В парке южного дворца Мару-Атон 6 страница

«…Это пальцы принцессы. Пальцы, созданные для тончайшего рукоделья и любви. Их первое призвание – ласка. Их дело – ласкать любовников, то нежно, то грубо. Вдыхать новые силы в мужчину, изнемогшего от бурной страсти… И бурной и необузданной. В меру извращенной. Но непременно извращенной…»

Он смотрел в потолок. По-прежнему грустный. Машинально перебирал ее пальцы. Сорру чувствовала, что он где-то в другом месте. Не могла не чувствовать, ибо научилась наблюдать за мужчинами и по незначительным изменениям выражения лица определять настроения. Научилась этому против своей воли, как учится молодая львица добывать пищу, развивая в себе нюх и величайшую чуткость ко всякого рода шорохам ипискам.

Она не выдержала и спросила его:

– Ты, кажется, недоволен, что я пришла сюда… Может, нездоров?

– Угадала.

– Нездоров, значит?

– Да. Но это – особая болезнь.

– Какая же?

– Даже не болезнь.

– А что же?

– Как объяснить тебе, Сорру? Особое состояние души, когда вроде бы ничего и не болит, но все тело ноет.

– От этого есть хорошее средство, Тихотеп.

– Вино?

– Да.

– Нет, Сорру, оно не поможет.

– Почему?

Он прикрыл глаза, не переставая перебирать ее пальцы. Потом сжал их немного… Чуть сильнее. Еще сильнее.

– Не больно, – сказала Сорру. Ваятель тотчас выпустил руку.

– Я же сказала – не больно.

Сорру прижалась к нему. Приподнялась – и прильнула губами к его губам. Они казались холодными, чуть одеревеневшими. Ей однажды сказал ливийский купец: «Сорру, твои поцелуи могут и мертвого оживить». Это хорошо запомнила Сорру. Много еще лестного говорили ей самые разные мужчины – молодые и пожилые, юнцы и старики… Но на сей раз искусство ее оказалось бессильным.

Сорру не спускала глаз с Тихотепа. Его взгляд, всегда такой бездонный, нынче вдруг обмелел, поблек его густой цвет. Она была раздосадована: неужели вот так кончается любовь?

Он обнял ее, прижал уста к ее уху и зашептал:

– Не сердись, Сорру. Это настроение такое…

– И виною этому…

– Не ты.

– Кто же?

Тихотеп привстал. Усадил ее рядом с собою, обхватил ее за талию.

– Виноват, может быть, сам бог.

– Бог?

– Да, Сорру. А больше виновных и не вижу. Это он располагает и добром и злом. Он творит милость и отвращает одних от других.

Сорру сказала:

– Тебе не нравилась моя задумчивость. Теперь мы поменялись ролями. Я стала легкомысленной от любви. А ты грустишь…

Молодой ваятель покачал головой:

– Каждый, кто любит Кеми и предан его величеству, не может не грустить. – Судя по ее недоуменному взгляду, Тихотеп понял, что требуется некое более подробное пояснение, на которое у него не было ни сил, ни желания. Поэтому проговорил вполголоса и скороговоркой: – Разрыв между его величеством и Нафтитой – нечто большее, чем это казалось. Когда дом дает трещину, надо проследить, куда эта трещина тянется…

– Куда же тянется, Тихотеп?

– Она не просто тянется, но боюсь, что обнаруживает зияющую, мрачную пустоту.

– Это что-то страшное?

– Пустота, которая может поглотить всех нас. Пророчество, разумеется, не из самых приятных.

Сорру не сразу сообразила, что же такое может произойти.

– О какой пустоте ты говоришь, Тихотеп?

Как?! Надо еще и объяснять, о какой пустоте идет речь? А беспокоит ли ее что-либо, что не имеет прямого отношения к ее родине или любви? Например, судьба Кеми.

– Что? Что? – удивилась Сорру.

– Судьба Кеми, – повторил он.

– Милый, милый, – проворковала она, – ты меня путаешь с царицей. Или с самим фараоном. Скажи мне: правда, ты спутал?

