, и юноши садились перед кафедрой его. К нему пошел

Заратустра и вместе с юношами сел перед кафедрой его. И так

говорил мудрец:

Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с

теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!

Стыдлив и вор в присутствии сна: потихоньку крадется он в

ночи. Но нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь, трубит он в

свой рог.

Уметь спать -- не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо

бодрствовать в течение целого дня.

Десять раз должен ты днем преодолеть самого себя: это даст

хорошую усталость, это мак души.

Десять раз должен ты мириться с самим собою: ибо

преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.

Десять истин должен найти ты в течение дня: иначе ты

будешь и ночью искать истины и твоя душа останется голодной.

Десять раз должен ты смеяться в течение дня и быть

веселым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок, этот отец

скорби.

Немногие знают это; но надо обладать всеми добродетелями,

чтобы спать хорошо. Не дал ли я ложного свидетельства? Не

нарушил ли я супружеской верности?

Не позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Все

это мешало бы хорошему сну.

И даже при существовании всех добродетелей надо еще

понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.

Чтобы не ссорились между собой эти милые бабенки! И на

твоей спине, несчастный!

Живи в мире с Богом и соседом: этого требует хороший сон.

И живи также в мире с соседским чертом! Иначе ночью он будет

посещать тебя.

Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству!

Этого требует хороший сон. Разве моя вина, если власть любит

ходить на хромых ногах?

Тот, по-моему, лучший пастух, кто пасет своих овец на

тучных лугах: этого требует хороший сон.

Я не хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и

другое раздражает селезенку. Однако дурно спится без доброго

имени и малых сокровищ.

Малочисленное общество для меня предпочтительнее, чем

злое; но и оно должно приходить и уходить вовремя: этого

требует хороший сон.

Мне также очень нравятся нищие духом: они способствуют

сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.

Так проходит день у добродетельного. Но когда наступает

ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы

его призывали -- его, господина всех добродетелей!

Но я размышляю, что я сделал и о чем думал в течение дня.

Пережевывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы же

были твои десять преодолений?

И каковы были те десять примирений, десять истин и десять

смехов, которыми мое сердце радовало себя?

При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня

сразу нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.

Сон колотит меня по глазам -- и они тяжелеют. Сон касается

уст моих, и они остаются отверстыми.

Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из

воров, и похищает у меня мысли: глупый стою я тогда, как эта

кафедра.

Но недолго стою я так: затем я уже лежу. --

Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце

своем: ибо свет низошел на него. И так говорил он в сердце

своем:

Глупцом кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями;

но я верю, что хорошо ему спится.

Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца! Такой

сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.

Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши

перед проповедником добродетели.

Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был

спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен

был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне

наиболее достойной избрания.

Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего,

когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и

увенчанной маками добродетели!

Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была

сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.

И теперь еще встречаются люди, похожие на этого

проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же честные,

но их время прошло. И не долго стоять им, как уже будут они

лежать.

Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. --

Так говорил Заратустра.

О потусторонниках

Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону

человека, подобно всем потусторонникам. Актом страдающего и

измученного Бога показался тогда мне мир.

Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога:

разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.

Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты -- все

показалось мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить

взор свой от себя захотел Творец -- и тогда создал он мир.

Опьяняющей радостью служит для страдающего -- отвратить

взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и

самозабвением казался мне некогда мир.

Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного

противоречия и несовершенный образ -- опьяняющая радость для

его несовершенного Творца, -- таким казался мне некогда мир.

Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону

человека, подобно всем потусторонникам. Правда ли, по ту

сторону человека?

Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был

человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем

богам!

Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и

моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он

мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился

он мне!

Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя,

страдающего, я отнес свой собственный прах на гору, более

светлое пламя обрел я себе. И вот! Призрак удалился от

меня!

Теперь это было бы для меня страданием и мукой для

выздоровевшего -- верить в подобные призраки; теперь это было

бы для меня страданием и унижением. Так говорю я

потусторонникам.

Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и

тем коротким безумием счастья, которое испытывает только

страдающий больше всех.

Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти,

достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая

больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле,

ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле,

слышало, как вещало чрево бытия.

