Глава семнадцатая Бергамо Дерево для башмаков

...

Сазерленд и «Пала Мартиненго». – Груберова и «Пала ди Санто Спирито». – Зоофилия. – Сан Бернардино ин Пиньоло и оргазм. – Путь вверх. – Сан Микеле аль Поццо Бьянко. – Портал Белых Львов. – Chaos Magnum, Lords Of Chaos, Magnum. – Una furtiva lagrima как P. S.

Лотто с Бергамо связан очень тесно, эта связь прямо-таки уникальна – из прецедентов можно назвать связь Толедо с Эль Греко и Вермера с Делфтом. Сегодня живопись Лотто определяет образ города, входя в душу каждого, кто Бергамо посещает, и уже неважно, кто был первым: замкнутая нервозность художника определила ли город, или город, замкнувшийся на своем холме, определил художника: в Бергамо, как и в Лотто, своеобразие доведено чуть ли не до аутизма. В отличие от Толедо, сохранившего от Эль Греко на прежнем месте только «Похороны графа Оргаса» в церкви Сан Томе – открытый там в 1911 году дом Эль Греко является поздней фикцией, – и Делфта, не сохранившего работ Вермера вообще, многие картины Лотто в Бергамо находятся все на тех же местах, для которых и были созданы. Именно за этим я в Бергамо специально и приехал, и по девятнадцативековой скуке привокзальных улиц направился, минуя театр Доницетти – еще одного уроженца Бергамо, которого город сейчас чтит чуть ли не больше Лоренцо Лотто, но который, большую часть жизни проведя вне Бергамо, в Милане, Неаполе, Риме и Париже, имеет к нему гораздо более касательное, чем Лотто, отношение, ну такое же, как Россини к Пезаро, и гораздо меньшее, чем Феллини к Римини, – к кьеза Санти Бартоломео е Стефано, chiesa Santi Bartolomeo e Stefano, церкви святых Варфоломея и Стефана, где находится первая картина, написанная Лотто для Бергамо, La Pala Martinengo, «Ла Пала Мартиненго». Pala d’altare означает по-итальянски большую надалтарную картину, а Мартиненго – фамилия заказчика картины, одного из самых знатных бергамасков, Алессандро Мартиненго Коллеони. Алессандро был ни больше ни меньше как племянником, впоследствии даже усыновленным, кондотьера Бартоломео Коллеони, того самого, что медным всадником великого Верроккьо стоит у стен церкви Санти Джованни е Паоло в Венеции, одного из богатейших – нажился на своем кондотьерстве, служа то Милану, то Венеции, – людей своего времени. Семейство Коллеони много способствовало тому, чтобы Бергамо стал венецианским, но к Венеции никакой любви не испытывало и относилось к ней как к дойной корове. Венецианцы насчет Коллеони также не обманывались, и показательна история памятника: он был воздвигнут не из благодарности, а из-за того, что Коллеони за право себя увековечить заплатил большие деньги республике, причем был слегка одурачен: он-то платил за то, чтобы стоять на площади Сан Марко, но венецианцы, получив деньги, затем казуистически перетолковали договор и засунули Коллеони на окраину, не к Марку, а к святым Джованни и Паоло (это, кстати, не апостолы Иоанн и Павел, а малоизвестные христианские мученики IV века, и венецианцы, их объединяя, называли церковь Дзаниполо), для Венеции второстепенным. Мартиненго Коллеони было самым влиятельным семейством в Бергамо, так что Лотто вошел в город с парадного входа.

Кьеза Санти Бартоломео е Стефано, роскошно изукрашенная, выплыла на меня, как Джоан Сазерленд выплывает на сцену в виде Лукреции Борджиа или Анны Болейн в операх Доницетти, поставленных в Сиднее или Оттаве. В фасаде этой церкви, таком на первый взгляд шикарно палладианском, было что-то немного театрально-фальшивое, и при приближении тут же стало видно, что ее Ренессанс сродни постановкам исторических опер Доницетти в исполнении австралийских или канадских театров, обожающих Доницетти подавать особенно «исторически» и особенно пышно. Фасад церкви и вправду 1897 года и – хотя мне бы, уроженцу Петербурга, 1799 год почитающему за древность, особенно фырчать по поводу архитектурной фальшивости, называемой историзмом, не пристало – служит как бы очередным доказательством девятнадцативековости città bassa. Джоан Сазерленд, дама-командор ордена Британской империи, прямо-таки знак австрало-канадской доницеттиевской итальянскости; она прекрасна, конечно же, но и ужасна тоже при ближайшем-то рассмотрении в свои хорошие за пятьдесят в постановках 80-х в виде Болейн, Лючии ди Ламмермур или Лукреции; ну и церковь также. Я в эту Джоан Сазерленд вошел, и умиротворенной тишью повеяло на меня, так как австрало-канадская итальянщина стихла за моей спиной, и я оказался в интерьере, никаким историзмом не тронутом, восемнадцативековом по преимуществу, со стайками легких ангелочков, карабкающихся по сводам, но более всего манил огромный алтарный образ в глубине церкви, «Пала Мартиненго». Картина представляет иконографический тип Sacra Conversazione, Святое собеседование: Мадонну на троне в окружении святых, изображенную как повелительница среди придворных. Мадонна Лотто высоко вознесена над головами толпящихся вокруг нее фигур, золотисто-оранжевая парчовая ткань служит ей фоном, особенно ее выделяя, и, хотя Мадонна одета весьма просто, в традиционное красное платье и синий плащ, без всяких украшений, она помещена в архитектурные декорации, столь дорогие и шикарные, что ничего подобного ни один постановщик «Лукреции Борджиа» себе и вообразить не может. Мадонна сидит на троне на высоком, очень странном подножии на львиных лапах, делающем ее престол похожим на античный жертвенный алтарь, и обладает лицом очень правильной – и заурядной – венецианской красавицы. Дева склонилась вправо, Младенец на ее руках – влево, он похож на мать, но его лицо, смешивая детскость с серьезностью, гораздо выразительнее лица Марии; оба благословляют красочное собрание святых вокруг трона, и каждый святой – оперная звезда, и каждый отлично ведет свою партию: Барбара – сопрано, меццо – Катарина д’Алессандриа, бас – Доменико, Джорджо – тенор, а Себастьяно с Лоренцо – два tenore di grazia. Картина полна венецианских роскошеств, коими венецианские картины изобиловали, и много в ней и прекрасных дев, и прелестных младенцев, и достойных старцев, есть и рыцарь в сияющих латах, и голый юноша с голубой тряпкой вкруг бедер, и «Пала Мартиненго» очень естественно встает в ряд дивных, но типичных вещей, заполняющих церкви Венеции и ее окрестностей, подобных алтарным образам Пальмы Веккио, Кариани, Савольдо, Моретто и многих других, как прославленных, так и не слишком, живописцев Светлейшей республики, но…

