Жизнь диривенского мужика адинокава кастюшки бедняка 11 страница
6 октября. Ясная Поляна. 90. Проснулся рано, и радостно думать о необходимости написать всю трезвую правду о том, что считается верой, о том безумии, которое признается и повторяется: искупление, творение, таинства, церковь и т. п. Очень ясно представляется, но нет формы. Разумеется, художественная сильнее бы всего. Читал "Revue", хотел писать - не мог. Понемногу лучше. [...]
[8 октября.] 7-го и 8-го октября. 90. Ясная Поляна. Вчера с утра было оживление мысли, и кое-что записал в carnet [записную книжку (фр.)], но работать не мог. Ходил гулять. Очень слаб.
[...] Думал: 1) Обычное рассуждение о том, что рабочие классы свободны работать или нет, образовываться и подняться в высшие слои общества, напоминает мне вопрос той барыни, которая говорила, что у мужиков нет хлеба, так отчего они не едят пирожки? Такое же непонимание не только действительности, но того, о чем и в чем речь. [...]
14 октября. Ясная Поляна. 90. Шесть дней не записывал и не восстановляю, да и не стоит. Все время был слаб и ничего не записывал в carnet и не писал, хотя и пытался, кроме двух, даже трех, последних дней. Вчера писал заключение к Балу и нынче в первый раз с увлечением. Похоже, что теперь напишется. Третьего дня был доктор Богомолец, и я с ним переводил статью "Диана" о половом вопросе очень хорошую. Вчера ее изложил и нынче поправил во время сеанса с Ге. Вчера приехала девушка добрая. Сознает пустоты жизни, а не знает того, что без веры жить нельзя. Маша ее устраивает на время здесь, на деревне. Доброе письмо от Новоселова. Много надо ответить писем.
15 октября. 90. Ясная Поляна. Если б. ж. Вчера был Давыдов, как всегда тревожный и неясный. Страшно сказать - 23 октября. Восемь дней. Занятий в эти дни было только - изложение "Дианы", поправка статьи об охоте и рассказ Ги Мопассана - чудный, который перевел Алексей Митрофанович. Вчера писал "Сергия". Немного подвинулся. Вялость мысли. Нынче только записал на память. Ге все лепит. Соня уехала нынче к сыновьям. Нравственно низок. Писал письма Черткову, Дунаеву, Анненковой и Василию Ивановичу. О его женитьбе. Хочу ехать слушать дело в суде. Здоровье чуть держится при большом внимании. Скоро умру. [...]
24 октября. [...] Утром поправил и записал рассказы Ги Мопассана, позируя для Ге. Потом не мог писать. Вечером читал с девочками историю церкви. Не помню, записал ли: Мы не можем ничего знать о том, что есть, а можем знать верно только о том, что должно быть. Много знаний разных, но одно важнее и достовернее всех - знание того, как жить. И это-то знание пренебрегается и считается и неважным, и недостоверным.
12 часов. Иду спать. Мне грустно. Радостно одно, что к Соне испытываю самую хорошую любовь. Характер ее только теперь уясняется мне.
26 октября. Ясная Поляна. 90. Рано встал. Опять поправлял Мопассана, и ничего не пришлось написать. Напрасно я похвалил третьего дня. Такое беспокойство, тревога, суета, что тяжело. Вообще в унылом духе я. С Левой радостно. Он борется с похотью и как будто готов сдаваться. Вечером читал драму Писемского "Горькая судьбина". Нехорошо.
Да, хорошо бы выразить учение жизни Христа, как я его понимаю теперь.
Три дня не писал. Сегодня 31 октября. Ясная Поляна. 90. Сегодня встал рано - раньше 7, как и все дни, ходил гулять. Молитва продолжает укреплять и двигать меня. Прибавляется, усложняется и уясняется. Потом писал - так как тетради заключенья были у Маши, то стал писать "Сергия", сначала. Кое-что поправил, но, главное, уяснил себе. Надо рассказать все, что было у него в душе: зачем и как он пошел в монахи. Большое самолюбие (Кузминский и Урусов), честолюбие и потребность безукоризненности. Заснул. Ходил гулять, опять молился. Продиктовал Тане письмо, читал "Trinksitten", и теперь 8 часов.
