Письма Дженни, ее разочарование и борьба
Алиса опоздала к завтраку, опоздала на целых двадцать минут. Лорд Бенедикт, Наль и Николай собрались в кабинете хозяина и ждали свою гостью, которая за эти пролетевшие как один день два месяца успела стать дорогим и любимым членом семьи.
Наль, приученная дядей Али, Флорентийцем и Николаем к совершенной аккуратности и пунктуальности, тревожилась сильнее других, уверяя отца и мужа, что Алиса, наверное, заболела.
— Сомневаюсь, чтобы ее задержала болезнь. Я думаю, что она скоро будет здесь и тревожиться тебе нет причин, дочь моя. Но если ты удвоишь свои заботы об Алисе и постараешься выказать ей еще больше любви и внимания, ты поступишь правильно. Бедной девочке предстоит вскоре большое испытание. И кроме нас троих — как ей будет казаться, — у нее во всем мире не останется ни одного близкого сердца.
— Для Алисы, отец, мне так легко сделать все, что только я в силах сделать. Я люблю ее как самую близкую сестру. Да и возможно ли не любить ее, однажды с ней встретившись? Но я потрясена тем, что ты сказал. Неужели ее отец так болен?
— Он мог бы еще жить по состоянию своего здоровья. Но энергия его для борьбы с тем злом, что окружает его, иссякает. А в его жене она нарастает. Он уйдет из жизни, спасаемый Светлой силой любви, которой он служил всю жизнь. Потому что та сеть зла, что пробирается к его дому, требует энергии и знаний гораздо больше, чем их мог достичь пастор.
Только что закончил свои слова Флорентиец, как раздался легкий стук в дверь и слуга доложил, что мисс Алиса Уодсворд приехала. Наль побежала навстречу своей подружке, а мужчины прошли прямо в столовую, войдя в которую, уже застали обеих женщин.
Извиняясь и обвиняя себя всецело в опоздании, Алиса ни одним словом не намекнула на болезнь отца, ни на тревоги и разлад в доме. Но ее заплаканные глаза, бледное и расстроенное личико говорили сами обо всем, о чем она молчала. Она так незаметно положила письмо Дженни рядом с прибором Николая, что даже Наль не знала, откуда пришло письмо. Увидев не по почте пришедшее письмо, Николай взглянул на Алису, положил его в карман, и, казалось, инцидент был исчерпан.
— Почему Дженни избрала тебя почтальоном? — внезапно спросил лорд Бенедикт Алису. — Если бы она еще раз попросила тебя передать письмо кому-либо из нас, откажись. Скажи, что лично ей пути ко мне никто не закрывал. А если бы мать попросила тебя куда-либо отвезти ее по дороге к нам, или кому-либо передать письмо или вещь, или устно что-то передать — категорически откажись, теперь и впредь. Вся твоя жизнь этих месяцев — это отец, заботы о нем и мы. Принимаешь ли ты это условие, Алиса?
— Принимаю ли, лорд Бенедикт? Да разве я могу выбирать: принимать или не принимать чего-либо из ваших приказаний? Мое сердце не живет больше одно. В нем появилось новое лицо и, не спрашивая, можно ли там поселиться, поселилось. Все, кто жил там раньше, в нем остались. Но новый владыка внес в него и новую жизнь. Уйдут все любимые, — голос Алисы задрожал, она с трудом, но победила слезы, — и я знаю, что останусь жить. В тяжелой скорби, быть может, в ужасе, но жить буду. Но если бы ушел из сердца ваш образ, лорд Бенедикт, если бы погас там свет, что зажжен вами, жизнь ушла бы из него. Вы ведь сами видите все. Зачем об этом и говорить. Я взяла письмо Дженни, не зная, что в нем. Но я знаю — только здесь может найти Дженни свое спасение.
— Не огорчайся, друг. Ты узнаешь, как трудно, а иногда и невозможно помочь людям, если они ленивы, разнузданны, не хотят трудиться и видят все счастье жизни только в своем богатстве и наслаждении. При твоих слабых силах и малых знаниях все, что ты можешь сделать, чтобы не соткать еще большего зла, это избегать всяких сношений с сестрой и матерью. Живи те немногие часы, на которые уезжаешь домой, только подле отца. И если бы завтра мать твоя захотела сесть в твой экипаж, чтобы проехать с тобой куда-либо, — помни мой запрет. Впрочем, я скажу об этом твоему отцу.
Лорд Бенедикт встал, завтрак кончился, и каждый пошел по своим обычным делам.
Алиса была выбита из колеи словами Флорентийца. Она не понимала, о каком зле он говорил ей. Почему нельзя повезти мать, которая уже не раз просила об этом, в какое-либо место по дороге? Почему нельзя взять письма от бедной Дженни, которая так страдает, что даже плакала первый раз в жизни? Алиса не понимала смысла приказания, но ей и в голову не пришло ослушаться. Ничто на свете не заставило бы ее поступить наперекор воле Флорентийца. Девушка видела измену и неверность своему другу в нарушении, хотя бы на йоту, его решений. Не понимая в данную минуту, почему она должна вести себя именно так, она интуитивно сознавала, что в требовании Флорентийца лежит глубокий смысл и, может быть, и спасение близких. Страдая за них, еще больше страдая за отца, она подошла к своему роялю, своему первому другу и помощнику во все тяжелые минуты жизни, и нашла забвение в музыке.