…как-то уж слишком разъединились, отвернувшись друг от друга, Мадонна и Младенец, да и Младенец Иисус вообще переборщил со своим благословением, резко перекинувшись через руку обнимающей его Марии, сложив пухлые пальчики для крестного знамения и придав своему младенческому личику такую серьезность, что он напоминает Савонаролу на флорентийской кафедре, и вся сладкоголосая осанна оперных звезд этого алтарного образа, вся их блистательная венецианскость, вдруг оказалась изнутри изгрызенной внутренней нервозностью. В гармоничную мелодику пения святых и ангелов, исполняющих что-то из «Лючии ди Ламмермур» или «Лукреции Борджиа», прокрались ноты, нарушающие музыкальную стройность и чем-то напоминающие об алеаторике Карлхайнца Штокхаузена. В вышине же, над головой Мадонны, парят крылатые блондины в голубых с разрезами туниках, и пластика их тел столь экспрессивна, что Пина Бауш без особых профессиональных интервью взяла бы этих молодых людей в свою «Весну священную». Блондины заняты тем, что держат над головой Девы огромный и тяжелый золотой венец, а над их головами повисли два венка из лавра; к одному прикреплен меч, а к другому – ярмо. В один из венков просунута бандероль с надписью DIVINA, во второй – SUAVE. Загадочный ребус – Лотто ребусы обожал. Как ни странно, DIVINA никакого (хотя, кто знает?) отношения к главному герою-героине романа Жана Жене «Богоматерь цветов», носившему это имя, не имеет. Девизы DIVINA (по-латыни «божественная и прорицающая») над мечом и SUAVE («приятная и нежная») над ярмом относятся к венецианскому правлению, в Бергамо установленному. Алессандро Мартиненго Коллеони, который, как и дядя, был кондотьером на службе у Светлейшей республики, заказал алтарь для церкви Санти Бартоломео е Стефано венецианцу Лотто из благочестия, конечно, но заодно и для того, чтобы продемонстрировать свою политическую лояльность новому режиму. Венецианец Лотто был не совсем чтобы ортодоксально венецианским, но поэтому он и был выбран, так как демонстрация лояльности содержала в себе некоторое указание на то, при каких условиях эта лояльность будет обеспечена: меч должен быть божественным и пророческим, но ярмо нежным и приятным, и венецианцы это учесть были обязаны, – Мартиненго Коллеони им специально об этом напоминал. Со сложной двойственностью заказа Лотто справился блестяще.

Я вылез из Джоан Сазерленд на яркое солнце уже примиренным «Пала Мартиненго» с девятнадцативековостью окружающего и, пройдя несколько шагов, оказался перед chiesa di Santo Spirito, кьеза ди Санто Спирито, церковью Святого Духа. Фасад этой церкви остался без всякой декорировки – денег у бергамасков не хватило, – и это Санто Спирито только красит. Фасад церкви сложен из грубых камней, лишь над входом легкая барочная завитушка; но в 1971 году над завитушкой барочной повесили еще одну завитуху, бронзовую, тяжелейшую. Это скульптура модерниста, довольно известного, Франческо Сомаини, и изображает она «Сошествие Святого Духа». Если не знать о том, что это сошествие Святого Духа, ни за что не догадаешься, так как то, что Сомаини навесил здесь, как две капли воды похоже на бесконечные его Opera senza titolo, «Работа без названия», украшающие многие европейские города, Роттердам например. Бесконечные opera senza titolo у меня особого энтузиазма не вызывают, но здесь на фоне грубой кладки и над завитушкой барочной завитуха Сомаини вполне себе выглядела. Оценив шедевр современного католического искусства – о Господи! современное католическое искусство – одно из самых уродливых на свете, причем это касается изобразительности, а не музыки, – я обратил внимание на то, что фасад Санто Спирито напоминает уже не Джоан, а Эдиту Груберову в роли Елизаветы в постановке «Роберто Девере» Доницетти на сцене мюнхенской или цюрихской оперы, где Груберова обряжена в строгий английский офисный костюм, стоит автомат кока-колы и мужской хор расхаживает в галстуках и с GQ в руках. Шикарная постановка, мне более симпатичная, честно признаться, чем австрало-канадский историзм, – и я в эту Эдиту Груберову вошел и оказался в просторном и довольно светлом ренессансном интерьере перед La Pala di Santo Spirito.