– Так, стало быть, ты не забиваешь себе голову подобной мелочью?

– Откровенно говоря, нет. При чем здесь я? С меня вполне достаточно моих забот. А я тебя не узнаю. Всегда такой веселый. А нынче? Послушай, Тихотеп: если не фараоном, то семером ты быть вполне достоин. А я подумала, что ты влюбился в какую-нибудь красавицу. Скажи: не влюбился? Поклянись, что нет!

– Неужели, Сорру, ты никогда не пытаешься заглянуть в будущее той страны, в которой живешь?

– Куда? Куда?

– В будущее.

– Кто об этом просит меня? И кто я здесь? И какое имеет значение, заглядываю или нет?

У нее такое детски нежное, такое наивное выражение липа, что ему стало вдруг весело. Он упал на ложе и беззвучно рассмеялся.

– Что с тобой? – сказала она. – Чему ты теперь смеешься?

– Просто так… Или ты очень умна?.. – Он осекся.

– Или… Продолжай… Договаривай, Тихотеп.

– Или очень глупа?

Сорру не обиделась:

– Правда? Ты так уверен в этом?

– В чем?

– Что я глупа!

– Совсем не уверен. Я задаю вопрос. Или – или?..

Она надула губы…

– Пусть буду дурой! Мне это все равно. Лишь бы любил меня! Когда я люблю – только люблю! Я забываю о невзгодах. Мне кажется, что я счастлива.

Ну, что ей сказать? Ведь известно же: женщины что зелень, растущая на лугах. Траве нужны соки, нужны свет и тепло солнца. Может быть, еще и чириканье птиц. А до остального ей нет никакого дела. Любовь для женщины – все. Она не может без любви. С любовью она вынесет любые испытания. Посади ее с милым на пустой кораблик, и она поплывет в Та-Нетер. А то и еше дальше! А Западная пустыня? Разве она преграда для влюбленной женщины, сердце которой притягивается другим сердцем?

– Послушай, Сорру, есть в жизни вещи, которые важнее любви?

– Не знаю. Может, ты назовешь, что именно важнее?

– Назову.

– Я слушаю.

– Государственные дела, например.

– О них заботится фараон.

– Допустим.

– И семеры его.

– Хорошо!

– И хаке-хесепы.

– Тоже верно!

– Вот видишь! – заключила Сорру. – Есть кому подумать о делах государственных.

– Ты совсем-совсем не о том! Дай-ка поясню по-своему… Представь себе, что мы завтра лишаемся крова…

Он подождал: что она скажет? Сорру ничуть не удивилась этому:

– Разве у всех над головою крыша? Я знаю немху, которые живут в норах, как крысы. Они зажимают рукою рты – чтобы негромко – и клянут фараона и его семеров.

– Вот как! Почему же они клянут?

– Потому что живут, как под крокодилом. Знаешь? – как человек, попавший под это чудовище. Правда, немху полагали, что пришло их время, что знать повержена и настало их время. Оказывается, не так! Совсем не так! Они – все эти немху, вся эта голодающая чернь – сосут кожу. Сырую кожу вместо мяса. Разве это жизнь?! А ты говоришь – крыша! Без нее можно еще обойтись. А вот без хлеба – как?

Тихотеп посерел:

– Послушай, Сорру, ты, по-моему, живешь вполне сытно. Откуда эти сведения?

– Разве у меня нету глаз?

– Они есть и у меня.

– Значит, плохо видят.

– Я же не слепой!

– Можно не быть слепым и не видеть.

– Ты меня удивляешь!

Сорру обхватила реками его шею. Приблизилась к нему близко-близко. Совсем близко: глаза в глаза.

– Скажи мне, Тихотеп, только откровенно: что ты знаешь о жизни немху? Что знаешь о жизни других городов? Разных деревень и поселений – дальних и близких?

Она показалась ему сильной, упорной. Трясла его, точно спал он непробудным сном.

– Ты скажешь мне что-нибудь?

Тихотеп улыбнулся:

– Я люблю тебя.