Вчера 30 октября. Ясная Поляна. 90. Встал рано, поспешно прошелся и сел писать. Много и хорошо писал "Заключенье" и поехал в Тулу. Давыдова нет. Суд пропустил. Сходил на почту и вернулся к обеду.
[...] Письмо от Черткова и Гайдебурова. Статья "Дианы" напечатана. Мне как-то жутко за нее. И это скверно. Доказательство, что я не вполне для других делал. [...]
7 ноября. 90. Ясная Поляна. Встал рано, ходил. Сильный мороз. Писал все так же плохо. Иногда думаю, что я лишился силы и способности выражать свои мысли так, как я их выражал прежде, и потому недоволен теперешним слабым выраженьем. И надо кончить. Это ничего. Мне не жалко. И очень хорошо так, как есть. (Молитва скрепляет и очищает, радует меня.) Но беспокоит сомненье: может быть, я должен писать. И потому я пытаюсь и буду пытаться служить этим, так как другим ничем не умею так же полезно служить. [...]
[12 ноября.] Опять прошло три дня, нынче 12-е. Нынче встал, как всегда, рано, здоровее прежних дней, ходил по глубокому снегу, радостно молился. Дома писал: сначала поправлял и пересматривал: очень медленно подвигаюсь, если подвигаюсь, но в голове ясно. Заснул до обеда. Статьи "Вопросов психологии". Скверно льстит тщеславию. У нас Софья Алексеевна и Наташа, и чужая Кудрявцева, которая нынче простилась.
Вчера 11. То же, что нынче. Так же гулял, молился и писал. Решил о церкви писать отдельно - в примечании. Утром заходил к Элпидифоровне. Она живет напряженно. Получил письма от Лескова, неприятно льстивое, и от Ге. Вечером Раевский.
10-го. То же. Ходил навстречу Философовым. Мало пишу. Чувствовал себя нехорошо.
9-го. То же. Таня принесла письма и от Гайдебурова с ругательными статьями, которые подействовали на меня. Как я далек еще от того, чтобы радоваться, как сказано в Евангелии, когда бранят вас. [...]
Думал за это время:
[...] 3) О Vogue и его фразах о войне. Он, бедный, думает, что он глубокомысленен, и не догадывается о том, что даже тот закон эволюции и подбора, который он приводит, исполнится только тогда, когда он. Vogue, и каждый из нас будет жить свойственно своей природе. Если бы все существующее не исполняло свойственное ему по закону природы, то как же бы совершался этот закон природы. А человеку свойственно искать блага соответственно указаниям своего разума. [...]
[16 ноября.] Три дня пропустил. Нынче 16. Рано встал, ходил. Сильный мороз. Так же молюсь. Писал нынче сначала. Начал с своих впечатлений вследствие издания "В чем моя вера". До сих пор идет складно.
[...] Вчера 15 ноября. Совершенно все то же самое. Только писанье шло хуже. Я писал дальше об угнетении. Думал:
К статье о противлении. Низшие рабочие классы всегда ненавидят и только ждут возможности выместить все накипевшее, но верх теперь правящих классов. Они лежат на рабочих и не могут выпустить: если выпустят, им конец. Все остальное игра и комедия; сущность дела - это борьба на жизнь и смерть. Они, как разбойники, караулят добычу и защищают добычу от других. [...]
[18 ноября.] Это было вчера. Писал сначала о непротивлении злу. Кажется, что теперь форма найдена. Хотя и не очень хорошая, но такая, в которую можно уложить много хорошего. Постараюсь не изменить и не отступать. Писал порядочно; заболела голова. Спал очень дурно. И было ужасно тяжело. Ходил на Козловку. Письмо от Емельяна. Вечером читал Гомера девочкам.