Прочтя письмо Дженни, Николай пошел к лорду Бенедикту. Прочтя его, последний несколько минут помолчал и спросил:
— Как же ты думаешь поступить?
— Мне кажется, девушку можно было бы еще спасти. У нее большие способности, она могла бы заинтересоваться глубокой и чистой наукой и победить страсть к внешним благам.
— Для этого ей надо начать по-настоящему трудиться: выбрать себе отрасль науки и посвятить ей полжизни. К чему-либо большому, крупному она не способна. Прожить хотя бы год в тесном кругу, в строгой программе дня, понять, что ей надо стать госпожой самое себя и уметь управлять своими страстями, — она не способна. Ты сейчас дошел до той ступени, где люди идут, уже самостоятельно разбираясь в делах и встречах дня. Ты можешь поступить так, как сам найдешь нужным.
— Нет, отец. Этот случай рисуется мне из ряда вон выходящим по своей сложности. Я не понимаю еще как, но знаю определенно, что нити зла тянутся от Дженни и, главным образом, от пасторши к Левушке. Когда я читал ее письмо, я ясно видел Левушку ускользающим от каких-то опасностей, связанных с пасторшей и Дженни, и Алису, спасаемую вами от их плена. Я пришел просить вас указать мне точные рамки поведения, так как чувствую себя не в силах здесь ясно распознать путь.
— Если ты хочешь, сын мой, поступить так, как видят мои глаза, — не выходи к Дженни в сквер и не пиши ей. А продиктуй Наль маленькое письмо, в котором сообщи Дженни, что ты говорил с лордом Бенедиктом и что он будет рад видеть ее в своем доме в одиннадцать часов утра в воскресенье, если она желает переговорить с ним о чем-либо для нее важном.
— Так я и поступлю, отец. Но не забыли ли вы, что вы пригласили пастора и Алису на четверг, пятницу, субботу и воскресенье в ваше имение? Вы предполагали, что мы все вместе возвратимся в Лондон в понедельник к завтраку.
— Совершенно верно. Мы уедем, как и вернемся, все вместе. Но ведь езды в деревню час с небольшим. Я пробуду в Лондоне, не только из-за одной Дженни, часов до пяти в воскресенье. И к обеду буду снова с вами. Надо постараться в деревне подкрепить силы пастора и чтобы на щеках Наль и Алисы снова расцвели розы. Да и тебе надо отдохнуть. Кстати, съезди к лорду Мильдрею. Там, наверное, найдешь Сандру в роли сиделки. Лорду отвези вот это лекарство, оно его поставит на ноги в два дня. И пригласи их обоих на весь конец недели с нами в деревню. Индус, конечно, не замедлит наградить тебя философски-спортсменским курбетом, а лорд просияет и не будет в состоянии найти слов для выражения своей радости. Письмо Дженни отправь с кем-нибудь из слуг сейчас же.
Николай ушел диктовать Наль письмо и затем уехал к лорду Мильдрею. А Флорентиец сел за свой письменный стол и в глубокой сосредоточенности написал несколько писем.
Отправив свое письмо с Алисой, Дженни не сомневалась в том, что вечером сестра привезет ей ответ и что в этом ответе будет самое любезное согласие Николая немедленно явиться на свидание с ней. Она все еще была в домашнем платье и стала мысленно готовить речь для Николая, обдумывая каждое слово. Ей хотелось показать графу, философу, как ум ее тонок, как чувства ее изощрены, как ей нужна иная жизнь, в которую только нужно указать путь, чтобы она успешно достигла цели. Затем она стала обдумывать, в каком туалете ей завтра появиться перед графом в сквере. Она подошла к шкафу и стала выбрасывать на диван, один за другим, свои костюмы. Синий она отбросила как слишком будничный. Зеленый, который так прекрасно оттенял ее кожу и волосы, как чересчур яркий для серьезной цели свидания. Вскоре целая куча платьев лежала уже горой на диване, а Дженни все еще не знала, на чем ей остановиться. Если бы здесь была «дурочка» — как всегда мысленно звала Дженни сестру, — вопрос был бы решен в две минуты. У дурочки был такой изысканный вкус и такое чувство такта, что Дженни стала покоряться ее выбору туалетов. Жизнь научила ее оценить вкус Алисы, так как только тогда она вызывала общее одобрение, когда следовала ее указаниям в своих костюмах.