– Нет! Этого уже мало! Ты сам снова пробудил во мне маленького мудреца. Отвечай: может ли жить немху хуже, чем он живет?

Он молчал.

– Собака тоже существует. И скот домашний. И звери в пустыне. Точно так же, как существуют немху: от зари до зари – в трудах и заботах, с надеждой на лучшую жизнь после смерти. Не так ли?

– Тебе лучше знать.

Она надула губы. Уронила руки на колени, опустила голову:

– Тихотеп, ты весь ушел в свои каменные изваяния.

Он расхохотался.

– Для тебя камень – это жизнь.

Тихотеп не переставал смеяться.

– Ты живешь при дворце, как семер.

Он чуть не захлебнулся в смехе. Упал на ложе. Содрогаясь всем телом.

Она все больше и больше злилась:

– Оглянись вокруг: сколько нищеты! Сколько горя!

Ваятель слушал ее, продолжая смеяться.

– И самая несчастная из всех – я!

В одно мгновение Тихотеп поднялся, осторожно обнял ее. Как истинный художник, он оценил Сорру.

– Любимая, – сказал он, – если бы не ее величество Нафтита, я бы сказал, что из всех женшин мира ты – самая истая женщина.

– Ты говоришь слишком по-ученому. Я не очень хорошо понимаю тебя.

– И не тщись понимать! Я сам не всегда разумею собственные речи. Я хочу сказать, что неожиданными поворотами мыслей, настроения ты являешь саму женственность.

– Являю? – удивилась Сорру.

– Женщину со всеми достоинствами и недостатками.

«…Тихотеп грамотен, умен, сведущ во многих делах. Недаром приблизил его Джехутимес, который, говорят, великий ваятель. Он в нашей лавке – всегда на почетном месте. Его уважают. Тихотеп – его близкий друг. И почему-то удручен…»

– Ты любишь Нафтиту?

Ваятель всплеснул руками:

– Что ты мелешь?

– Ты же сам сказал.

– Что я сказал?

– Что Нафтита дороже, чем я. Поэтому ты в плохом настроении.

Тихотеп сказал:

– Чтобы твои собственные кривотолки не сбили тебя, я кое-что объясню. Представь себе, что человек садится в ладью, чтобы переплыть Хапи в том месте, где особенно много крокодилов. Садится в ладью и – о, ужас! – обнаруживает сильнейшую течь. Борта рассохлись, смола отстала, и вода бежит, словно по оросительному каналу в месяц месоре. А на том берегу – прекраснейшая из женщин. Возлюбленная его. Преданнейшая ему. И он хотел бы взять ее в жены. Но ладье не доплыть до берега. Она неумолимо идет ко дну. И прожорливые пасти крокодилов тянутся к нему. – Тихотеп замолчал. А потом спросил: – Что ты на это скажешь?

Вдруг она сделалась ни жива ни мертва. Сорру живо представила себе несчастную женщину, которая ждет возлюбленного. О, бедная, бедная женщина на том берегу Хапи! Неужели она явится свидетельницей его погибели?.. Сорру прикрыла лицо руками. Ей почудились вопли – душераздирающие, громогласные: живой плач женщины, теряющей любимого… Когда он, применив небольшое усилие, отнял руки от лица ее, по щекам Сорру катились крупные слезы, как дождинки в Саи или на острове Иси.

– Ты плачешь, Сорру?

Она, всхлипывая, кивнула.

– Не расстраивайся, прошу тебя.

– Мне жаль ее.

– А его?

Сорру не ответила. Наивность ее была беспредельна и натуральна. Душа ее чиста, как только что изготовленный и высушенный папирус: пиши на ней любые письмена! Тихотеп попытался смягчить впечатление, произведенное на молодую женщину неприхотливым рассказом.

– Сорру, я имел в виду наш Кеми, когда говорил о ладье. В образе плывущего на ладье представил себя…

– А та, которая на берегу?

– Это – ты.