«Пала ди Санто Спирито» была написана лет на пять позже «Пала Мартиненго», она представляет собой опять же Святое собеседование, несколько более поредевшее, всего с четырьмя святыми. Венецианскость Лотто здесь обратилась в какую-то антивенецианскость, нервозна каждая складка драпировки, а ангелы вверху, если в «Пала Мартиненго» они лишь проходили кастинг для «Весны священной» Пины Бауш, то тут, уже попав в состав труппы, разошлись не на шутку, такую пляску устроили, что только торф, специально Пиной на сцену насыпанный, из-под ног летит, прямо в глаза восхищенным зрителям. В вышине из темного облака вываливается белый голубь – Дух Святой, – а у подножия трона Мадонны младенец Иоанн Креститель обхватил ягненка со сладострастием воистину леонардовским, и так как голый и очень сдобный младенец с агнцем, несколько смущенным его крепким и практически насильственным объятием, расположились не без намека на удобство не на полу, а на краю ковра, ниспадающего с трона и покрывающего также и часть пола, то эта «сцена на ковре» хоть и сопровождается табличкой с [Ec]ce Agnus De[i], Се Агнец Божий, все же заставляет подумать о детской зоофилии, – думал ли об этом Лоренцо Лотто? Многие возмутятся таким вопросом, но вообще-то зоофилия, как ее определяют справочники, есть «влечение человека, направленное на животных, или признание животных сексуально привлекательными», – и кто же станет отрицать, что ягненок у подножия трона, полузадушенный объятиями мальчика, весьма привлекателен? – страстная сцена у подножия трона Мадонны задает тон в этом экстравагантном произведении, и, понимая, конечно, что Агнец есть Жертва, я, созерцая то, как страстно Жертву лапают, не могу отделаться от каких-то смутных мыслей, больше на ощущения похожих.

Из Эдиты Груберовой я вышел совсем уж Лотто преображенный, и улицы стали как-то менее девятнадцативековы и прямы, они сузились, скрутились, пошли вверх, дома на них становились все более и более живописны. Я оказался на виа Пиньоло, и очарование этой улицы пронизало меня «живейшим наслаждением», пользуясь неточной цитатой из Стерна в переводе Пушкина. Немного поднявшись по ней, я оказался у chiesa di San Bernardino in Pignolo, кьеза Сан Бернардино ин Пиньоло, церкви Святого Бернардино в Пиньоло; Пиньоло – название улицы, и, что такое значит, достоверно неизвестно, но что-то вроде улицы Зануд. Фасад Сан Бернардино Зануд уже никакой постановки Доницетти мне не напомнил, церковь очень маленькая, темная, и там, внутри, в алтаре стоит Pala di San Bernardino Лотто, очередное его Святое собеседование. Мадонна замечательна. В ней нет уже никакой ординарности венецианских красоток, ее лицо гораздо индивидуальнее и интереснее их лиц, не Пальма Веккио, а Пазолини. Мадонна протянула раскрытую ладонь зрителю странным приглашающим жестом, и красный цвет ее платья полыхает нестерпимо. Вокруг трона Мадонны четыре старика: святые Иосиф, Бернардино Сиенский, Антоний Аббат и Иоанн Креститель, обросший бородой. Старики серьезны и несколько мрачны, а вверху четыре ангела, скорее юноши, чем дети, лет так пятнадцати, делая вид, что они натягивают над Мадонной большой темно-зеленый занавес, предназначенный, видно, служить тентом для защиты Девы от солнца, устроили такой modern dance, какой Пине Бауш на земле поставить и не снилось, и только сейчас Пина нечто подобное в раю ставит, так как там она имеет дело с ангелами, а не с людьми. Один из юношей, вообще совершенно голый, демонстрирует зрителю ягодицы красоты несказанной, три других – с какими-то длинными лентами, обвязанными вокруг пояса, голубыми и розовыми, и ни с чем эти ленты не сообразны, кроме как с красотой, так как ничего прикрыть не могут, ленты узки и завязаны узлом высоко на поясе, в районе пупка, которого у ангелов вроде как не должно быть.

У ног Мадонны еще один ангел, одетый в длинную золотисто-коричневую рясу-рубаху, что-то пишет в книгу, но, отвлеченный вашим, зритель, появлением, он к вам полуобернулся и смерил вас взглядом серьезным и немножко недовольным. Этот мальчик – один из самых обаятельных ангелов во всей итальянской живописи чинквеченто, ни в чем, кроме как в популярности, не уступающий растиражированному донельзя ангелочку Россо Фьорентино, играющему на лютне, что находится в Галерее Уффици во Флоренции. Из-под своей рясы мальчик высунул ступню, обратив к зрителю очень чистую пятку, а вокруг пятки раскиданы оборванные по самую головку розы и розовые лепестки, намек на Марию Мистическую Розу, которой многие поклонялись, Блок в том числе, – деталь весьма экстравагантная, пятка среди лепестков.

Бернардино Сиенский, святой, с которым мы уже встречались в Лоди, в церкви Сан Франческо, у Лотто сухонькой старичок в серой мешковатой рясе, смотрящий сквозь Мадонну на голые ягодицы одного из танцоров, и этим зрелищем завороженный до такой степени, что руки к груди прижал, рот беззубый открыл, весь застыл в умильном напряжении, чуть ли не слюна капает; он, бичевавший мирские пороки, думал ли, что в Святом собеседовании ему такое откроется? – а за стеной, отгораживающей стариков, вокруг трона Мадонны собравшихся, от остального мира, расстилается пейзаж под огромным небом, уже не искусственными небесами, как в алтаре Сан Спирито, а небом реальным, насколько может быть реальным небо, царящее над желтеющей нивой, и свежим лесом, и садом, и ключом, что «погружая мысль в какой-то смутный сон Лепечет мне таинственную сагу Про мирный край, откуда мчится он, – Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, – И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога», – и для того, чтобы представить Бога, Лотто уже не нужно никакого голубя, как в алтаре церкви ди Сан Спирито.