И снова чувство досады и зависти, что Алиса сидит теперь в аристократическом доме, а она, Дженни, здесь одна должна трудиться над туалетами, привело ее в раздражение, а время шло, и нерешительность Дженни чередовалась с возмущением. Почему Алиса, а не она попала в любимицы лорда Бенедикта? Не она — блестящая красавица? Дженни дала себе слово обворожить теперь Николая. Она уже не раз пробовала свои чары на мужчинах и — ни разу сама не любя, но лишь увлекаясь флиртом — была глубоко любима несколько раз.
Наконец Дженни отобрала костюм темно-серого шелка, с темно-зелеными пуговицами, и призадумалась над шляпой. Все казались ей или недостаточно хороши или слишком ярки. Она была очень комична в легком домашнем халате зеленого цвета и шляпе на голове, со шляпами в руках, на коленях, на стульях, на полу.
Внезапно не вошла, а влетела в ее комнату пасторша, тоже еще в халате и даже непричесанная. Она стала сыпать сто слов в минуту, из чего Дженни поняла, что к ней пришел слуга от лорда Бенедикта с письмом. И на все требования пасторши передать письмо ей слуга отвечал отказом, заявляя, что отдаст письмо лично в руки мисс Уодсворд. Любопытство пасторши было доведено до предела. Понося слугу и хозяина, отдающего такие идиотские приказания, чтобы мать не могла распечатать письма дочери, пасторша торопила Дженни выйти скорее к обруганному ею слуге.
— Прежде всего, мама, скажите, пожалуйста, вы посмотрели на себя в зеркало? На кого вы похожи! Сколько времени не стирался ваш халат? Вам десятки, сотни раз говорил папа, что выскакивать в прихожую на стук посторонних людей леди не должна, без особой надобности. Вы же не только выскочили к лакею лорда Бенедикта, тогда как у вас трое слуг. Вы еще и оскандалили меня перед ним. В каком виде этот лакей изложит отчет свой лорду Бенедикту? И — что еще нелепее — перед своими кухарками и товарищами, рассказывая о вашем грязном халате и крике?
— Это еще что за разговоры, Дженни! Ты с некоторых пор набралась от папеньки стремлений к хорошему тону, как я замечаю. Я тебе не советую переходить на сторону отца и Алисы, у меня есть для тебя такие блестящие планы...
— У вас, мама, всю жизнь были блестящие планы, только рушились они легче карточных домиков. Но, прошу вас, пройдите к себе и дайте мне возможность одеться. Я не могу, по вашему примеру, выйти к слуге лорда в халате.
— Давно ли тебе стала мешать мать?
— Нет, не так давно, к моему сожалению и огорчению, я стала во многом расходиться во мнениях с моей матерью.
Видя, что мать все не уходит, она накинула черный плащ, который, вместе со шляпой, придавал вид дамы, готовящейся выйти из дома. Запретив категорически пасторше следовать за собой, Дженни вышла в переднюю. По дороге она соображала, как должна вести себя леди, выходящая к лакею из аристократического дома. Точного представления у нее об этом не было, времени же оказалось так мало, что она вышла в переднюю, не додумав своего вопроса. Раньше чем Дженни успела что-либо сообразить, она увидела отлично одетого человека, которого на улице приняла бы за настоящего джентльмена. Вежливо поклонившись ей, он подал ей письмо, еще раз поклонился и сейчас же вышел, не обмолвившись ни словом.
Дженни была озадачена. Она уже приготовилась улыбнуться и попросить подождать, пока она напишет ответ, как осталась одна, точно здесь никогда и не было постороннего человека. Дженни инстинктивно почувствовала какое-то пренебрежение к себе со стороны этого человека. Хоть он был и лакей, но все же молодой мужчина мог бы заметить, что перед ним стояла красавица, красотой которой он имел благовидную возможность полюбоваться. А он даже не взглянул на нее.
Пасторша, нетерпеливо подглядывавшая в щелку, выскочила в переднюю, удивляясь, почему Дженни не читает письма. Дженни же ощущала в себе ярость. Она ясно видела, что на конверте четкий, красивый, но даже еще не совсем оформившийся женский почерк. Гнев Дженни обрушился на пасторшу, обвиненную в том, что она была груба и вульгарна с лакеем, почему тот и вылетел как пуля из их дома. Тут же ей присчитались ее вины подслушивания и подглядывания у дверей. И чем больше Дженни сознавала, что причина ее ярости не в матери, а в ней самой, тем все больше она злилась. Впервые она почувствовала в себе материнскую черту: доходить до бешенства, на что никогда раньше не считала себя способной. Увидев ужас на лице матери, Дженни сразу поняла, как была она сию минуту безобразна. Она, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь и повернув ключ в замке.
Бросившись в кресло, она просидела несколько минут без движения, без сил, без способности что-либо соображать, не только прочесть письмо. Наконец, сбросив с себя плащ и шляпу, она натерла виски и шею одеколоном и взяла письмо в руки. Несколько удивили ее какая-то особенность в бумаге, должно быть, не английской, и вензель с графской короной, темно-зеленой с золотом. Разорвав конверт небрежно и торопливо, Дженни прежде всего посмотрела подпись. «Наль, графиня Т.», — стояло там.