[...] Думал о разврате газет: читаю в "Неделе" отчет о моей повести в "Fortnightly Review", где говорится, что юноша пошел с нею, и тем кончается, и что вся повесть написана на тему брачной жизни. Ведь это я знаю, что вранье, но ведь 0,99 известий, сообщений такое же вранье, которое никто не поправляет - некогда: завтра новые новости, а надо поспеть к сроку - месячному, недельному или суточному. Мыслить к сроку. Ведь это удивительно, как силен дьявол, то есть ретроградная сила. Мысль только тогда мысль и плодотворна, когда она ничем не связана: в этом ее сила в сравнении с другими плотскими делами. Так нет же. Взяли ее и заковали в условия времени, чтоб обессилить, обезличить ее. И именно эта-то форма обессиленная стремится поглотить все. Филосефы, мудрецы свои думы высказывают к 1-му числу месяца, и пророки тоже. [...]
19 ноября. Ясная Поляна. 90. E. б. ж. К 18-му. Думаю с большой живостью о статье о непротивлении. Все яснеет. Хочется тоже свободное художественное. Но не позволяю себе, пока не кончу этого.
Сегодня 21 ноября. Ясная Поляна. 90. Сейчас 12-й час ночи, Соня уехала в Москву. Я читал "Одиссею" с девочками. Перед этим писал письма: 1) Гецу, 2) Солодовниковой, 3) Емельяну, 4) Грибовскому, 5) Черткову, 6) Диллону.
Перед обедом заснул, ходил по шоссе, писал довольно много о религиозных критиках. Вчера 20. Вечером читал, валенки подшивал и очень устал. Утро гулял в контору, писал о светских критиках довольно много. 19 ноября, воскресенье, писал много, и голова заболела. [...]
22 ноября. Ясная Поляна. 90. Если б. жив.
Да, к статье: светские критики - нравственные кастраты, у которых вынут нравственный нерв, сознание творимости жизни своей силой.
И еще то, что церковь - это завеса, скрывшая дверь спасенья, открытую Христом. Люди, не видя ее, мечутся, как отчаянные.
23 ноября. Ясная Поляна. 90. Вчера и нынче, как заведенные часы, жил, и писал, и молился. Писал много. Перешел к церкви и подвигаюсь хорошо. Но вечером усталость мысли полная. [...]
Нынче 28. Встал поздно. Ге приехал вчера. Я утром свиделся с ним. Все хорошо рассказывает - немного осудителен. И тяжело. [...]
[...] Вчера 27 в Крапивне. Встал очень рано, пошел ходить, к полиции и потом - в острог. Опять убеждал подсудимых быть единогласными; напились кофе, и пошел в суд. Жара и стыдная комедия. Но я записывал то, что нужно было для натуры. Потом поехали ночью. Метель, и было жутко. Доехали хорошо. [...]
Нынче 15 декабря. 11 дней не писал. Жил приблизительно так же: так же гулял и молился, так же медленно подвигался в писании своей статьи. Были 1) Русанов с Буланже. Очень радостное оставили впечатление. Потом Буткевич Анатолий и Андрей. Известие о том, что жандарм собирался ко мне по случаю отсылки Буткевичем гектографированных статей. Потом Анатолий Буткевич с женою. Очень хорошие, радостные. Перед ними еще старый человек, самарский каретник Панов, отрицатель православия, вольнодумный самобытный христианин. Слишком занят отрицанием. Потом Диллон. Нынче только уехал. Мне было тяжело отчасти потому, что я чувствовал, что я для него матерьял для писания. Но умный и как будто с возникнувшим религиозным интересом. Сейчас проводил Булыгина. Надо помогать ему духовно, и я старался, как умел.