И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние

стены, и не только головою, -- и перейти в "другой мир".

Но "другой мир" вполне сокрыт от человека, этот

обесчеловеченный, бесчеловечный мир, составляющий небесное

Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе, как голосом

человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить

его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех

вещей не доказана еще лучшим образом?

Да, это Я и его противоречие и путаница говорит

самым правдивым образом о своем бытии, это созидающее, хотящее

и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.

И это самое правдивое бытие -- Я -- говорит о теле

и стремится к телу, даже когда оно творит и предается мечтам и

бьется разбитыми крыльями.

Все правдивее научается оно говорить, это Я; и чем

больше оно научается, тем больше находит оно слов, чтобы

хвалить тело и землю.

Новой гордости научило меня мое Я, которой учу я

людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо

держать ее, земную голову, которая создает смысл земли!

Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо

шел человек, и хвалить ее, и не уклоняться от нее больше в

сторону, подобно больным и умирающим!

Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю

и изобрели небо и искупительные капли крови; но даже и эти

сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!

Своей нищеты хотели они избежать, а звезды были для них

слишком далеки. Тогда вздыхали они: "О, если б существовали

небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!" --

тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!

Эти неблагодарные -- они грезили, что отреклись от своего

тела и от этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и

блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.

Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не

сердится на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть

будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть создадут

себе высшее тело!

Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с

нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадется к могиле

своего Бога; но болезнью и больным телом остаются для меня его

слезы.

Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто

предается грезам и одержим Богом; яростно ненавидят они

познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая зовется

-- правдивость.

Они смотрят всегда назад, в темные времена: тогда поистине

мечта и вера были другими вещами, неистовство разума было

богоподобием, а сомнение грехом.

Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы

в них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю

я также, во что сами они верят больше всего.

Поистине, не в потусторонние миры и искупительные капли

крови, но в тело больше всего верят они, и на свое собственное

тело смотрят они как на вещь в себе.

Но болезненной вещью является оно для них -- и они охотно

вышли бы из кожи вон. Поэтому они прислушиваются к

проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние миры.

Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это

-- более правдивый и чистый голос.

Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и

прямоугольное; и оно говорит о смысле земли. --

Так говорил Заратустра.

О презирающих тело

К презирающим тело хочу я сказать мое слово. Не

переучиваться и переучивать должны они меня, но только

проститься со своим собственным телом -- и таким образом стать

немыми.

"Я тело и душа" -- так говорит ребенок. И почему не

говорить, как дети?

Но пробудившийся, знающий, говорит: я -- тело, только

тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в

теле.

Тело -- это большой разум, множество с одним сознанием,

война и мир, стадо и пастырь.

Орудием твоего тела является также твой маленький разум,

брат мой; ты называешь "духом" это маленькое орудие, эту

игрушку твоего большого разума.

Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше

его -- во что не хочешь ты верить -- тело твое с его большим

разумом: оно не говорит Я, но делает Я.

Что чувствует чувство и что познает ум -- никогда не имеет

в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что

они цель всех вещей: так тщеславны они.

Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит

еще Само. Само ищет также глазами чувств, оно

прислушивается также ушами духа.

Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает,

подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и является

даже господином над Я.

За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более

могущественный повелитель, неведомый мудрец, -- он называется

Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело.

Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И

кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?

Твое Само смеется над твоим Я и его гордыми

скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли? -- говорит оно

себе. -- Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для

Я и суфлером его понятий".

Само говорит к Я: "Здесь ощущай боль!" И вот оно

страдает и думает о том, как бы больше не страдать, -- и для

этого именно должно оно думать.

Само говорит к Я: "Здесь чувствуй радость!" И вот

оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, -- и для

этого именно должно оно думать.

К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают

они, не оставляют они без призора. Что же создало призор и

презрение и ценность и волю?

Созидающее Само создало себе призор и презрение, оно

создало себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух

как длань своей воли.

Даже в своем безумии и презрении вы, презирающие тело, вы

служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и

отворачивается от жизни.

Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего,

-- созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом

вся страстность его.

Но теперь это для него слишком поздно -- и вот ваше Само

хочет погибнуть, вы, презирающие тело.

Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими

тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.

И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная

зависть светится в косом взгляде вашего презрения.

Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы

не мост, ведущий к сверхчеловеку! --

Так говорил Заратустра.

О радостях и страстях

Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя

добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.

Конечно, ты хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты

хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с нею.

И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с народом,

и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!

Лучше было бы тебе сказать: "нет слова, нет названия тому,

что составляет муку и сладость моей души, а также голод утробы

моей".

Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы

доверить ее имени: и если ты должен говорить о ней, то не

стыдись говорить, лепеча.

Говори, лепеча: "Это мое добро, каким я люблю его,

каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.

Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом,

и не потому я хочу его, чтобы было оно человеческим

установлением и человеческой нуждой: да не служит оно мне

указателем на небо или в рай.

Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и

всего меньше разума всех людей.

Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и

прижимаю ее к сердцу -- теперь на золотых яйцах она сидит у

меня".

Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.

Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А

теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих

страстей.

Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали

твоей добродетелью и твоей радостью.

И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода

сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:

Все-таки в конце концов твои страсти обратились бы в

добродетели и все твои демоны -- в ангелов.

Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов

обратились они в птиц и прелестных певуний.

Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову

-- скорбь свою, -- теперь ты пьешь сладкое молоко ее вымени.

И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла,

которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.

Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна

добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.

Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжелая участь,

и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть

битвой и полем битвы добродетелей.

Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо,

необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими

добродетелями.

Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего:

она хочет всего твоего духа, чтобы был он ее глашатаем, она

хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.

Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность

-- ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за

ревности.

Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец,

подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

Ах, брат мой, разве ты никогда еще не видел, как

добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?

Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен

ты любить свои добродетели -- ибо от них ты погибнешь.

Так говорил Заратустра.

О бледном преступнике

Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока

животное не наклонит головы? Взгляните, бледный преступник

склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.

"Мое Я есть нечто, что должно превзойти: мое

Я служит для меня великим презрением к человеку" -- так

говорят глаза его.

То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не

допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою

пропасть!

Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, --

кроме быстрой смерти.

Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением.

И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!

Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша

печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою

все еще жизнь!

"Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "больной" должны

вы говорить, а не "негодяй"; "сумасшедший" должны вы говорить,

а не "грешник".

И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все, что ты

совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: "Прочь эту скверну и

этого ядовитого червя!"

Но одно -- мысль, другое -- дело, третье -- образ дела.

Между ними не вращается колесо причинности.

Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте

своего дела был он, когда он совершал его; но он не вынес его

образа, когда оно совершилось.

Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного

свершения. Безумием называю я это: исключение обернулось ему

сущностью его.

Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался,

околдовывает его бедный разум -- безумием после дела

называю я это.

Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует еще -- это

безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко

в эту душу!

Так говорит красный судья: "но ради чего убил этот

преступник? Он хотел ограбить".

Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа -- он

жаждал счастья ножа!

Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его.

"Что толку в крови! -- говорил он. -- Не хочешь ли ты по

крайней мере совершить при этом грабеж? Отмстить?"

И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла

на него его речь -- и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел

стыдиться своего безумия.

И теперь опять свинец его вины лежит на нем, и опять его

бедный разум стал таким затекшим, таким расслабленным, таким

тяжелым.

Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя

скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову?

Что такое этот человек? Куча болезней, через дух

проникающих в мир: там ищут они своей добычи.

Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко

вместе бывают спокойны, -- и вот они расползаются и ищут добычи

в мире.

Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего

страстно желало, вот что пыталась объяснить себе эта бедная

душа -- она объясняла это как радость убийства и алчность к

счастью ножа.

Кто теперь становится больным, на того нападает зло,

которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем

самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена и

другое зло и добро.

Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда

становился больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун,

страдал он и хотел заставить страдать других.

Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым,

говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!

Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и

поистине не их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от

которого они бы погибли, как этот бледный преступник!

Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной,

или верностью, или справедливостью; но у них есть своя

добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.

Я -- перила моста на стремительном потоке: держись за

меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем не служу

я.

Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей

кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих

бездельников.

Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще

одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть.

Наши рекомендации