«Милая мисс Уодсворд, пишу Вам по поручению моего мужа, который просит передать Вам, что лорд Бенедикт будет ждать Вас в воскресенье в одиннадцать часов утра в своем доме. Отец же просит сообщить Вам, что время его очень точно распределено. И Вам он отдает его с большой любовью и радостью, но, к сожалению, только от одиннадцати до двенадцати часов.
Примите уверение в совершенном к Вам уважении.
Наль, графиня Т.».
Обида, унижение и негодование захватили Дженни. Насмешка над собой за выбор туалета и желание обворожить Николая — и вот письмо Наль. Это раздражало девушку, смешалось в какой-то сумбур и вызвало снова пароксизм бешенства. Теперь уже не на мать обрушилось ее раздражение и разочарование, но на дурочку-сестру, не сумевшую, очевидно, передать письмо так, чтобы Наль об этом не узнала. По всей вероятности, прелестная графиня закатила мужу сцену ревности и пожелала ответить лично, опасаясь соперничества с красивой Дженни.
Эта последняя мысль порадовала и привела мисс Уодсворд в себя. Но письма она решила все же матери не показывать. Зная ее любопытство, Дженни вырвала все письмо, кроме обращения и подписи, которые и бросила рядом с конвертом на столе, а самое письмо сожгла. Постепенно Дженни овладела собой, решила одеться и покушать и вышла в ванную, не закрыв дверь своей комнаты. Как она и предполагала, пасторша немедленно шмыгнула в ее комнату. Дженни дала ей достаточно времени полюбоваться короной и подписью и вернулась к себе уже совершенно остывшая от припадка своего гнева. Теперь ей самой казалось невероятным, что она могла так распуститься несколько времени назад. Ей было противно сознавать, что она сама впала в ту вульгарность, которая коробила ее в матери. Антиэстетическая сторона всей сцены и новое, впервые замеченное ею в себе бешенство сейчас были ей отвратительны до непереносимости, до невозможности оставаться одной. Она обрадовалась, когда мать, тоже одевшаяся, вошла к ней как ни в чем не бывало и предложила дома позавтракать и поехать в театр за билетами на заезжую знаменитость.
За завтраком мать и дочь, не касаясь утренних происшествий, обсуждали вопрос, что надо Алису на весь конец недели оставить дома, точно распределив ей работу по туалетам для предстоящих скачек. Ежедневные отлучки Алисы из дома все раньше и раньше и возвращения домой все позже грозят катастрофой всему их домашнему обиходу. Примирившись на этой мысли, мать и дочь решили выехать в город. Но пасторша посоветовала написать Алисе письмо теперь же и оставить его на видном месте, так как они могут поздно возвратиться из театра и не увидеться до утра с Алисой. Дженни, позабыв, что Алиса уже давно не та девочка на побегушках, которой она всегда отдавала распоряжения, как своей горничной-рабе, написала ей ряд приказаний, начинавшихся с приказа убрать как следует все в ее комнате, особенно шляпы. Выгладить блузы и костюмы, которые могли смяться от долгого лежания сваленными на диван. Далее шли точные указания, что надо приготовить к воскресным скачкам из туалетов матери и самой Дженни, и, в результате, Алиса не должна ездить эти дни к лорду Бенедикту, где она вообще изображает из себя приживалку молодой графини, чем позорит мать и сестру. «Пора кончить все эти глупости» — так заканчивала Дженни письмо сестре.
Запечатав письмо, Дженни оставила его в передней на столе, где его нельзя было не заметить. Наконец обе дамы вышли из дома, очень довольные собой. По дороге Дженни как бы вскользь бросила матери замечание о странности графини Наль, приглашающей завтракать в воскресенье, тогда, когда весь уважающий себя Лондон будет на скачках. Обменявшись мнениями вообще о доме лорда Бенедикта, мать и дочь встретили знакомых и незаметно провели время до обеда. Там встретились еще знакомые, с которыми они весело пообедали и отправились в театр. Но в душе Дженни все время ходили волны зависти к Алисе и злобного возмущения, каким образом дурочка и дурнушка сумела пленить лорда Бенедикта, тогда как всю жизнь, раз присутствовала Дженни, никто не обращал никакого внимания на Алису. Вдруг ей вспомнились слезы Алисы в саду и безобразная сцена сестер у окна ее комнаты. Дженни была рассеянна, чем удивляла своих кавалеров, не привыкших видеть ее задумчивой.
И чем дальше шел вечер, тем Дженни все больше становилось не по себе. Она вспомнила, что выразилась в письме о роли Алисы в доме лорда не особенно тактично и почтительно. Она даже вспыхнула от страха, припоминая сверкающие глаза Алисы, запрещавшие ей, под угрозой лишиться крова, всякую непочтительность к лорду Бенедикту. Улыбаясь внешне, Дженни чувствовала себя как уж на сковородке.
Тем временем день в доме лорда Бенедикта начался и шел для Алисы как всегда, радостно, легко, просто и весело. Добрая, нежная девушка была обожаема всеми, начиная от Наль и Дории и кончая последним ребенком повара, который тянулся к ней, если случалось встретиться в саду или во дворе.