Я, полностью повторяя позу и выражение Бернардино Сиенского, сверлил картину глазами; вокруг было сумрачно, и в церкви никого не было, она должна была вскоре закрыться после утренней службы. Ко мне подошел служитель; я подумал, что он, как обычно это бывает, начнет меня торопить, сообщая, что церковь закрывается, но он, как-то очень добродушно мне подмигнув, спросил: «Что, нравится?», имея в виду ягодицы, кажется. Затем зажег свет, осветив картину, чтобы мне было лучше видно, постоял со мной, что-то восхищенно бормоча, показал мне на другие картины, тоже, по его мнению, интересные, с чем я не совсем согласен был, а затем обратился со следующим:

– Слушай, – говорит, – ты такой длинный, не польешь ли мне цветы?

Я, придвинув к себе маленькую лестницу, вскарабкался к нишам вверху одной из капелл, где стоял дешевенький бумажный образок Девы, а вокруг нее – горшки с цикламенами, зауряднейшие и у нас в России также везде продающиеся, и старичок-служитель попросил меня заодно оторвать гнилые – marcite – цветы и листья. Стебли цикламенов имеют обыкновение гнить у корешка, хотя сами они еще полны жизни, упруги и свежи, и этот странный ритуал, и то, как я ощутил плоть цветов своими пальцами, – все это заставляло меня думать о ногах ангелов Лотто, столь лихо задранных, и само слово marcite, звучащее – согласитесь – совсем не так, как звучит русское «сгнившие», придавало ритуалу какую-то порочную мягкость, ту самую мягкость, что капает из разинутого на ангелов рта Бернардино Сиенского на посвященном ему алтарном образе. Мы, православные, очень склонны эту мягкость, несколько напоминающую нам похотливость, везде в католицизме усматривать и громко порицать. То есть, смотря на ангелов, думать о marcite и о том, что «живейшее из наших наслаждений кончается содроганием почти болезненным»; но, может быть, это наша проблема, а не католицизма?

Из Бернардино Зануд я уже вышел полностью покоренным città bassa и пошел по виа Пиньоло ввысь, и на каждом шагу мне из-за крутых и живописных поворотов открывались все новые и новые красоты, и странно среди ренессансно-барочных дворцов и домов мелькали время от времени чудесные особнячки, похожие на любимые мною «памятник архитектуры XVIII в. ок. 1799 г.», что так красят мой родной Петербург. Родной вид особнячков указывал мне на то, что Бергамо был родиной Джакомо Кваренги, чем Бергамо очень гордится. На виа Пиньоло это соображение кажется не слишком важным, так как для нее неоклассицизм конца XVIII века – лишь маленькое побочное примечание, хотя для Петербурга и нет, пожалуй, архитектора важнее, чем Кваренги. Судя по всему, все эти «памятники XVIII в. ок. 1799 г.» с их фронтонами и белыми колоннадами, Россию заполнившие в различном виде – и в виде особняков, и дворцов, и казенных учреждений, и больниц, и церквей даже, – и давно превратившиеся в одну из главных российских ценностей, свой исход имеют именно в Бергамо, и это тема для особых размышлений. Фасады более ранние, более интересные, более живописные отодвигали от меня петербуржские воспоминания, по улице Зануд я подошел к венецианским воротам сittа alta и, пройдя несколько шагов, оказался на площади San Michele al Pozzo Bianco, Сан Микеле аль Поццо Бьянко, Святого Михаила у Белого Колодца.

По-моему, это одна из самых обаятельных площадей Бергамо. Все на ней сохранило свою аутичную аутентичность, все осталось, и Сан Микеле, и Белый Колодец в виде простого фонтанчика с каменным корытом, приставленным к облупленной стене, и выщербленные ступени широкой лестницы, поднимающиеся к небольшой площади перед старым готическим фасадом, простым и грубым, маленькой церкви, расписанной, конечно же, Лоренцо Лотто, на этот раз – фресками со сценами из жизни Девы Марии. Во фресках нет ничего сверхъестественного, это прекрасная работа, но и все, – для Лотто этого маловато. Фрески очень светлы и заполнены красивыми, хорошо одетыми женщинами, очень похожими на тех брешианок Моретто и Савольдо, что я встретил на пьяцца Витториа. Сама же церковь, сочетание фресок Лотто с остатками более ранних росписей, иногда совсем примитивных, византийствующих, прекрасна, и она всегда пуста, редкий турист про нее знает и до нее доходит. От Сан Микеле аль Поццо Бьянко начинается сittа alta, и упоителен путь по его улицам в центр, ко всем знаменитым памятникам Бергамо, к капелле Коллеони, к базилике Санта Мария Маджоре, к палаццо делла Раджоне, Кампаноне и баптистерию. К ним лучше всего идти не по протоптанной туристической дороге, начинающейся от ардекошной станции, куда причаливает фуникулер, а изгибисто, подходя к той же Санта Мария Маджоре сзади, проплутав по улочкам, полным прекраснейших дворцов, с террасами, висящими над città bassa, сверху смотрящегося весьма привлекательно, так как туманная дымка, почти все время его окутывающая, ретуширует его ординарность, так что нижний Бергамо кажется фотографией – не литографией, нет – «старинной, не первоклассной, но вполне пристойной».