Нынче утром вышел, и меня встретил Илья Болхин с просьбой простить: их приговорили на шесть недель в острог. Очень стало тяжело, и целый день сжимает сердце. Молился и еще буду молиться и молюсь, чтобы бог помог мне не нарушить любви. Надо уйти. Забыл записать славного милого гостя - Пошу. Он очень хорош, ясен, открыт, правдив, чист, и такова же Маша, и мне радостно.
За это время думал: [...] 2) Благодаря цензуре вся наша литературная деятельность - праздное занятие. Единое что нужно, что оправдывает это занятие (литературой), вырезается, откидывается [цензурой]. Вроде того, как если бы позволяли столяру строгать только так, чтоб не было стружек. И напрасно думают писатели, что они обманут правительственную цензуру. Обмануть ее нельзя, как нельзя обмануть человека, которому бы потихоньку, без ведома его, хотели бы поставить горчичник. Как только начнет действовать, он сорвет его.
[...] Писал нынче - немного, но как будто подвигаясь. Начал вчера коневскую сначала. Очень весело ее писать. Теперь 10. Иду наверх. Помоги, отец, перед тобою, живя для твоей любви, развязать зло.
16 декабря. Ясная Поляна. 90. Если буду жив.
[16 декабря.] И точно, если буду жив. Вчера лег и не мог спать. Сердце сжималось, и, главное, мерзкая жалость к себе и злоба к ней. Удивительное состояние! При этом нервный подъем, ясность мысли. Я бы мог написать этими усилиями прекрасную вещь. Встал с постели в 2, пошел в залу ходить. Вышла она, и говорили до 5-го часа. То же, что бывало. Немного мягче с моей стороны. Кое-что высказал ей. Я думаю, что надо заявить правительству, что я не признаю собственности и прав, и предоставить им делать, как они хотят. [...]
[21 декабря.] Встал очень рано. Разбудила телеграмма. Соня родила сына. Писал - все о церкви, и все медленно движется вперед. Приехали Илья и Философова и Таня. Все после обеда ничего не делал. Вялость мысли.
[25 декабря.] Нынче 25. Вечер, восемь часов. Сейчас делали елку. Я сидел внизу и читал Ренана. Замечательно умно. Перед обедом гулял, спал и у Левы просил прощения за то, что огорчил его. Начался во время чая при Дунаеве разговор об образе жизни, времени repas [принятия пищи] (фр.); он упрекал мать; а я сказал, что он с ней вместе. Он сказал, что они все говорят (и необыкновенно это), что нет никакой разницы между Машей, Чертковым и им, а я сказал, что он не понимает даже, в чем дело, сказал, что он не знает ни смирения, ни любви, принимает гигиенические заботы за нравственные. Он встал с слезами в глазах и ушел. Мне было очень больно и жалко его, и стыдно. И я полюбил его. Поговорил, но жалко, что было. Так что ничего не писал. Ночь плохо спал.
Вчера вечером приехал Дунаев. Утром я писал немного. С Сережей неловко и чуждо. Третьего дня приехала Маша Кузминская с Эрдели. Жаль их. Нехорошо. Все эти дни получал письма ругательные. Яснополянский тартюф. И больно и потом хорошо. Письма от шекеров хорошие. [...]
26 декабря. Встал рано. Просил Васю убрать комнату. И когда после кофе пришел и не убрано, позорно оскорбился, рассердился. Гордость! Гадость. Писал все то же о церкви. Как будто подвинулся. Но мало.
С утра записал: церковь, научая людей знать истину и не делать, атрофировала в людях нравственный нерв.
Читал о пари Паскаля S. Prudhomme. Теперь 12, ложусь спать. Хочется писать художественное. Лева скучен и серьезен, или мне кажется.
[27 декабря.] Писал немного, плохо. Вечером пляски. Дунаев уехал. Мне хорошо с ним. Неперестающий упадок духа.
28 декабря. Ясная Поляна. 90. Нынче дурно спал, болело под ложечкой. Был Раевский. Читал вечером "Церковь и государство". Все там сказано. Писал немного. Теперь 11, иду наверх и потом спать.