В этот день пастор приехал в дом лорда несколько раньше обычного и прошел с дочерью в сад, где их увидел Флорентиец и сейчас же сошел к ним. Пригласив их обоих на весь конец недели в свою деревню, он сказал, что сегодня не отпускает их ночевать домой. За вещами пастора решено было послать лошадь к его старому слуге Артуру, а Алисе Наль уже приготовила весь туалет полностью заранее. Восторгу Наль, что Алиса проведет сегодня весь вечер у них и рано утром все уедут вместе в деревню, не было границ. Вечером один из экипажей лорда Бенедикта отвез Дорию в пасторский дом с письмом к слуге за вещами пастора.
Старый слуга сам открыл ей дверь и был несказанно удивлен, увидев чужую леди вместо поджидаемых Алисы и пастора. Когда он прочел ласковое письмо с указанием, что прислать, которое заканчивалось дружескими словами пастора лично к нему, «старому другу и верному спутнику всей жизни», как называл его пастор в письме, Артур весь просиял и поцеловал письмо своего обожаемого хозяина. Пастор сожалел, что не мог на этот раз взять его с собой, но надеялся не расстаться с ним в следующую поездку к лорду Бенедикту. А сейчас он просит его не скучать и в эти дни навестить своих родных, живущих близ Лондона. Он, пастор, дает ему на это свое разрешение. Если Артур выедет сегодня же вечером и вернется рано утром в понедельник, то доставит своим родным огромную радость, о которой те так долго мечтали, и сам пастор будет не меньше их доволен. «Я не буду счастлив, если буду отдыхать один, а ты будешь сидеть в городе», — заканчивал пастор письмо. Прочтя письмо, слуга отер слезы.
— Неужели лорд Уодсворд написал вам что-либо печальное? — с беспокойством спросила Дория.
— О, нет, миледи, разве мой дорогой господин может кого-нибудь огорчить? Он ангел во плоти, как и мисс Алиса. А плачу я только потому, что пастор не мог уехать на отдых один, не подумав и обо мне. Он много раз настаивал, чтобы я поехал к родным. Но разве я мог его оставить одного здесь в доме, в этом аду? Он остался бы некормленным и непоенным; раз мисс Алисы нет, ему даже и прилечь не дадут. Верите ли, миледи, я сажусь вот здесь на стул, запираю дверь в коридор на половину лорда и не пропускаю ни леди Катарину, ни мисс Дженни. Выношу каждый раз их дерзости и брань, но только этим путем сохраняю час спокойствия и тишины господину, если хозяйка дома. Уважения к его трудам и болезни нет.
— Не называйте меня «миледи», я такая же слуга, как вы, только служу молодой графине. Вот этот конверт просил вам передать молодой хозяин, граф Николай, очевидно, пастор сказал ему, что отпускает вас в гости к родным. И граф — тоже душа редкостная по доброте — посылает вам этот привет для передачи вашим родным. А мне приказал забрать не только вещи вашего хозяина, но и вас доставить до вокзала.
Слуга, не чуя ног под собой от радости, мигом собрал вещи пастора и свои, сказал кухарке, что хозяин и Алиса вернутся только в понедельник вечером от лорда Бенедикта из деревни, а лично он уезжает из Лондона по приказанию пастора и будет обратно рано утром в понедельник.
Толстая и равнодушная ирландка завистливо покачала головой, но так как доброго Артура она любила, то пожелала ему приятного пути и снабдила провизией на дорогу. Раздраженная придирками, она злорадно подумала о пилюле пасторше и старшей мисс, которые будут сидеть в городе и грызться друг с другом. А хозяин и Алиса насладятся отдыхом в деревне без их чудесного общества. Заперев наружную дверь, кухарка передала горничной холодный ужин для хозяек и ушла к себе наверх в маленькую, уютную и солнечную комнатку. Сколько леди Катарина ни спорила с пастором, что он балует и распускает прислугу, отдавая ей барские комнаты, сколько ни доказывала, что горничная и кухарка могут жить в одной комнате, а ей нужно помещение для домашней швеи, — она наткнулась на вето пастора. Каждый из жившей у него прислуги жил в отдельной, безукоризненно чистой комнате, за комфортом и ремонтом которых следил сам пастор.