Прекрасны площадь и палаццо Терци, связанные с любовными приключениями Стендаля, со скульптурой какой-то Доблести или Добродетели в нише стены, площадь закрывающей. За стеной видны верхушки деревьев hortus conclusus, куда попасть не судьба, а дородной Доблести-Добродетели ассистируют два пухлых младенца, подносящих ей какие-то, видно геральдические, щиты; время лица младенцев почти стерло, стерло и геральдику со щитов, и время, как дымка città bassa, скульптурную группу только украсило, придав ей сходство с расплывчатой фотографией XIX века. Особенно хороша терраса палаццо Терци с печальными силуэтами скульптур – попасть туда непросто, но возможно, – и чем-то она напоминает террасу, видную сквозь арку комнаты в «Благовещении» из Реканати, хотя за оградой нет ни роз, ни сада, одна пустота; сделав еще один изгиб по улочке вверх, доходишь до пьяцца Розате и, повернувшись задом к достойному, но фальшивому неоклассицизму учебного здания Личео Паоло Сарпи, оказываешься лицом к лицу с южным фасадом базилики Санта Мария Маджоре, носящим поэтичное название Portale dei Leoni bianchi, Портал Белых Львов.

Фасад называется так из-за цвета мраморных львов, держащих на своих спинах колонны входа, и является одним из интереснейших памятников готики в Италии. В нем больше всего поражает следующее: великие готические фасады – это Summa Deus, философский трактат в камне, продуманный и выверенный, с внутренней нерушимой логикой как в большом, так и в малом; готические фасады подчинены сложной, но строгой симметрии. Этот же фасад – сплошная асимметрия, не трактат, а очень прихотливое лирическое стихотворение, построенное на ассонансах. Конечно же, фасад этот не главный, и это памятник не высокой готики, а поздней, XIV века, но все исторические соображения улетучиваются перед его странностью. Изукрашенный вход, смещенный от центра, никак не соотносится с проемом окна, и необычное скульптурное сооружение, похожее на мраморный реликварий, творение Джованни да Кампионе, этакая кружевная башенка, притороченная к стене, также смещена несколько вбок, хотя вроде бы именно она – важнейшая деталь и должна быть центром. Все эти архитектурные причуды разбросаны по стене, лишенной каких-либо украшений, фоном им служит обнаженная каменная кладка, и простецкая строгость стены усиливает прихотливость танца деталей, так что в целом архитектура производит какое-то модернистское впечатление. Сознателен подобный модернизм или просто так получилось, не важно: но Портал Белых Львов очень многое объясняет во вкусах и Бергамо, и Лотто и во взаимной их друг к другу привязанности.

В базилику можно войти прямо через Портал Белых Львов, и через нее выйти на главную площадь, пьяцца дель Дуомо, но лучше, обогнув здание и следуя за перепадами высоты, столь для Бергамо характерными и придающими его архитектуре особенную остроту, выйти на площадь сбоку, чтобы сразу открылись все ее красоты: и северный фасад базилики, зовущийся Portale dei Leoni rossi, Портал Красных Львов, и цветастая капелла Коллеони, выстроенная тем же мастером, что была выстроена Павийская Чертоза, Джованни Антонио Амадео, раскритикованная Муратовым за готичные перегруженность и пестроту «от которой рябит в глазах», и стрельчатые арки палаццо делла Раджоне, и очень изящный, маленький, бело-розовый готический баптистерий. Фасад же главного собора, приставленный к нему в XIX веке, сделанный задорого и изображающий непонятно что, какой-то ренебароккансс, окажется в стороне, и не будет портить впечатления от грациозной асимметричности этой площади, одной из самых обаятельных в мире. Затем уже и к фасаду собора можно обернуться, и он тоже покажется ничего, вполне входящим в целое, – спешу это заметить, чтобы через сто лет никого не смутило мое пренебрежение к историзму, как меня сейчас смущает пренебрежение Муратова к капелле Коллеони за то, что мастерам, ее строившим, «не удалось здесь вырастить что-либо похожее на стройный архитектурно-скульптурный организм подлинного Возрождения». Как будто они должны были что-то выращивать.

Интерьер базилики Санта Мария Маджоре также гораздо интереснее интерьера Дуомо с его неоклассическими капеллами, наполненными, правда, преотличными картинами венецианцев XVIII века, в том числе и самого Тьеполо. Хотя от готики в интерьере базилики почти ничего не оставлено, практически все его переделки завершены в XVI веке, и с той поры он остался нетронутым; никак лучше, как «маньеристический», этот интерьер не охарактеризуешь. Вид его для Италии необычен, и поразительна в этом интерьере особенная любовь к дереву, северная какая-то, дерево используется везде, оно обработано особо, тонко и искусно, в Ломбардии напоминая о Балтийском море, так как светится изнутри сладостным янтарным светом, медово-желтым, но начисто лишенным приторности. Главная туристическая приманка базилики Санта Мария Маджоре сделана именно из такого дерева, и это, конечно же, интарсии Лоренцо Лотто.

Интарсии Лотто, украшающие хоры Санта Мария Маджоре, теперь чуть ли не самое популярное его творение. Сегодня в них привлекают не основные сцены, многофигурные истории из Ветхого Завета от Сотворения мира до Маккавеев, и не мастерство – мастерство в них скорее явлено Джован Франческо Капоферри, выложившим в дереве рисунки Лотто, и мастерство это чисто ремесленное, достойное другого памятника, о котором интарсии Санта Мария Маджоре все время напоминают, Янтарной комнаты, – а композиции на крышках, предохранявших эти сцены, поэтому изначально считавшиеся второстепенными. Теперь от крышек все сошли с ума, хотя во времена Лотто они ценились не так уж и высоко. Существуют документы об оплате Лотто рисунков: рисунки композиций стоили по 9 лир, крышки же – 1 лиру 14 сольдо.