[31 декабря.] Нынче 31. Вечер. 11 часов. Утром встал рано. Писал много. Пересматривал назади, три главы почти готовы, и все дело принимает вид. Ходил далеко гулять. Вечером прочли прекрасную статью Лескова. Письмо от Черткова и статьи об искусстве. Написал письма ему и Лескову.
Вчера 30. То же. Были Буткевич и Пастухов. Я им читал. Я очень нравственно и умственно опустился. Вчера ужасная тоска.
29. То же. Были Зиновьевы и Джульани. Мне очень тяжело с Зиновьевым.
Ну-с. 1891. Январь 1 . Если буду жив. Все ждал, что что-то случится в период, когда мне 63, содержащиеся 30 раз в 1890. Ничего не случилось. Точно я не знаю, что все, что может случиться извне, ничто в сравнении с тем, что может сделаться внутри.
Дневник - 1891
1 января. Ясная Поляна. Приехал Колечка. Все такой же. Еще лучше. Ничего не писал в этот день.
[5 января.] Вчера 4-е, писал довольно много. Подвигаюсь медленно. Вечером начал было писать об искусстве, но не запутался, а слишком глубоко запахал. Попробую еще. Говорил радостно с Колечкой. Целый день метель.
6-го января. Ничего особенного. Писал об искусстве. Остановился. Сил мало. Приехал Булыгин. Хорошо.
Нынче 15 января. Ясная Поляна. 91. Все эти дни, за исключением одного, писал. Подвинулся несколько. Клобский был. Он хорош. Я мог, должен бы быть лучше. Много думал об искусстве. В мыслях подвинулось, но не на бумаге. Думал: думать, что внешними условиями можно изменить свою жизнь, все равно, что думать, как я, бывало, маленький, что, севши на палку и взяв ее за концы, я могу поднять себя. [...]
Нынче 25 января 91. Ясная Поляна. Девять дней не писал. Все это время писал понемногу свою статью. Подвинулся. Шесть глав, могу сказать, кончены. Два раза брался за науку и искусство, и все перемарал, вновь написал и опять перемарал, и не могу сказать, чтобы подвинулся. Два дня, вчера и нынче, ничего не писал. Читал за это время журналы, а главное Renan'a. Самоуверенность ученого непогрешимого поразительна. [...]
Писал письма кое-кому, между прочим Хилкову и Колечке. Был в Туле. Посетителей никого заметных не было. Сережа и Илюша. С Сережей все так же тяжело. Он все более и более удаляется с своей службой, которая представляется ему делом. Илья, которого я отвозил, сказал мне: за что ты так Сережу преследуешь? И эти слова его звучат мне беспрестанно укором, и я чувствую себя виноватым. [...] Все это последнее время нравственно отупел. Думал:
Кухаркин сын Кузька, ровесник Ванечки, пришел к нему. Ванечка так обрадовался, что стал целовать его руки. Так естественно радоваться всякому человеку при виде другого; естественно, увидав швейцара, отворившего дверь, так быть радым ему, чтобы целовать его руку.
Нынче, гуляя и думая о ворах, ясно представил себе, как вор, дожидаясь того, кого он хочет ограбить, и узнав, что он не поехал в этот день или поехал другой дорогой, сердится на него, считает себя им обиженным и с чувством сознания своей справедливости собирается за это отомстить ему. И, живо представив себе это, я стал думать о том, как бы я написал это, а потом стал думать, как бы хорошо писать роман de longue baleine [объемный, буквально: большого дыхания (фр.)], освещая его теперешним взглядом на вещи. И подумал, что я бы мог соединить в нем все свои замыслы, о неисполнении которых я жалею, все, за исключением Александра I и солдата: и разбойника, и коневскую, и "Отца Сергия", а даже переселенцев и "Крейцерову сонату", воспитание. И Миташу, и "Записки сумасшедшего", и нигилистов. И так мне весело, бодро стало. Но пришел домой, взялся за науку и искусство, помарал и запнулся. И целый день ничего не делал.