Возвращение домой матери и дочери из театра прошло скучновато, так как Дженни была неразговорчива. Все ее мысли сосредоточились на Алисе, на путях и возможностях, как вести себя с сестрой, чтобы вырвать ее из сферы влияния лорда Бенедикта. Первое ядро, самое действенное, как полагала Дженни, уже пущено в Наль, приревновавшую мужа к Дженни. Судя по себе, Дженни полагала, что Наль будет стараться удалить Алису из дома, возненавидев сестру. Дженни предвидела борьбу не только с Алисой. Дурочку она надеялась уломать, прикинувшись тоскующей от любви в постоянной разлуке с нею. Она страшилась встретить вето пастора, перед которым ей надо было так ловко играть роль, будто бы все исходило от самой Алисы. Первое, что поразило обеих по возвращении домой, — мертвая тишина в доме. Обычно, как бы поздно они ни возвращались, пастор ждал их под музыку Алисы, которая прекращалась с их приездом. И оба остававшиеся дома всегда старались приготовить им что-либо вкусное к ужину. Правда, за последнее время много изменилось в их домашних привычках. Но все же основной порядок их жизни не нарушался. Дженни, приготовившая уже улыбку и нежное объятие для сестры, решившаяся сказать, что музыка ее лучше театра, где они сегодня проскучали, Дженни, хитро нашедшая, как ей казалось, подход и к отцу в том, чтобы просить его посвятить ей два ближайшие вечера для совместной работы, где без его руководства она не может разобраться, в уме которой так хорошо сложился план: отец будет счастлив, что старшая дочь последовала в конце концов его советам в науке, с радостью останется дома, а Алиса, растаяв от комплимента ее музыке и нежности сестры, останется дома и успеет все, что нужно, сшить для скачек, — Дженни получила первый удар, когда увидела свое письмо в передней нераспечатанным.
— Как, Алисы еще нет дома? Как вам это понравится, мама?
— Просто из рук вон! Девчонка избалуется окончательно, если не положить этому конец. Придется принять экстренные меры.
Обе прошли в столовую. Горничная спросила у пасторши разрешения и ушла к себе спать. Ужин показался обеим невкусным. Подогревать самим кушанья им не хотелось, каждая молчала, обдумывая про себя планы на завтра. Дженни решила твердо начать приводить в исполнение свой план немедленно, как только вернутся домой отец и сестра.
— Не понимаю, — внезапно сказала пасторша, — куда девался этот идиот Артур. То сидит в передней как статуя, пока домой не явится «их светлость, лорд пастор», а сейчас исчез к себе наверх именно тогда, когда пастор совершенно необыкновенно запоздал.
Она встала, подошла к лестнице, ведущей наверх, и стала кричать:
— Артур, сойдите сейчас же вниз.
Подождав немного, не получая никакого ответа на свой зов и не слыша никакого движения, она поднялась на несколько ступеней и повторила свой оклик в более повышенном тоне, уже раздражаясь почти до бешенства. Не получив и на этот раз никакого ответа, разъяренная пасторша вбежала наверх и, не имея понятия, которая из трех комнат принадлежит старому слуге, стала стучать и ломиться со свойственной ей любезностью в ближайшую комнату, оказавшуюся кухаркиной. Ирландка вообще была характера спокойного и довольно невозмутимо выносила обычную брань своей госпожи. Но спать она любила в спокойствии и комфорте и ненавидела, если ее сон тревожили. Сейчас, разбуженная стуком и криками хозяйки, требовавшей, чтобы она немедленно спустилась вниз, пришла в ярость. Открыв дверь, уперев руки в бока, в длинной ночной сорочке и чепце, она так заорала на весь дом, что Дженни мгновенно прибежала на крик обеих женщин, оравших одновременно. Дженни боялась, как бы ночной скандал не привлек внимания ночного сторожа или полисмена, а еще того хуже, как бы отец не возвратился в разгар этой сцены. Тогда все ее планы пойдут прахом. Перепуганная горничная вышла из своей комнаты и пыталась несколько раз что-то сказать, но ее никто не слушал. С трудом наконец она объяснила Дженни, что пастор и Алиса не вернутся до вечера понедельника, а Артур уехал, так как отпущен пастором к родным до утра понедельника. И теперь хитроумная Дженни получила второй удар — удар, едва не сваливший ее с ног. Нравственно она была так разбита, что стояла молча.
Ирландка тем временем перекричала свою госпожу и едко отчеканила:
— Пастор с мисс Алисой сбежали от такой жены и матери. Теперь они на даче лорда Бенедикта, где их вам не достать. А вот как только пастор вернется, я все ему о вас доложу и попрошу расчета. В таком позорном доме я жить больше не желаю. Вам пастор запретил тревожить слуг, раз они ушли спать. А вы нарушили его приказание. Да, впрочем, что вам стоит нарушить все его приказания, если вы на свидания потихоньку от него ходите. О, я все, все знаю. Мой знакомый служит у мистера Б. и рассказал мне, как вы себя ведете с его хозяином. Я молчала. Плевать мне на ваше поведение. Но теперь, когда вы осмелились мой сон тревожить, нет, тут я вас не пощажу.
Дженни почувствовала головокружение, тошноту, пошатнулась и, наверное, упала бы, если бы сильные руки матери ее не поддержали. Но как только материнские руки ее коснулись, Дженни вздрогнула, выпрямилась и оттолкнула леди Катарину.
— Спасибо, мама, я уже хорошо себя чувствую. Спускайтесь, пожалуйста, вниз. Я иду за вами.