Помешательство на этих крышках – а это именно помешательство, так как тот поток литературы, посвященный их толкованиям, иначе как помешательством, и не назовешь, – спровоцировано тем, что на них изображены различные аллегорические ребусы. На одной из них мы видим голого бородатого мужчину, сидящего на осле и держащего в одной руке зеркало, в другой – циркуль; на голове мужчины пустая птичья клетка, осел задними ногами уперся в какое-то пламя. Вдобавок мужика на осле, центральное изображение, обрамляет бандероль, в середину которой вплетена змея с отрубленной головой, а по бокам висят загадочные атрибуты: маска и военный шлем – с одного и кардинальская шляпа вместе с еще одной маской, но не с прорезями для глаз, а с настоящими человеческими глазами – с другого. Что все это значит – непонятно, хотя ясно, что аллегория имеет отношение к изображению человеческого безумия, La follia, и, честно говоря, этим бы можно было и ограничиться; что уж такого загадочного в голом мужике на осле с пустой клеткой на голове? – обыкновенная заметка о том, что человечество, в общем-то, неумно. Мысль, не блещущая новизной и оригинальностью, но все так загадочно и тайно, и все любители эзотерики, черной и белой магии, слетаются на мед этих интарсий как мухи, и жужжат, и возятся, и липнут, и вырастает этакое большое и интересное определение, «масонские интарсии Бергамо», – масонство же сейчас главное лакомство масс – хотя к масонству вряд ли они имеют отношение, свидетельствуя лишь о прихотливости вкуса покровительствующих Лотто бергамаских аристократов. Тема масонства теперь – гарантия финансового успеха, читай Дэна Брауна, – но плохо ли, лоттовская фантазия дала возможность подкормиться многим честным искусствоведам, защитившим по этим интарсиям десятки диссертаций, читать которые, честно признаться, довольно скучно.

Расценки на деревянные загадки, в девять раз меньшие, чем на стандартные сцены, в общем-то, справедливы. Видно, что и Лотто относился к ним как к дизайнерским второстепенным заданиям, и ангельская голая ступня среди лепестков и головок розовых бутонов в Сан Бернардино ин Пиньоло энигматичнее –

как мне нравится это слово из дэн-брауновского лексикона: например, реклама автоматов для подзарядки мобильников: «Каждый месяц мы будем знакомить тебя с выражениями, которые помогут тебе выглядеть умнее и энигматичнее»

– и много талантливей ребусов интарсии, но современность, переделав Лотто на свой лад, и здесь поработала. Лотто создал рисунки, для рекламы автоматов подзарядки мобильников подходящие как нельзя лучше, и честные искусствоведы, современность чующие, но не осознающие, на них и набросились, им отдавая предпочтение. Чего только стоит крышка сцены «Сотворение мира» с пылающим желтым солнцем на темно-коричневом фоне, в центре которого глаз, а из глаза растут руки и ноги, и вокруг красиво написаны слова Chaos Magnum; чудесная обложка к диску Lords Of Chaos британских рокеров группы Magnum – только они об этом не знают. Незнание Лотто – личная проблема британских рокеров, а для нас, с Лотто знакомых, его умение попасть в струю и делает его таким разным, таким привлекательным, – и именно поэтому нельзя не согласиться с Беренсоном, утверждавшим, что для того, чтобы понять итальянское чинквеченто, знать Лотто важнее, чем знать Тициана, – и этим чудным Chaos Magnum с ручками и ножками, растущими из глаза, все рассуждения о Бергамо и Лотто можно было бы и закончить, если бы не одно приключение, о котором я не могу не рассказать.

Я очередной раз приехал в Бергамо, чтобы насладиться путем из città bassa в сittа alta, поздороваться с Сазерленд и Груберовой, а потом, поклонившись Chaos Magnum, поехать обедать на самый высокий холм в Бергамо, холм Сан Виджилио, на который тоже возносит вас фуникулер и на котором, кроме живописного парка, вроде как и нет ничего, кроме разве что двух ресторанов, прекрасных тем, что с их террас открывается вид бесценный. С террасы одного, что подешевле, – вид на città bassa, но с окрестностями, так как Сан Виджилио очень высок; с того же, что подороже, – на сittа alta и, соответственно, на панораму самой дорогой в Европе недвижимости, в том числе и на бергамские башни, базилику Санта Мария Маджоре, на Дуомо – они не продаются. Дуомо сверху смотрится лучше, чем лицом к лицу, так как видна древняя структура, а девятнадцативековый декор исчезает; оба вида хороши, помогают пищеварению, кухня примерно одинакова, – так что выбирайте; одним словом, я приехал в Бергамо, чтобы совершить свою самую любимую прогулку.

Дойдя, как полагается, до Сан Микеле аль Поццо Бьянко, я во вратах был остановлен служителем, попросившим меня немного подождать, так как заканчивалась субботняя месса и через некоторое время церковь будет пуста и свободна. Дабы не мешать религиозному обряду – маленькая церковь, обычно совершенно безлюдная, оказалась довольно заполненной – я уселся на выщербленных ступенях старой лестницы, ведущей к церкви. Прямо напротив меня была маленькая пиццерия с пиццей на вынос, с дощатой скамейкой около нее, чтобы, если захочется, вынесенную пиццу тут же и съесть сидя. Торчал унылый кипарис, и рядом был несколько нечистый, но прелестный фонтанчик, тот самый Поццо Бьянко, Белый Колодец, и выщербленность старых ступеней брала за душу, и в душе разливался покой от гармонии окружающего, прямо-таки японский ва́би-са́би, «скромная простота», подразумевающий эстетизм философского обаяния простоты и предпочтение внутреннего изящества вещей их внешнему великолепию. Я тут же вспомнил замечательный фильм Эрманно Ольми «Дерево для башмаков». С эстетизмом воистину головокружительным Ольми рассказывает несколько историй из быта крестьян бергамских деревень конца XIX века; центральной является история шестилетнего мальчика Менека – уменьшительное диалектальное Mиnec от Domenico, – столь талантливого, что священник уговорил его отца отдать мальчика в школу. Школа находится в шести километрах от дома, каждое утро Менек уходит в нее в тумане, потом возвращается, но однажды он очень опаздывает, все ждут и нервничают. Оказывается, что его деревянный башмак – дзокколо, zoccolo – сломался, поэтому ноги Менека разбиты до крови. Отец его, чтобы сделать сыну новые башмаки, рубит дерево, принадлежащее помещику, его работодателю. Помещик браконьерскую порубку обнаруживает и всю семью из поместья изгоняет, чем фильм и заканчивается.