При этих словах она разрыдалась. Ему стоило больших усилий слегка успокоить ее. Помогло простейшее и испытаннейшее средство: долгий, горячий поцелуй. После этого он смог продолжить свой рассказ:

– Если с Кеми случится худшее, разве избегнем ее судьбы и мы? И что значат все песни любви по сравнению с этой катастрофой? Я это вдруг ощутил вчера. Когда узнал о грозящей опасности.

– Любовь ни с чем нельзя сравнивать. Она выше бога.

– Не богохульствуй!

– А я говорю – выше, – упрямо повторила Сорру.

– Для вас, азиатов, все равно – что бог, что любовь!

– Нет, не все равно, Тихотеп: любовь превыше всего! А вы здесь, в Кеми, слишком начитались старинных книг и слишком завозились со своими письменами. Между тем лучшие письмена – письмена любви!

Она произнесла эти слова с глубокой верою в них, со всей страстью и горячностью.

– Вы слишком расчетливы, – продолжала она, – ваши познания заслоняют от вас самые благороднейшие чувства. Не далее как сегодня утром два господина поспорили в лавке. Дошло до оскорблений. Но не до драки! Они расселись по разным углам и принялись строчить жалобы судье. Да разве так поступают мужчины!

– А как же, Сорру?

– Они решают спор в рукопашной схватке.

Тихотеп подумал, что вдобавок ко всему – перед ним дитя несмышленое. Неужели же драку возможно предпочесть судебному разбирательству? О, великий боже, как отстали эти азиаты, сколь они невежественны! Даже прекрасная Сорру готова разрешать споры своими кулачками.

Она была полна, презрения к тем двум спорщикам:

– Нахохлились, как воробьи, добыли письменные приборы и папирус – и давай писать жалобы. Быстро-быстро. А потом кинулись к судье искать справедливости!

– Сорру, они поступили разумно.

– Да?

– Вполне!

– И ты бы вот так строчил жалобу?

– Если бы оказалась в том необходимость.

– Некий муж застал у своей жены любовника….

– Прискорбно.

– Как же он поступил, Тихотеп?

– Не знаю.

– А я знаю.

– Так расскажи, Сорру.

– Он привлек любовника к судебной ответственности. Собрал свидетелей и уличил того в подлости.

– Сорру, он поступил по закону. Разве – нет?

Нет, это выше ее представлений о ревности и верности. Мужу следовало отрубить голову и ей и любовнику!..

– Какая жестокость! – воскликнул ваятель.

– Нет, – решительно возразила Сорру, – если любишь – пойдешь на все! Что такое человек без любви? Просто камень на дороге. Булыжник. Кремень, из которого высекают искру посредством кресала. Небесного железа. Я всей душой ненавижу бесчувственных.

«…Львица, львица эта женщина! Она с одинаковой страстью растерзает врага и приласкает возлюбленного. Такая никогда не оценит ни пирамиды Хуфу, величайшего творения Хемиуна, ни изваяний Иртисена, ибо они не имеют даже косвенного отношения к тем чувствам, которые обуревают Сорру. Я раньше сравнивал ее, как и всех женщин, с травой. Нет, она львица – и мысли, и поступки ее необузданны, как у львицы. Вот что!..»

– Хорошо, – сказал он примирительно, – пусть мы, жители Кеми, слишком расчетливы, не ревнивы, мало воинственны и чрезмерно привержены к законам.

– Вы просто сутяги, – добродушно заметила Сорру.

– Сказано довольно-таки крепко.

– Вас хлебом не корми, а дай возможность пописать жалобы, по судам побродить. Отбери у вас земли немножко, сотую долю аруры[24]– в суд! Изменила жена – в суд! Оскорбил сосед – в суд! Раб ушел – в суд!

Тихотеп схватился за голову.

– Сорру! – вскрикнул он. – А что бы делала ты, будь мужчиной?

– Что? – Глаза у Сорру зловеще сверкнули. – Я бы прирезала обидчика. Собственноручно!

– Да, Сорру, скажу тебе по правде: Изидой тебя не назовешь.

– Я и не прошу.

– И ни Изида, и ни Ашторет…

– Я же сказала тебе, не стремлюсь походить на них…

– Впрочем… – Он легким нежным движением коснулся ее соска. – Пожалуй, есть в тебе кое-что от Ашторет.