Теперь 8-й час, иду наверх.
26 января. Ясная Поляна. 91. Ес. б. ж. Как бы я был счастлив, если бы записал завтра, что начал большую художественную работу. Да, начать теперь и написать роман имело бы такой смысл. Первые, прежние мои романы были бессознательное творчество. С "Анны Карениной", кажется, больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю что что и могу все смешать опять и работать в этом смешанном. Помоги, отец.
[11 февраля.] Опять прошло 5 дней. Нынче 11. Вчера писал о науке и искусстве. Мало подвинулся; но все ясно. Нет энергии. За эти дни были всё статьи в газетах ругательные. О "Послесловии" - Суворина. О "Плодах просвещения" в Берлине, что я враг науки. То же у Бекетова. И вчера coup de grace [последний удар (фр.)] - тем более, что я был не в духе (и как я рад этому!) в "Open Court" статья о Бутсе и обо мне, как об образцах фарисейства - говорить одно, а делать другое, - говорить, что отдать все нищим, а самому увеличивать именье продажей этой самой проповеди. И ссылаться на жену. Как Адам - жена дала мне, и я ел. Очень больно было, и теперь больно, когда пишу. Но не следует, чтоб было больно, и могу стать в то положение, чтоб не было больно; но очень трудно.
Я фарисей: но не в том, в чем они упрекают меня. В этом я чист. И это-то учит меня. Но в том, что я, думая и утверждая, что я живу перед богом, для добра, потому что добро - добро, живу славой людской, до такой степени засорил душу славой людской, что не могу добраться до бога. Я читаю газеты, журналы, отыскивая свое имя, я слышу разговор, жду, когда обо мне. Так засорил душу, что не могу докопаться до бога, до жизни добра для добра. А надо. Я говорю каждый день: не хочу жить для похоти личной теперь, для славы людской здесь, а хочу жить для любви всегда и везде; а живу для похоти теперь и для славы здесь.
Буду чистить душу. Чистил и докопал до материка - чую возможность жить для добра, без славы людской. Помоги мне, отец. Отец, помоги. Я знаю, что нет лица отца. Но эта форма свойственна выражению страстного желания. [...]
Опять неделя. Нынче 14 февраля. Ясная Поляна. 91. Кажется, в тот самый день, когда я писал последний дневник, опять стал читать дневник, который переписывает Соня. И стало больно. И я стал говорить ей раздражительно и заразил ее злобой. И она рассердилась и говорила жестокие вещи. Продолжалось не более часа. Я перестал считаться, стал думать о ней и любовно примирился. "Нагрешили мы". Таня и Маша больны. Таня истерична - мила и жалка.
[...] Сейчас думаю про критиков:
Дело критики - толковать творения больших писателей, главное - выделять, из большого количества написанной всеми нами дребедени выделять - лучшее. И вместо этого что ж они делают? Вымучат из себя, а то большей частью из плохого, но популярного писателя выудят плоскую мыслишку и начинают на эту мыслишку, коверкая, извращая писателей, нанизывать их мысли. Так что под их руками большие писатели делаются маленькими, глубокие - мелкими и мудрые глупыми. Это называется критика. И отчасти это отвечает требованию массы ограниченной массы - она рада, что хоть чем-нибудь, хоть глупостью, пришпилен большой писатель, и заметен, памятен ей; но это не есть критика, то есть уяснение писателя, а это затемнение его. [...]
Читаю "Our destiny" Gronlund'a. Много хорошего; например, он говорит, что если бы люди были свободны волею совершенно, то это было бы величайшее бедствие. Человек не может украсть так же, как не может полететь. Хорошо тоже, что равенство, он говорит, должно быть экономическое а пользовании, но не равенство в производстве. А при теперешнем порядке, напротив, устанавливается равенство в производстве - гениальный музыкант или поэт ткет на фабрике; а экономически два совершенно равные ничтожества разделены пучиной - один на верху роскоши, другой на низу нищеты.