Что-то особенное было в голосе Дженни и во всей ее фигуре, что заставило всех трех женщин замолчать. Ирландка злобно фыркнула и захлопнула свою дверь, а пасторша молча пошла вниз. Ни словом не обменявшись, мать и дочь разошлись по своим комнатам. Дженни чувствовала боль, физическую боль в сердце. Она вошла в свою комнату, где все валялось неприбранным в том виде, как она оставила комнату с утра. Ей было не под силу оставаться в этом хаосе, она решила переночевать в комнате сестры. К ее удивлению, не только в комнату к ней нельзя было войти, но даже небольшой коридор, соединявший комнату отца и Алисы и отделявший их от всей квартиры, был заперт на ключ. Дженни решила, что глупый старый Артур, запиравший коридор, когда отдыхал отец, забыл его открыть. Она вышла снова в переднюю, чтобы пройти через зал-столовую и кабинет отца в этот же коридор. Кабинет отца оказался также запертым.
Как ни была разбита сейчас Дженни, она все же пришла опять в ярость, проклиная старого Артура, позволявшего себе уж слишком много. Бедной Дженни в голову не пришло, что старый Артур действовал по приказу в письме пастора: закрыть все двери и до его и Алисы возвращения ни по чьему требованию этих дверей не открывать. Самому пастору этот приказ был дан лордом Бенедиктом, вот почему и старому слуге он был передан с точностью и строгостью.
Дженни поняла полную невозможность провести ночь в комнате сестры и воспользоваться чистотой и уютом этой, из сарая переделанной, комнаты. Невольно Дженни вспомнила, как она допекала Алису за ее музыку, пока наконец девочку не убрали из дома, присоединив к нему каменный сарай и отгородив звуконепроницаемой стеной новую комнату Алисы. И кротость Алисы, ее огорчение, что страдают нервы сестры, точно шило кольнули сердце Дженни. Проходя снова через переднюю, Дженни схватила свое письмо, комкала и мяла его до тех пор, пока оно превратилось в жалкий комок. И чем больше она мяла несчастное письмо, тем все больше росло ее раздражение. Взяв в своей комнате халат и подушку, мисс Уодсворд отправилась в зал, решив переночевать на одном из диванов. Проходя мимо комнаты матери, она услышала храп, что вызвало на ее лице гримасу презрения.
Войдя в зал, Дженни сбросила с себя нарядное платье и принялась ходить по комнате. В первый раз в жизни у нее была бессонница. Она мысленно пробежала по всей своей жизни и дала себе отчет, что все пережитые до сих пор волнения ни разу не помешали ей заснуть так же сладко, как спала сейчас ее мать. Но сегодня ей казалось, что ее жизнь начиналась как-то по-новому и все было поставлено на карту. Отчего ей так казалось — она сама не понимала. Случайно взгляд ее упал на вазу, в которой Сандра однажды принес Алисе цветы, сказав, что их дарит ей его душа за музыку.
«За музыку, за музыку», — застучало в голове Дженни. И в доме лорда Бенедикта Алису наградили тоже за музыку. Неужели дар Алисы так велик? Почему же она, Дженни, не оценила его по достоинству? Ах, как много мешала Дженни ее сестра за последнее время. Только теперь она поняла, какая сила обаяния в Алисе и какая сила характера, цельного и непоколебимого, таилась в этом существе. Для Дженни становилось непереносимым, когда она представляла себе отца и Алису, наслаждающихся аристократическим обществом, общением с умными и талантливыми людьми, в то время как она будет сидеть эти дни в одиночестве и тоске. Она не сомневалась, что и Сандра будет в деревне, и ревность еще больше разжигала ее завистливое сердце. Сколько Дженни ни ходила из угла в угол по большому залу, сон все так же бежал от нее, как и в начале ночи. Но пойти к себе, прибрать комнату — ей и в голову не пришло. Постепенно ее мысли собрались вокруг центральной фигуры всех ее бедствий, как она полагала, — лорда Бенедикта. Пойдет ли она к нему в воскресенье? Скачки начинаются в час дня. Она успела бы вернуться домой, и, раз отца не будет дома, можно нанять экипаж на весь день, и все устроится просто. Но... о чем говорить ему? Лгать или даже думать лицемерно перед ним — она это ощущала всеми нервами — она не сможет. Жаловаться на судьбу, раз отец и Алиса там в таком почете, невозможно. Просить его помощи, чтобы выбиться в самостоятельную жизнь? Лорд Бенедикт снова скажет, что жизнь земли есть труд, а счастье человека в радости любимого труда. А Дженни хочет жить в роскоши, и труд ей несносен.
Чем больше она думала о своем настоящем и будущем, тем яснее видела для себя один выход: блестяще выйти замуж. Увидев Наль, она видела, что настоящей красавицей сама она не была. Ни правильности черт, ни той необычайной гармонии линии тела, ни безукоризненной красоты рук и ног, какие были у Наль, у Дженни не было. В ней все было кричаще, как в матери. И много усилий воли потратила дочь, чтобы стереть с себя тот налет вульгарности, который коробил ее в матери.