Она оттолкнула его руку, подбоченилась, высоко подняла голову:

– А я и не стыжусь! Да, я женщина, подобно Ашторет. Я служу Ашторет и предаюсь прелюбодеянию во имя Ашторет.

– А я обожаю тебя именно за это, – сказал Тихотеп.

И, как все их встречи, закончилась тем же и эта. Она медленно скинула с себя шелковые одеяния. Обнажилась. И он прильнул к пупку ее – такому тугому и маленькому, как у детей. Живот ее теплый и упругий, словно только что выпеченный хлеб. Покрыт ровным загаром.

Он разделся. Стал к ней спиной, будто сопоставлял рост ее со своим. По сравнению с ним была она маленькой и хрупкой. Обхватила бедра его. И застонала…

Он поднял ее на руки. Обошел комнату вокруг три раза. Целуя ее. Не переставая целовать.

– Я несу тебя, как свет, – сказал он.

– У тебя большие руки.

– Несу, как аромат таинственный, невообразимо прекрасный.

– Ты соткан из жил, Тихотеп.

– И груди у тебя как две птички: вдруг вспорхнут, как сказано в одной старинной книге.

– Они жаждут тебя.

– И ты горячая, как камень посреди пустыни.

– Так остуди же меня!

– Чем? – спросил он дрожащим голосом.

– Ты знаешь сам…

Он искал губами ее губы. Она их прятала. Прятала, изнемогая и шепча:

– Любовь… Любовь… Любовь…

Среди ваятелей

Юти и Бек находились в мастерской Джехутимеса, когда неожиданно появился фараон вместе с Кийей. Джехутимес показывал своим друзьям набросок рельефа на плите: царь протягивает руки к его величеству Атону, как бы читая торжественный гимн в честь божества света и тепла. Ахтой и Тихотеп стояли сзади гостей, почтительно слушая объяснения Джехутимеса. В это время и появился фараон вместе с Кийей. Их сопровождал эскорт из дворцовой охраны.

Ваятели не сразу заметили высоких гостей. Послышался нетерпеливый топот коней, впряженных в колесницу его величества. И тут же показался его величество. Самолично. А за ним – Кийа. Старый Бек проворнее других опустился на колени, приветствуя благого бога. Остальные последовали его примеру.

– Он! – сказал громко один из тех, кто в соседней комнате замешивал глину. Было произнесено весьма выразительно это самое «он». Не требовалось даже переспрашивать, кто такой «он».

Нефтеруф кинулся к занавеске, чтобы удостовериться, на самом ли деле «он». Бывший каторжник осторожно раздвинул занавеску, которая вся в тяжелых складках. И он увидел то, что увидел: благой бог царственно улыбался, оглядывая мастерскую и коленопреклоненных ваятелей. Было что-то особенное в этой невзрачной фигуре, в этом остром, как кинжал, лице, в его глазах, во всей осанке. Божественность? Пожалуй. Уверенность? Пожалуй. И даже сила. Все вместе – и одно, и другое, и третье, пожалуй.

Кийа держалась скромно. Как бы в стороне. И в ней было что-то возвышенное. Надо отдать ей справедливость. Или это, может, от близости к его величеству? Так или иначе, она – царица. К ней можно относиться как угодно, однако в величии Кийе не откажешь…

Нефтеруф снова перевел взгляд на фараона. Так вот он! И вот он каков теперь! Одного его слова оказалось достаточно, чтобы весь блистательный род Нефтеруфа пошел прахом! Дуновение уст его – и Нефтеруф очутился в недрах земли. Глубоко под землей! Чтобы копать землю, подобно кроту. И добывать золото для него…

Рука бывшего каторжника невольно потянулась к кинжальчику, с которым Нефтеруф не расставался ни днем, ни ночью… Вот так, вот: один прыжок! Подобно зверю. И все сомнения кончаются. Месть совершается. В мгновение ока Кеми обретет нового правителя. А с новым правителем…

Лоб у Нефтеруфа вспотел. От напряжения. Бывший каторжник неотрывно глядел на фараона. До боли в висках. Что отделяло его от верховного правителя Кеми? Десять локтей да занавески? Разве это преграда? Это один… всего-навсего один прыжок…

«…Восемь лет мечтал об этой встрече… И днем и ночью думал. Давно решил, как поступлю я в эти мгновения. Я говорил себе: не буду думать. Я говорил себе: это будет удар молнии. Я говорил себе…»

В это время кто-то мягко положил руку на плечо Нефтеруфа. Очень мягко положил. Но рука тяжелая. Тяжелей и не придумаешь. И услышал за собой сопение. Так сопит носорог, почуявший опасность.

Нефтеруф резко поворотился назад. И увидел перед собой то, что увидел: увидел черное лицо и белые зубы. Красные губы и белые глаза. Негра увидел Нефтеруф. Такого огромного. Рукастого. Мускулистого. Курчавого. Улыбался негр улыбкой и доброй и недоброй. Нефтеруф не сразу разобрался, что же здесь происходит.

Чернокожий сказал тихо, тихо, тихо:

– Его величество выглядит очень хорошо.

– Да, – вырвалось у Нефтеруфа.

Чернокожий продолжал:

– Я видел, господин, с какой любовью взирал ты на нашего властителя – жизнь, здоровье, сила! Я тоже люблю его. Очень люблю. Мы все любим его. Он – словно Хапи. Такой великий.

От негра пахло чесноком. И мясом. Негр шепелявил. Негр был косноязычен. С трудом понимал его Нефтеруф К тему же негр шептал. Тихо, тихо…

– Да, да – сказал Нефтеруф.

– Смотри, смотри, – советовал негр, не отнимая руки от плеча. Нефтеруф хорошо уразумел одно: он в прочных объятиях этого негра. По-видимому, телохранителя его величества. Нефтеруф понял очень хорошо: фараон далек от него, как звезда Сотис, управляющая разливом Хапи. Это он понял! И еще понял: не надо двигаться. Ни вперед, ни назад. Ни вправо, ни влево… Прощай, мечта!..

– Смотри, смотри, – шептал зловеще чернокожий.

Его величество эдак внимательно, внимательно присматривался к коленопреклоненным. Немножко придирчиво: может, не нравилось ему что-нибудь? Но что? Фараона ведь не ждали. Естественно, ваятели не приоделись подобающим образом. За исключением Бека и Юти, которые были гостями. Джехутимес – в пыли. Ахтой – в глине. Тихотеп – желтый от пыли. Фараон полуобернулся к Кийе и сказал:

– Вот эти люди – ваятели. Подобных им не знает Кеми. Все ваятели мира недостойны стоять рядом с ними.

Он как бы говорил: вот каковы они, и все они – прах передо мною.

Она кивнула ему. И, чуточку сощурив глаза, по-прежнему стояла безмолвно. И весь вид ее свидетельствовал о том, что благоговела она перед этими знаменитыми людьми Кеми. Которые верноподданные и ее величества. Рабы ее. Послушные слову ее.

Потом его величество обратился к ваятелям. Он говорил вполголоса. С укоризной. Как бы с обидой на них. Медленно сгибая правую руку в локте и прикладывая ее к груди. И снова опуская. Неторопливо. Плавно. И речь его была ясной и неторопливой. Он дважды или трижды оборачивался к Кийе, как бы доводя свои мысли до ее сведения. Словно говорил главным образом для нее. Пожалуй, не было другого правителя в Кеми, который лучше подходил бы для этой высокой, божественной должности, чем его величество. Ему чутко внимали все ваятели, которые ждали знака, чтобы подняться на ноги. Поскольку знак не подан – то ли нарочно, то ли по рассеянности его величества, – они продолжали пребывать коленопреклоненными. Однако вскоре выяснилось, что фараон не был рассеянным, но действовал обдуманно, как во всех своих делах.

Он сказал доподлинно:

– Все мы созданы его величеством Атоном, и благословение его с нами! Ибо он есть бог-владыка всего сущего на земле и созданного им. Его величество, отец мой небесный, говорит со мной, и мои слова – суть высказанные им в его священных и тайных беседах. Кеми – лучшее творение бога всесветного, и всевидящего, и всетворящего. А лучшее в Кеми – ваятели и писцы его, зодчие и музыканты. Ибо созданное ими – бесценно. Я заявляю вам от имени отца моего, несущегося в золотой колеснице через голубое поле неба, что негоже вам, достойным сынам, на коленях стоять вот так, даже в моем присутствии. Это говорю я. Надеюсь, в последний раз. Бек, мудрейший и почтеннейший, который здесь, и все остальные, которые здесь, должны подняться гордо. Во весь рост. Потому что на них благодать царя их и отца царя ихнего, бегущего по небесам.

Сказал его величество, и рабы его поднялись с земли. Согласно его пожеланию. Ибо желание его величества – закон для рабов его. Тогда Кийа сделала несколько шагов вперед и оказалась как бы окруженной прославленными ваятелями. И, обращаясь к его величеству, сказала:

– В уши мои проникла речь проникновенная, исполненная справедливости и мудрости. Пусть отныне так и будет под этими сводами, где каждая рука неоценима и прославляет государство наше, и Великий Дом – прибежище благого бога.

– Джехутимес, – сказал его величество, – показывай твои работы, которые не успел посмотреть. Услади глаза мои, потому что камни оживают под ударами твоего молотка.

Джехутимес хорошо умел слушать наставления его величества. Впрочем, как Бек и как Юти. А тот, кто не очень это умел – наподобие Май, – нынче в далекой пустыне пьет из бурдюка вонючую воду, и снится ему по ночам этот прекрасный город. И мастерские. Где власть фараона имеет пределы. Потому что фараоны могут завоевать Ретену или Ливию. Но нет силы, кроме силы ваятеля, которая в состоянии изваять нечто прекрасное. Это не раз выражал в своих суждениях фараон. А нынче он высказал это в столь определенной форме, что нельзя допустить в отношении каждого его слова двух толкований…

Джехутимес показывал свои камни и гипсовые слепки. Он переходил от одной работы к другой. Его величество осматривал каждое изваяние придирчиво, с величайшим вниманием.

А негр не отступал от Нефтеруфа. Он дышал жарким дыханием. Прямо в затылок. И бывший каторжник понимал, что не уйти от этого верзилы. Нефтеруф приметил еще нескольких человек, настороженно дежуривших по разным углам мастерской. И не понимал, откуда взялись они. Однако было ясно: охрана фараона достаточно надежна. Всякая мысль о покушении – сущее безумие… И с этого мгновения Нефтеруф изображал верноподданного. Он восхищался его величеством сверх меры. Подобострастно вздыхал. И повторял, обращаясь к негру:

– О, как он велик! О, как он мудр!

Негр кивал ему, тараща глаза. И говорил:

– Да. Да. Да…

Его величество подошел к одному из изваяний, явно не оконченных и потому покрытых грубым холстом. Джехутимес решил, что фараон прикажет снять покрывало.

Проницательный фараон словно бы увидел сквозь покрывало то, что скрывало оно от посторонних. Он круто повернулся на месте и сказал:

– Не следует ли сильнее подчеркивать формы лица и тела, имеющие своеобразность? Не похожие на других. И полностью отказаться от приукрашивания.

Неизвестно, к кому из ваятелей был обращен этот вопрос. Бек, как самый старший из них, отвечал:

– Твое величество, это и есть самый жгучий вопрос всех времен. Насколько мне известно, даже в незапамятные времена – во времена, скажем, Имхотепа – находились умные люди, полагавшие, что надо схватывать самое главное.

Его величество заметил с усмешкой:

– И все-таки всех изображали похожими на Осириса или на Тота.

– Да, так было.

– Почему?

– Потому что, твое величество, не нашлось человека, который до конца мог бы понять эту истину и рассказать о ней другим. Подобно тому как это делаешь ты.

Фараон попытался разобраться в словах старого ваятеля: каково в них соотношение истины и лести? Зная Бека, его величество не допускал подобного исследования. Это было бы оскорбительно для Бека и мало приятно для самого фараона Значит, в словах Бека – сущая правда. Говоря откровенно, разве не он, Эхнатон, неустанно требовал одного: не раболепного сходства, но соответствия натуре, подчеркивания отличительного, опуская частности? Нет, Бек не льстит. И зачем нужна старому ваятелю эта лесть на пороге смерти? Даже устрашающий случай с ваятелем Май, сосланным под благовидным предлогом на каменоломни в качестве начальника, не может оказать действия на смелого Бека…

Таким образом, его величество убедил себя, что Бек говорит правду, говорит искренне и ему должно оказываться полное доверие.

– А если бы нашелся такой человек? – спросил фараон, возвращаясь к словам Бека.

– Тогда бы, твое величество, Джехутимес родился бы на тысячу лет раньше.

– И не было бы его с нами?

– Да, твое величество.

Фараон воздел руки к небу:

– Благодарю тебя, отец мой, что Джехутимес живет именно в мое время! – Он обвел присутствующих пытливым взглядом. Сказал: – И ты, Бек. И ты, Юти. И ты, Ахтой. И ты…

Его величество запнулся.

– Тихотеп, – подсказал Джехутимес.

– И ты, Тихотеп! Хорошо, что вы живете сейчас, в этом славном городе Ахяти! – За подтверждением сей мысли фараон обратился к Кийе.

– Верно! – сказала она. – Это очень хорошо!

– Кстати о столице, – продолжал фараон. – Будем откровенны: она построена не то чтобы на живую нитку, но не очень прочно. И не очень тщательно…

– Ты требовал быстроты, – сказал Юти.

– Верно.

– Город поднялся за три года, – добавил Бек.

– Верно. И не столь уж прочен.

Джехутимес сказал:

– Истинно так.

– Доказательства ни к чему, – сказал фараон. – Пойдемте, и я покажу следы спешки. На каждом шагу. Почти на каждом. Что? Не так?

Опять же неизвестно, к кому обращен вопрос.

– Так, подтвердил Джехутимес. – Это так!

А про себя:

«…Его величество видит сквозь землю. Он знает, что делается в небесах. Неужели же не знать ему города, возведенного им самим?..»

Фараон прислонился к стене. А мыслями – где-то далеко, далеко…

Кийа спросила Джехутимеса:

– А что под тем покрывалом?

Ваятель ответил не сразу. Все опустили глаза, кроме его величества, который был где-то далеко.

– Твое величество, это голова одной дамы…

– В самом деле? – Кийа загорелась любопытством. – А нельзя ли посмотреть?

– Работа еще не окончена…

– И очень хорошо… Хотелось бы знать, как выглядят неоконченные работы.

Не смея ослушаться, не смея перечить ей, ваятель сорвал покрывало. И Кийа загляделась. На нее, очень хорошо знакомую… Вдруг почувствовала себя неловко под умным, снисходительным и веселым взглядом этой дамы…

Потом обернулась к Джехутимесу:

– А по-моему, работа готова. Вы ничуть не польстили этой даме. Она и в самом деле прекрасна.

Фараон как бы пришел в себя. Присмотрелся к изваянию.

– Надо закончить его, – посоветовал он. – Надо увенчать головным убором.

Это он произнес бесстрастным, вялым голосом. Казалось, устал фараон. Или по-прежнему мыслями был где-то далеко.

– Да, – ответил Джехутимес, – сейчас работается головной убор. Мы нашли наконец подходящий материал. Нам нужны и камни для глаз. Не простые, но особенной прозрачности.

– Надо закончить… Надо закончить… – повторил его величество и направился к выходу. И в это самое время, когда поворачивался лицом к выходу, – встретился с глазами Нефтеруфа. Сверкавшими в складках занавески. Бывший каторжник увидел его глаза – темно-карие, немножко задумчивые, немножко болезненные, немножко испуганные. Много можно было прочесть в этих глазах!.. Фараон не обратил внимания на Нефтеруфа: мало ли кто смотрит на его величество?!