Хорошо тоже то, что я, кажется, давно уже где-то записал, что нелепо говорить об одинаковой обязательности условия, в котором на одной стороне выдача 0,00001 состояния (положим, поденная плата), с другой - целый весь день четырнадцатичасового труда, то есть вся жизнь дня. Я писал и говорил, что правительство, которое требует с обеих сторон одинакого исполнения и казнит одинаково за неисполнение, прямо нарушает истинную справедливость, соблюдая внешнюю. [...]
[16 февраля.] Все та же усталость и равнодушие. Начал шить сапоги. Разговор с Павлом напомнил мне настоящую жизнь: его мальчик с мастером, выстоявший шесть пар сапог в неделю, для чего работает шесть дней по восемнадцати часов от 6 до 12. И это правда. А мы носим эти сапоги.
Сейчас, нынче 16 февраля. Ясная Поляна. 91, зашел к Василью - с разбитыми зубами, нечистота и рубах, и воздуха и холод - главное, вонь - поразили меня, хотя я знаю это давно. Да, на слова либерала, который скажет, что наука, свобода, культура исправит все это, можно отвечать только одно: "Устраивайте, а пока не устроено, мне тяжелее жить с теми, которые живут с избытком, чем с теми, которые живут лишениями. Устраивайте, да поскорее, я буду дожидаться внизу". Ох, ох! Ложь-то, ложь как въелась. Ведь что нужно, чтобы устроить это? Они думают - чтоб всего было много, и хлеба, и табаку, и школ. Но ведь этого мало. Серега, грамотный, украл деньги, чтобы съездить в Москву. Он б....... отец бьет. Константин ленится. Чтоб устроить, мало матерьяльно все переменить, увеличить, надо душу людей переделать, сделать их добрыми, нравственными. А это не скоро устроите, увеличивая матерьяльные блага. Устройство одно сделать всех добрыми. А чтоб хоть не сделать это, а содействовать этому, едва ли не лучшее средство - уйти от празднующих и живущих потом и кровью братьев и пойти к тем замученным братьям? Не едва ли, а наверно.
Вчера думал:
[...] 2) Читал "Review of Reviews" (отвратительно), но там статья против стачек; доказывается, что в Австралии капиталисты победили, стакнувшись. И в самом деле, как ясно, что против стачек стачки, и капиталисты, то есть те, кого защищает власть, сила, всегда будут сильнее. [...]
17 февраля. Ясная Поляна. 91. Собрался вчера было охать в Пирогово, да раздумал. Читал Montaigne и Эртеля. Первое старо, второе - плохо. Очень не в духе, но хорошо беседовал и с детьми и с Соней, несмотря на то, что она очень беспокойна. Сегодня приехал Ге с женой и картиной. Картина хороша. Что за необыкновенная вещь это раздражение - потребность противоречить жене. Теперь 12-й час. Не начинал еще писать. Хочу писать, не поправляя, до конца. С тем, чтобы потом все поправлять сначала. Едва ли выйдет. В "Русских ведомостях" статья Михайловского о вине и табаке. Удивительно, что им нужно. Но еще удивительнее, что меня в этом трогает и занимает. Помоги, отец, служить только тебе и ценить только твой суд.
26 февраля. Ясная Поляна. 91. Теперь 10 утра. Думал ночью и сейчас разговаривал с Горбуновым о науке и искусстве.
[...] Вчера прочел место Diderot о том, что люди будут счастливы только тогда, когда у них не будет царей, начальств, законов, моего и твоего. Теперь 11-й час.
[1 марта.] 27, 28 февраля - 1-е марта 91. Ясная Поляна. Третьего дня ездил верхом в Тулу за лекарством и вечером за Левой, Таней и Мамоновой. Утром мало писал; но как будто уяснилось.
[...] Нынче - с утра, после дурной ночи, много и ясно писал о непротивлении злу. Подвигаюсь. Вечером спал и читал Ибсена и Гейне. [...]