Снова мысли Дженни вернулись к лорду Бенедикту. Еще и еще раз охватывали ее зависть и бешенство. Наступило утро. Дженни с ужасом увидала свое желтое лицо, но решение ее созрело: к лорду она не пойдет. И как ни хотелось ей для себя отыскать возвышенно гордые предлоги, она сознавала, что лорд Бенедикт, разгадав ее в первый же раз, точно так же прочтет всю ее ложь, которую она принесет. Утомленная и решившая не только сама не идти к лорду, но сделать все, чтобы отравить сестре каждую поездку в этот ненавистный дом и заставить ее отказаться от него, Дженни легла на диван. Но, как только легла, подумала о шатком здоровье отца и о том, что дом перейдет к Алисе, еще несовершеннолетней, и что сумасшедший отец способен выбрать ей опекуном лорда Бенедикта... и Дженни почувствовала самую жгучую ненависть к своей сестре, видя теперь в ней одной, злосчастной дурочке, причину всех своих несчастий.
Дженни кипела весь этот день и вечер в кольце своих страстей и в их бунте, а дом лорда Бенедикта горел огнями. Впервые лорд представлял в своем доме графа и графиню Т. избранным членам высшего общества и давал вечер в своем прекрасном особняке. У подъезда уже скопилось несколько экипажей, и подъезжали все новые, откуда выходили нарядные кавалеры и дамы.
Наль и Алиса давно были предупреждены об этом событии, и обе умоляли лорда Бенедикта освободить их от этой пытки. Смеясь и потешаясь над их застенчивостью, лорд не только не освободил их, но заставил обеих и Николая брать уроки танцев, сам же обучал их тем внешним условностям этикета, в которых им придется некоторое время жить.
— Независимость и полная освобожденность должны жить в ваших сердцах. Ничто внешнее не может задавить человека, если сердце его свободно от страха и зависти. Те же или эти внешние рамки, те или эти условно тяготящие обстоятельства — все это только иллюзии. Внутри пустой, ни в чем не уверенный человек, не имеющий понятия, что он все в себе носит и сам своими внутренними, ни от чего и ни от кого, кроме самого себя, не зависящими силами творит свой день, — только такой невежественный человек может жаловаться на свои обстоятельства, стесняться людей или обычаев. Вам надо не только понять, что ничто давить вас не может, но надо научиться так владеть собой, чтобы во всех обстоятельствах не терять внутренней силы спокойствия и свободы, уверенности и мира. Тебе, Наль, надо забыть гарем и осознать себя не женщиной Востока или Запада, а человеком. Смотри на всех одинаково, сознавай каждого тем встречным, которому ты должна быть примером мира и света. О страхе забудь. Навсегда научись сегодня быть среди людей, внешне нося условное твоей современности, а внутренне подавая каждому каплю вечной красоты. А ты, крошка Алиса, играй сегодня, тоже внешне соблюдая этикет воспитанной леди, а внутренне тащи каждого в великое раскрепощение, выливая море звуков. Сопровождающая звуки великая красота твоей артистичности будет стирать с сердец людей их несносный налет уныния, зависти и страстей. Забудь и ты навсегда о страхе, особенно о страхе перед игрой и пением. Наоборот, зови в музыке каждого к духовному напряжению, к действию, к героизму, к борьбе.
Поцеловав своих обеих дочерей — он шутя говорил пастору, что отбил у него вторую дочь, — Флорентиец расстался с ними до вечера, сказав, что Дории известно все, во что и как их одеть. И вот наступил этот вечер и час появления хозяев в зале. Флорентиец сам зашел за Наль, надевшей снова свое парчовое платье и жемчуг. На этот раз она была так прекрасна, стоя рядом с Николаем, что даже отец улыбнулся ей, объявив ее заранее притчей во языцех лондонского сезона. Вбежавшая Алиса, увидев их троих рядом, всплеснула руками, сказав, что не отказывается от своего первого впечатления в доме пастора и не знает, кому из мужчин отдать пальму первенства красоты и юности. Но что Наль сегодня слетела с Олимпа — это уже вне всяких сомнений. Сама Алиса абсолютно не сознавала своего очарования: в легком белом платье, с сияющими синими громадными глазами и золотым ореолом волос на голове, она была похожа на музу.
Все вместе сошли вниз, где их ждали пастор, Сандра и лорд Мильдрей, сразу обомлевшие от красоты спустившихся двух пар. Едва успели хозяева войти в зал, как стали входить гости.
Вечер сошел для молодых хозяев и для Алисы как нельзя удачнее. Алиса играла исключительно хорошо, обе женщины пожинали лавры, комплименты и приглашения сыпались на них как из рога изобилия. И обе одновременно по отъезде гостей бросились на шею каждая своему отцу с возгласом:
— Слава Богу, наконец-то кончилось, — чем насмешили не только отцов, но и оставшихся ночевать Сандру и лорда Мильдрея.
Утомленные, но счастливые завтрашним отъездом в деревню, все разошлись по своим комнатам.