Мальчик такой, что прямо сердце надрывается, остальные истории бедных крестьян столь же трогательны, но по большому счету это все не сюжеты, а подсюжеты, а главный же сюжет – чередованье времен года. Годовой цикл в фильме показан с определенностью старых аллегорий времен года так же четко, как четко он прослеживается в «Евгении Онегине» (или у Гесиода, если хотите), и ощущение времени дано через первородство крестьянского быта, природную подлинность, от позднего лета, сбора кукурузы, до весны, первой травы и посева. Снято все удивительно, так, что «На свете все преобразилось, даже Простые вещи», в гамме сизо-серой или золотисто-коричневой, прямо не кино, а картины Джакомо Черути, брешианца XVIII века, большого мастера ва́би-са́би – оно же arte povera, «бедное искусство». Практически все роли в фильме Ольми сыграны не профессиональными актерами, а жителями деревень вокруг Бергамо, и фильм аутентичный до аутичности, и главное в нем – скромная, но изощренно живописная простота, совсем как у брешианского Черути, в Бергамо все время вспоминающегося. Впрочем, у Ольми – как и у Черути – и социальный протест наличествует; итальянские левые его фильмы очень любят.

Вид Сан Микеле аль Поццо Бьянко настойчиво говорил мне о скромной простоте ва́би-са́би, Бергамо свойственной и вызванной бедностью, – после XVI века город обнищал. Изыски Лотто вроде никак не вяжутся ни с бедностью, ни с фильмом «Дерево для башмаков»; а вот все же есть между ними одна осязаемая связь – вообще-то связей больше, и ведь недаром при взгляде на «Благовещение» Реканати вспоминается Эмилия, воплощение народности Пазолини, – и эта связь, конечно же, те самые интарсии в базилике Санта Мария Маджоре, в которых, кроме эзотеричности и масонства, есть еще и удивительное чувство дерева, материала столь же первородного, как камень, хлеб, вода, как времена года – как все то, что объединяется понятием «простые вещи» (имеющим к «Простым вещам» Попогребского мало отношения). Воспоминания о «Дереве для башмаков» около Белого Колодца тут же заставили всплыть в памяти фразу из Муратова, одну из тех немногих, что он Бергамо в главе «Бергамо» уделил: «Звонким стуком деревянных Zoccoli, шумом горной воды, льющейся из фонтана в медные кувшины женщин, говором странным и малопонятным соплеменников Арлекина и Бригеллы пробуждается верхнее Бергамо, и приветливый старый альберго его раскрывает свои двери редким путешественникам, знающим всю прелесть этого места». Где ж эти zoccoli, где медные кувшины в этом царстве самой дорогой в Европе недвижимости? – только в фильме Ольми – подумал я, и как раз в этот момент из пиццерии с пиццей на вынос вышел поджарый молодой итальянец в грязноватом переднике, повязанном поверх джинсов с дырками на коленях, и попросил у меня прикурить.

Он был длиннонос и кудряв, его густые волосы в мелких колечках были собраны пышным хвостом на затылке, и, прикурив, он уселся на лавочку прямо напротив меня; вот тебе и соплеменник Арлекина и Бригеллы. В любом путеводителе типа «Бергамо: отдых и развлечения» прочтешь: «С Бергамо неразрывно связаны такие понятия, как бергамские танцы, аромат бергамота и персонаж итальянской комедии дель арте – арлекин». Все знают, что Арлекин, или Труффальдино, так как теперь чуть ли не самый знаменитый арлекин – это Труффальдино из «Слуги двух господ» Гольдони, – родом из Бергамо. Сами бергамаски очень заняты поисками происхождения Арлекина и арлекинов в своем городе. Рождение Арлекина в Бергамо весьма сомнительно, так как арлекины, скорее всего, пришли из Франции, и во всех справочниках написано, что Труффальдино – одно из имен дзанни Арлекина; zanni же, обозначение персонажа-слуги, часто пишущееся, как и арлекин, с маленькой буквы, происходит от Zanni, венецианского уменьшительного от диалектального Zuan, Giovanni. Судя по всему, бергамаском Труффальдино-Арлекин стал довольно поздно, придя в Бергамо из Франции через Венецию. Мне Труффальдино из «Слуги двух господ» вообще антипатичен, мне не нравятся ни его хитрость, ни его неграмотность, ни прожорливость, ни то, что его все время бьют; а больше всего в нем мне не нравится то, что впервые я с ним столкнулся в советском фильме «Труффальдино из Бергамо» 1971 года, сделавшем из Гольдони музыкальную комедию, где Константин Райкин орал на весь СССР:

...

Я Труффальдино из Берга́мо

с удармением на а́, неправильным и уже тогда меня раздражавшим, хотя про Бергамо я ничего и не знал.

Мне вообще кажется, что Труффальдино – идеологическая диверсия венецианца Гольдони против Бергамо и его аристократичности, придумавшего что-то вроде анекдотов про хохлов, столь любимых кацапами, представляющих украинцев – вообще-то имеющих исторические корни гораздо более уважаемые, чем Московия, – плохо соображающими добродушными тупицами. Гольдони при этом свою диверсию удалось глубоко внедрить не только в сознание иностранцев, но и самих бергамасков, провозгласивших Труффальдино своим. Где Труффальдино среди бергамских портретов Лотто или Морони? – нет никаких труффальдино; но с течением времени, замкнутый и обедневший Бергамо, подчиненный этой суке Венеции, сам уж себе роль Труффальдино навязал, не зная, как прокормиться. Об этом я подумал, смотря на курчавого современного соплеменника Арлекина и Бригеллы в грязном переднике поверх джинсов, прикурившего и присевшего на корточки напротив меня. Неожиданно – знаете, как это в Италии бывает? – помните сцену в «Восемь с половиной» Феллини, когда Марчелло Мастроянни со своей женой Анук Эме в кафе сидят и разборками занимаются, а напротив сидит любовница Марчелло Карла, чудная Сандра Мило, кофе пьет, и вдруг в руках у нее арфа появляется, она поет, и все, даже успокоившаяся Анук, в восхищении ей аплодируют? – знакомые и прекрасные звуки донеслись до меня, ибо, не вставая с корточек и не вынимая сигареты изо рта, курчавый пиццеришник запел:

Una furtiva lagrima

Negli occhi suoi spuntò

Слезы любимой видел я

– голосом Роландо Вильясуна и с его мимикой. Завороженный и все на свете позабывший, как забыла все Анук Эме, внимая арфе, я отдался божественным звукам L’elisir d’amore Доницетти, столь близким славянской душе благодаря фильму прошлого столетия «Неоконченная пьеса для механического пианино» Михалкова, где эта ария, звучащая над спящим дитятей с тонким золотым крестиком на шее, этой души стала прямо-таки воплощением, и столь же – благодаря фильму «Матч-пойнт» Вуди Аллена, созданному в столетии нынешнем, – близкой и современной душе англосаксонской. Учитывая, что «Матч-пойнт» является экранизацией «Преступления и наказания» Достоевского в той же степени, что и «Неоконченная пьеса для механического пианино» является экранизацией Чехова, фильм Вуди Аллена душу англосаксонскую со все той же славянской душой сближает, а заодно и сравнивает, рисуя нам историю Раскольникова 2005 года. Финал фильма Вуди Аллена – хеппи-энд нового тысячелетия; у Достоевского, кстати, тоже хеппи-энд. Именно хеппи-энд – самое сильное, что в фильме есть, особенно если учесть параллель этих двух хеппи-эндов, у Достоевского и Вуди Аллена: раскаяние на каторге у первого и снятие обвинения в участке – а вместе с ним и чувства вины – у второго, – превращается в целое размышление о трансформации этических понятий на протяжении двух столетий, а заодно и о различиях души русской и англосаксонской (или православия и протестантизма, если хотите). И вся эта сложная структура русской и англосаксонской духовности осенена Una furtiva lagrima, и как, интересно, сидя там, у себя на небесах, к этому относится Доницетти? Думает о недополученном с проката гонораре?

Пиццеришник продолжал терзать меня наслаждением:

M’ama! Sм, m’ama, lo vedo, lo vedo.

Un solo instante i palpiti…

Я любим! Да, она любит меня, я вижу, вижу.

Слышу лишь частые биения…

– и, наконец, закончил душераздирающим: Si puo morir, si puo morir d’amor («Теперь можно умирать, можно умирать от любви»). Сзади меня раздались бурные аплодисменты; это аплодировала публика, вышедшая из церкви Сан Микеле после субботней мессы. Теперь только до меня дошло, что не так уж и чужд Доницетти Бергамо, хотя и провел большую часть жизни в Риме, Милане и Париже, и что его «Любовный напиток» и «Дочь полка» имеют дело все с той же бергамской ва́би-са́би, arte povera, так что правильно их сейчас ставят в стиле эстетики советского колхоза, типа «Свинарки и пастуха», как это я недавно в Ла Скала и видел. Публика, вышедшая из церкви, состояла по большей части из старух, шикарных, подтянутых, с отличными лицами и в отличных, черных по преимуществу, дизайнерских тряпках, с платками Hermes через плечо. Как будто они не на мессу, а в Ла Скала сходили.

Чем-то знакомым повеяло от этой толпы, и, приглядевшись, я различил отдаленное сходство старух с девами Лотто из «Жизни Марии», столь густо по стенам Сан Микеле рассыпанными. Я догадался, что эти девы и дамы, пережив расцвет Бергамо XVI века – тогда они были дебелые и белокожие, – встали рядами в крипте церкви и, уснув, как рыцари Барбароссы, простояли там четыре столетия. Оказалось, что климат в крипте Сан Микеле аль Поццо Бьянко удачный, как в нашей Киево-Печерской лавре или в Ганджи, что в Сицилии, знаменитых своими мумиями в церковных криптах, он тоже предохраняет от тления. Века промелькнули, девы и дамы в бергамской крипте усохли и прекрасно замумифицировались, проведя в подземелье все время, что Бергамо беднел и рожал своих вечно избиваемых и голодных труффальдино-неморино. Герой «Любовного напитка» – типичный Труффальдино, его в опере все так же чморят, как Труффальдино в пьесе, – бергамские красавицы труффальдинов рожать не хотели, и, пережив обе мировых, сегодня они стали обладательницами самой дорогой недвижимости в Европе, проснулись, приоделись и решили на свет божий из крипты вылезти, чтобы в права владения вступить и своей недвижимостью распорядиться. Почему именно сегодня, уж не знаю, чем так уж им угодило время Берлускони; также не знаю, выходили ли они наружу во времена Гарибальди или Муссолини, – но именно в день моего приезда, в субботу, они объявили побудку и сходку, обмотались Hermes’ом и из крипты вылезли наружу; поэтому-то и служитель меня не пускал, старухи там, пока я сидел на ступенях, свои кожу и кости в порядок приводили, и лишние свидетели им не были нужны. Роландо Вильясун же в грязном переднике специально был вызван за большие деньги, чтобы эти мумии Una furtiva lagrima поприветствовать.

Вот какие бывают бергамаски.

Наши рекомендации