5 марта. Ясная Поляна. 91. Встал рано, написал прошение Курзику. Ходил. Молюсь. Очень тяжело мне было нынче. Соня говорит о печатании, не понимая, как мне это тяжело. Да, это я особенно больно чувствую, потому что мне на душе тяжело. Тяжела дурная барская жизнь, в которой я участвую. Ничего не писал. И не принимался. Читаю Gronlund'a. Недурно, но старо, пошло.
Думал: я читал статью Козлова против меня, и мне не было нисколько больно. И думаю, это оттого, что последнее время много мне было уроков, уколов в это место: притупилось, замозолилось, или, скорее, я немного исправился, стал менее тщеславен. И думаю, как же благодетельна не только физическая, но нравственная боль! Только она и учит. Всякая боль: раскаянье дурного дела как нужно; если не мне уж самому, то другим, кому я скажу. Так это со мной. Все страдания нравственные я хочу и могу сказать людям. Думал о себе, что для того, чтобы выйти из своего тяжелого положения участия в скверной жизни, самое лучшее и естественное написать то, что я пишу и хочу, и издать. Хочется пострадать. Помоги, отец. Теперь 11. Иду наверх и спать.
Нынче 9 марта. Ясная Поляна. 91. Все три дня писал, хотя немного, но толково, и подвигаюсь. Кажется, кончаю четвертую главу. Лева был, уехал вчера. Накануне его отъезда был разговор о наследственности. Он настаивал, что она есть. Для меня признание того, что люди не равны в leur valeur intrinseque [своей внутренней ценности (фр.)], все равно, что для математика признать, что единицы не равны. Уничтожается вся наука о жизни. Все время грустно, уныло, стыдно.
[...] 2) Бросил щепку в водоворот ручья и смотрю, как она крутится. Пароход - только побольше немного - такая же щепка, земля - пылинка, лет, минута - все ничто, все материальное ничто, одно реальное, несомненное, закон, по которому все совершается, и малое и большое - воля божия. [...]
3) Читал прелестное определение Henry James (senior) [Генри Джемса (старшего) (англ.)] того, что есть истинный прогресс. Прогресс есть процесс, подобный образованию, высеканию статуи из мрамора, elimination [исключение (фр.)] всего лишнего. Мрамор, материал - ничто. Важно высекание, отделение лишнего.
[...] 6). Нынче думал о том, что все художественные произведения наши все-таки языческие (буду говорить о поэзии) - все герои, героини красивы, физически привлекательны. Красота впереди всего. Это могло бы служить основой целому большому художественному произведению.
Я нынче утром сказал Соне с трудом, с волнением, что я объявлю о праве всех печатать мои писанья. Она, я видел, огорчилась. Потом, когда я пришел, она, вся красная, раздраженная, стала говорить, что она напечатает... вообще что-то мне в пику. Я старался успокоить ее, хотя плохо, сам волновался и ушел. После обеда она подошла ко мне, стала целовать, говоря, что ничего не сделает против меня, и заплакала, Очень, очень было радостно. Помоги, отец. Забыл что-то важное. Теперь 9-й час вечера, иду наверх.
[13 марта.] Нынче 13, ночь. Сейчас уехала Соня в Москву с Давыдовым. Нынче утром уехал американец Creelman, от которого я очень устал. Поверхностный, умственно способный человек, республиканец, американский аристократ. Он приехал третьего дня. И поглотил оба дня. В эти дни был еще Никифоров, с которым было очень хорошо. И Вячеслав, приехавший 10-го. В этот день я немного работал и ездил в Тулу к Давыдову узнать о деле мужиков. Можно устроить. С Соней очень хорошо. Нынче, смотрю, она разложила карточки всех детей, кроме Ванечки, и гордится и любуется. Трогательно. Нынче пересматривал писанье, поправлял. Все более и более уясняется. Думал многое и забыл. Одно записано: