В парке южного дворца Мару-Атон 9 страница

Эйе смотрел в одну точку: на небольшую щербинку на гладко отполированном каменном полу Смотрел, думал и слушал. А Пенту от усталости прикрыл глаза. Но он не спал. Он никогда не засыпал в присутствии его величества. Ему удобнее было слушать с закрытыми глазами. Фараон знал эту его привычку.

– Я размышлял над словами Бакурро. Не мог я иначе. Выслушав вас и внемля советам моего отца Атона светозарного, я решил обнародовать указ…

Где-то меж колонн, в конце зала, мелькнула фигура начальника царских покоев Ипи. Царь приказал ему прислать двух писцов. И тот бросился выполнять приказание.

Его величество уперся рукою в колонну, точно намеревался сдвинуть ее с места. И сердито сказал:

– Вот прикажу я, вот прикажу я нечто. И весь Кеми – от Порогов и до Дельты, от Азиатских пустынь и до Ливии – превратится в базальт. И сейчас мы крепки, и сильны, и непобедимы. Но я сделаю Кеми подобием единого лагеря воинов. Это будет базальтовый бивуак. Даже дыхание у всех должно быть одинаково равномерным. Не говоря о шагах. По сравнению с которыми шаги лучшего полка покажутся расхлябанными. Вот прикажу я это и сделаю!.. Я обнародую этот указ!

Царь сжимал кулаки. Он казался кулачным бойцом. Каких обожают в азиатской Ниневии.

Это было поразительно: грозный тщедушный царь! Но главное в другом: что это будет за указ? О чем?

Этой ночью

– Кийа.

– Я слушаю тебя.

– Кийа.

– Твое величество, я здесь…

– Кийа.., Ты не так меня называешь…

– А как же называть тебя, мой любимый?

– Вот так, как назвала.

– Хорошо, мой любимый.

– Это твои груди?

– Нет, твои. Они принадлежат тебе.

– Потому, что люблю их?

– Потому, что ты – господин мой.

– Они тверды, как яблоки.

– Это плохо?

– Я люблю их.

– Яблоки?

– Нет, твои груди…

– Эти груди – твои, мой любимый…

Эхнатон ищет глаза. Ее глаза. А вместо них – глубокая глубина. Он ищет ее губы. А вместо них – прохладные гранаты: такие большие, такие гладкие, такие притягательные. Он жаждет взять ее всю. В свои руки. В свои объятия. А вместо нее – обжигающее, невесомое пламя. О Кийа, кто родил тебя? Неужели же женщина во плоти? Или ты рождена там, на небе, возле отца великого Атона?..

– Послушай, Кийа, порою ты кажешься существом сказочным.

– Что же во мне сказочного?

– Или святою…

– Это еще что?!

– Я боюсь притрагиваться к тебе.

– Обними меня.

– Мне кажется, что проснусь однажды и не увижу тебя. Все окажется сном.

– Крепче обними!

– А может быть, я – это сон?

– Сжимай же посильнее… Я люблю, когда ты причиняешь боль…

– Вдруг ты проснешься и – не будет меня…

– Молчи…

– Ты будешь плакать?

– Прошу тебя, замолчи.

– Кийа, ты будешь плакать по мне?

– Вот я зажимаю тебе рот…

Его величество с каждым днем все сильнее ощущает одно: не может без нее! Она – в сердце его. Она – жизнь его. Как он мог без нее до сих пор?.. Он прижимается губами к ее уху и шепчет едва слышно:

– А ты сына родишь?

– Я рожу много сыновей. Я молода. У нас должно быть их много. Очень много.

– Именно сына?

– Только сына. Потому что люблю тебя… А когда любишь, говорят, желания сбываются.

– Да, это правда.

– Может, я уже зачала сына?

– Может быть. У меня не было сына. Одни дочери. Я не знаю, что с ним делать-то?

– С сыном?

– Да.

– Надо сделать ему обрезание…

– Это я знаю…

– А потом растить богатыря.

– Каким образом?

– Доверь это мне, возлюбленный мой.

– Доверяю…

Он целует мочку ее уха… Упругую, как бобовое зерно…

– Откуда у тебя такая мочка?

– Она вкусная?

– Вкуснее меда.

– Она тоже твоя, любимый.

– А это?

Он мизинцем – едва-едва мизинцем, кончиком его – касается углубления в животе. Крошечного углубления на белой чаше…

– Он тоже мой, Кийа?

– Конечно.

– Совсем?

– Совсем, совсем…

– Совсем, совсем, совсем?

Его величество дурачится от счастья. От избытка чувств… Горячей щекой припадает к животу. Он словно пчела на цветке.

Она смеется. Ей приятно. Эхнатон на вершине счастья – она-то хорошо понимает!

Он спрашивает не без лукавства!

– А если я умру?

– Сначала – я.

– Если – я?

– Но ты же повелел строить гробницу для меня?

– Так что же?

– Значит, раньше умру я!

– Неправда!

И он снова припадает к ней. И снова и снова спрашивает себя: «Кто же изваял ее? Где этот величайший ваятель?» Спрашивает себя, а сам знает – кто. Не может не знать. Это он! Это он, сияющий на небе!..

Он замирает. Обнимая ее. Слившись с ней… Нет откуда она? Кто изваял ее? И почему приблизил ее к себе так поздно?!

Кийа запрокинула руки. (Подмышки у нее гладкие, словно галька морская. Они тщательно выбриты цирюльниками.) И соски тоже рвутся вслед за руками. Куда-то кверху. Или в сторону. Такие розовые. Бледно-розовые.

Глаза ее полузакрыты. Она обессилела от любви. Ибо он – сильный. Ибо он – любимый. Она родит ему сына. Еще сына. Сыновей. Сколько захочет – столько и родит…

Ночь. Глухая ночь. Спит земля. Не спит только стража. И не спит Кийа. Не спит его величество.

– Ты устал?

– И не бывало!

– Ты жаден до любви.

– До твоей любви. До твоей!

Они смотрят вверх. При свете одного-единственного светильника потолок кажется небесным шатром. Под которым летают птицы. Написанные рукою Юти…

Может быть, проходит час… Он говорит:

– Я не говорю: буду любить вечно. Однажды уже говорил. Правда, не тебе. Но мне хочется доказать это…

И снова лежат. Безмолвные. Счастливые.

Ему захотелось вина. Ей тоже. Они садятся. Полунагие. И пьют глотками. Глоточками. Порою каплями. Наслаждаясь. Как любовью. Такое хорошее вино. «Лучшее вино Атона в Ахетатоне…»

– Послушай, – говорит он, – я сочиняю указ. Я разошлю его всем хаке-хесепам. Во все провинции. Я повелю высечь слова указа на гранитных столбах. И поставить те столбы во всех провинциях. И пока будут стоять те столбы с теми текстами – будет цел и неприступен Кеми. Во веки веков!

Вспомнив об указе, его величество на радостях поднимает чару. Выше головы. На всю вытянутую руку. А потом пьет ее залпом. Единым духом…

– Если мы были вот такими, – говорит фараон и крепко сжимает кулак, – то теперь, после указа, будем такими. Это указ о том, как нам дальше жить. Он превратит Кеми в единый военный лагерь. Несокрушимый кулак! Власть провинций обратится в ничто! Власть фараона усилится неимоверно!

Его величество сжал кулак изо всей мочи. Даже косточки на тыльной стороне побелели. Хрустнули суставы. Небольшой, но внушительный кулак получился. Кийа тронула, погладила его. Одобрила:

– Хорош кулак!

Фараон доволен. Очень доволен. Посмотрим, что скажут брат Суппилулиуме, брат Душратта, брат Узиру и прочие братья-враги, чтоб им пусто было! Кеми крепок, един, как никогда. Но этого мало: он будет словно базальт! Ни единого ворчанья не услышит его величество. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Как в войсках. Да еще похлеще! Это единственный путь. Для Кеми. Иного нет и быть не может!..

Фараон продолжал любоваться кулаком. Вместе с Кийей. Она согласилась с его мнением. Да, голова в государстве должна быть одна. Как сказал некий мудрец в старину: «Остальные головы должны или повиноваться, или преспокойно уходить в могилу». Одна голова – одна мысль, одна воля! И тогда можно спокойно спать. Благоденствие Кеми будет обеспечено. А Хапи будет течь при всех обстоятельствах, пока сияет на небе его величество великий Атон…

– Это так! Это так! – подтверждает фараон.

А знает ли Кийа, кем был навеян этот указ? Ну конечно, не знает! Откуда ей знать, если он ничего не говорил – ни единого слова – об этом самом писце Бакурро? Иногда бывает так: хороший совет получаешь от того, который мыслит совершенно противоположно. То есть твой советчик убежден в одном, а подсказывает тебе нечто другое. Правильное, по твоему убеждению. Неправильное, по его мнению…

– Тебе не кажется, что этот писец более не нужен?

– Нет, почему же, Кийа? Напротив, я хочу дать ему повышение.

– Это зачем же еще?

– Он будет моим постоянным советчиком. Негласным. Он посоветует одно, а я, может быть, сделаю иначе. Он человек прямой. Вроде хорошо отполированного бронзового зеркала. Нельзя же без зеркала. Верно, нельзя?

– Пожалуй.

– Вот и без Бакурро нельзя. Пускай убедится в том, что Кеми процветает вопреки его словам. Назло ему.

«…Или это новый любимец, или невинная причуда его величества? Неужели какой-то писец, неведомый миру, будет давать советы владыке Кеми? Это настолько смешно, что об этом надо молчать. Надо рассказать обо всем Маху. Он, наверно, примет меры. Наверно, примет. Маху свое дело знает…»

Фараон продолжал размышлять вслух. Он все может. Стоит пожелать ему – и Суппилулиуме будет повергнут во прах. Душратта замолчит. А этот вьюн Узиру исчезнет с лица земли. Только этого его величества пока что не желает. Тутмос Третий дошел чуть ли не до гор, которые за Митанни. А для чего? Ради дани? Пожалуй. Однако все прекратится в любой день, если нет поблизости гарнизонов. Но и гарнизоны – до поры до времени. Если говорить серьезно, вернее всякой дани – занятие вражеской страны. Не войском, но идущим за ним народом. Но кто же на Кеми желает переселиться в неопрятную Азию? Кто? Разве что преступники, которым все безразлично – что на каменоломню, что в Азию! И эфиопам тоже придется поразмыслить, почесать затылки, умерить свой пыл И ливийцам – тоже. Одним словом, Кеми поставит врагов на место. У них колени станут что вода. И кости все станут что вода!

Она слушала и радовалась. В самом деле, почему бы не прекратить все эти разговоры насчет того, что его величество трусит, боится войны, предпочитает отступление наступлению? Почему бы не развязать руки Хоремхебу? Этот…

Фараон решительно перебил ее:

– Нет, я не говорил, что начну войну. Об этом и не заикался. Я сказал нечто другое: Кеми будет словно кулак, он будет единый: с одним биением сердца, с одним дыханием, с едиными мыслями. Вот такого Кеми враги убоятся. И без войны. А воевать зачем же? Без нужды не стоит! Ведь каждую войну – рано или поздно – надо заканчивать. Но как? Сам придумаешь конец? Или его навяжут тебе? Понимаешь, Кийа, это очень многотрудное дело – война!

Да, она отдает себе отчет. И тем не менее. Надо ли без конца сдерживать Хоремхеба? Если у того чешутся руки – в добрый путь! Дорога в Азию открыта. В Эфиопию – тоже…

– Дороги войны всегда открыты, – многозначительно сказал его величество. – Хапи разливается не когда угодно А в определенное время. Для этого священная река избрала месяц тот. Не эпифи или месоре. Но – тот. Ты запомни это, Кийа.

Его мысль не требовала дальнейших пояснений.

– А еще учти, Кийа: для покорения других стран и народов недостаточно одного оружия. Колесниц боевых. Щитов непробиваемых. Копий и стрел. Пращей и палиц. Когда мы приходили в Азию, каждый солдат, кроме оружия нес с собою и своего бога: кто – Амона, кто – Атума, кто – Анубиса, кто – Тота, кто – Ра-Гора-Ахути, кто – Озириса, кто – Изиду, Шу, Маат, И не только азиаты, но и мы сами не понимали своего собственного святого воинства. А нынче? Нынче все воочию видят и превозносят единого и великого бога нашего, который сияет на небе и который избрал меня своим единственным сыном.

Она схватила руку его величества. Она целовала руку.

– Я сказал тебе, Кийа: великая Хапи для разлива избрала месяц тот. Я говорю тебе: я сам изберу месяц, в который воины мои разольются, подобно Хапи, – в сторону Та-Кефт, и в сторону Эфиопии, и в сторону Митанни. И дальше. И дальше На Восток На Запад. И моря подчинятся нам. Кефтиу и Иси будут подобно Саи и Ей-н-ра – нашими, совсем нашими. Подобно ступеням, ведущим все выше и дальше.

– Да, да, да, – шептала Кийа прижимаясь к нему. Его величеству рисовались необъятные просторы Та-Нетер, и Западного моря, и Восточных государств, и всех государств Та-Кефт – богатых и многолюдных…

Он сказал как о деле завершенном:

– И благодаря чему все это?

– Тебе!

– Не совсем: благодаря указу. Который повезут во все концы.

Он скосил взгляд. И увидел то, что увидел: два маленьких стража на груди ее, пахнущей благовониями. Они стояли розовоголовые. Упругие. Зовущие.

И осторожно. Очень осторожно. Затаив дыхание. Дотронулся пальцем. Сначала до одного. Потом до другого соска.

Его величество был счастлив…

Тахура снова пишет

«Досточтимейший и мудрейший хозяин мой, которого любит и всегда слушает его слуга покорный Тахура, ныне торгующий товарами в великом Кеми!

Тахура молит богов о ниспослании тебе и всей твоей семье такой благодати, которой ты один достоин. И боги внемлют моим молитвам, которые есть просьбы раба твоего купца Тахуры.

Товар я продаю. Нельзя сказать, что быстро, нельзя сказать, что медленно. Купец, к которому я прибыл и который есть великий купец этой земли, пребывает в добром здравии. Он хорошо покупает товар. И да будет так всегда! Купец этой земли, как достоверно известно, крепок ныне здоровьем. Его помощники надеются служить ему, говоря: «Вот господин наш, умелый в торговых делах и сильный духом и сердцем своим».

Те же из его помощников, которые надеялись когда-нибудь заменить хозяина своего на посту его, теперь пали духом. Ибо хозяин их дал слово прожить много лет. Если почему-либо это не случится по воле богов, то мое предыдущее письмо о его помощниках полностью остается в силе. Эти помощники, невзирая ни на что, сильно соперничают меж собою. На кого же они надеются? На покупателей своих? Однако должен сообщить с радостью, что покупатель спит или дремлет, не принимая участия в великой ярмарочной торговле. И это на благо твоему величеству, ибо хозяин ярмарки здесь с его интригами – сам по себе, а покупатель сей страны с его заботами – сам по себе.

А теперь я хотел бы узнать у твоего величества: не будет ли каких-либо указаний относительно покупки льна и цены на лен? И если будет на то твоя щедрость, я бы нижайше просил прислать твоему слуге сколько возможно талантов золота или серебра. Ибо жизнь здесь не дешевая, и на еду, не говоря уже об угощении купцов, уходит немало дебенов.

Спешу также сообщить, что твой покорный слуга узнал и о том, что главный купец, о котором я говорю, возьшел намерение укрепить кровлю своей лавки. Да еще и подпереть стены до такой степени свежими подпорками, чтобы лавка не только хорошо служила, но и вызывала бы страх у соседних купцов. А страх этот, как тебе доподлинно известно, бывает оттого, что один купец делается богаче и сильней и тогда норовит подавить своих соперников по торговым делам.

Так сказывали нынче весьма сведущие в торговле люди.

Остаюсь рабом твоим покорным, послушателем слов твоих, в надежде на известия от тебя

Купец Тахура.

Писано в городе Ахетатоне в месяц паони 17 года царствования его величества Нефер-Хеперу-Ра Уен-Ра Эхнатона».

Полная готовность

Сеннефер вошел молчаливый, слишком ровный в спине. Молча кивнул хозяйке. Молча поднялся по лестнице.

Ка-Нефер раздвинула льняную занавеску: в комнате стало светлее. Яркое вечернее небо заиграло в широком оконном проеме,

Нефтеруф сидел в углу. Его не сразу заметил парасхит. А как только заметил – кивнул. Тоже молча.

– Дома мы одни, – сказала Ка-Нефер. – Муж ушел к Тихотепу.

– Зачем? – спросил осторожный Сеннефер.

– У него помолвка с девушкой из лавки Усерхета.

– Значит, мы одни?

– Мы здесь втроем. – Ка-Нефер улыбнулась.

«… Красивая, слишком красивая женщина. Слишком красива – слишком ветрена. Как мог Шери довериться ей? А Нефтеруф? Живя под одной кровлей с нею, как поручился он за свою плоть? Мужчина в соку и красивая женщина в важном деле – это гибель для дела. Это все равно, что хетт в одной лодке с жителем Кеми. Это все равно, что Амон и Атон в одном храме…»

Сеннефер смерил холодным, сосредоточенным взглядом пронзительно красивую женщину и льву подобного Нефтеруфа. Он не одобрял. Не понимал того, как мог этот бывший каторжник довериться красавице, которая достойна украсить женскую половину любого правителя мира.

«…То ли я ему слишком понравилась, то ли он сердит на меня. А за что?.. Он, как видно, очень осторожен. Он осторожен, как лев на водопое. Он явился в дом, где никогда не бывал. Он подозрителен. Он умудрен опытом…»

«…Сеннефер кажется напуганным. Или ошеломленным. Старик словно бы языка лишился. Вот он сидит. Сидит и молча озирается. Вот он сидит, и страх на плечах его, испуг в глазах его…»

Сеннефер даже вздрогнул, когда внизу послышались шаги. А это был Шери. Мудрый и неторопливый Шери. Который умел выжидать, подобно пауку. Он перешагнул через порог и сказал:

– Здравствуйте все, кто под этой крышей!

Голос у него твердый. Звенит подобно бронзе. Казалось, что он принес с собой добрые вести. Казалось, что только-только спустился с небес, где парил в чистых сферах.

Шери усадил рядом с собой Ка-Нефер. Он обнял ее за плечи, словно дочь. Жестами пригласил старика и бывшего каторжника поближе к себе. И они уселись – голова к голове, лоб ко лбу. Так и уселись в кружок. Такой тесный, что было слышно, как бьются их сердца. Очень тесно было. И очень гулко бились сердца. И с этой поры не существовало более красавицы. Ни мужчин. Одни заговорщики Только они!..

Шери достает кусок папируса. Такой изрядный кусок – амаге по ширине, два амаге да еще один пат по длине. Он расстилает на полу этот папирус. На котором четырехугольники. Они выведены умелой рукой. Их изобразил человек с острым глазом. Как у коршуна. Шери взял два цвета: черный и красный.

– Вы видите?

Шери ткнул пальцем в самый большой четырехугольник.

– Что здесь? – спросил Нефтеруф.

– Это дворец. А вот здесь, – Шери переставил палец, – вот здесь – воздушный мост. Вы знаете этот мост? Под ним проходит Дорога фараона. Вы знаете этот мост?

Нефтеруф прошептал:

– Дайте мне обыкновенный молоток. Который у каменотесов. И вы через три дня не найдете на месте этого моста.

– Слушайте же дальше. Завтра утром вот из этих ворот выйдет тот, ради которого мы собрались. Ворота помечены красным. Это – стена, которая тянется вдоль Дороги. От ворот до моста – десять шагов. Это – узкие ворота. Боевая колесница будет ждать его у ворот. Обратите внимание: от ворот до колесницы – пять шагов. Пять больших шагов. Шесть – коротких. Я пометил это место красным. Это цвет крови. Ты понял меня, Нефтеруф?

У бывшего каторжника раздулись ноздри. Он в упоении прикрыл глаза. И прошептал:

– Я напьюсь его крови. Я напьюсь его крови…

– Да, Нефтеруф, ты отомстишь. Ты очистишь Кеми от этого изверга.

Так сказал Шери. Это были его слова. Не чьи-нибудь. Раз Шери подумал, раз он произнес свои мысли громко, для всех, – значит, он знает, что говорит, когда говорит и кому говорит.

Нефтеруф пояснил:

– Я буду стоять под сикоморой. От дерева до колесницы – сто шагов. Я пойду к колеснице от сикоморы. Не спеша. Готовый прибавить шагу…

– …если того потребуют обстоятельства, – уточнил Шери.

– Если потребуют обстоятельства, – повторил бывший каторжник. – Нож у меня на груди. Я точил его целую неделю. Это хеттский нож из настоящего железа. Им можно бриться. Это настоящий хеттский нож. Из их столицы Хаттушаша. Его мне продал один купец, по имени Taxypa. Я сказал ему, что я – мясник. Он сказал: «Этот нож в одно мгновение свалит бегемота, который в болотах Юга». Я сказал ему: «Я и есть охотник на бегемота».

– Покажи мне этот нож. Покажи нам, где ты его носишь?

Нефтеруф отпрянул назад. Он словно бы подпрыгнул. И оказался в двух шагах от папируса. Оказался на коленях – чуть откинув голову и выпятив грудь:

– Нож со мною!

Но никто не видел этого хеттского ножа. Где он? На груди? Сбоку? Под мышкой? Где нож, который продал ему купец Тахура?

Нефтеруф достал его, и клинок – узкий, как жало змеи, – сверкнул в сумеречном освещении.

– Я точил его на камне…

Нефтеруф положил нож на свою грубую ладонь и обнес каждого, словно лакомством. По мнению мужчин, нож во всех отношениях был превосходен. А Ка-Нефер содрогнулась.

– Это смерть. Это смерть, – сказала она.

– Да, смерть! – Нефтеруф спрятал нож. – А это – чарочка.

Нефтеруф достал – тоже неведомо где спрятанную – глиняную чарочку. Такую маленькую.

– Я выпью его кровь, – сказал он с удовольствием.

Шери насторожился:

– Как это – кровь?

– Очень просто: наполню чарку – и выпью. Для меня будет слаще меда.

– Пусть, – сказал Сеннефер, – пусть пьет.

– Я отхлебну его теплой крови. Прежде чем прикончат меня стражники…

«…Какой ужас! Он говорит о своей смерти так, словно бы собирается на чужие похороны. Я бы не смогла! Я никогда не смогла бы!.. А Шери, а Сеннефер смог бы?.. Наверное, нет. Наверное, нет…»

– Я буду неподалеку, – тихо сказал Шери. – Одного из стражей уложу я. Того самого, кто руку на тебя подымет.

– Нет! – возразил Нефтеруф, – Нельзя так! Нельзя умирать всем! Кто же будет мстить дальше? Нет, Шери, тебе не следует ввязываться. Другое дело, ежели я промахнусь. Или схватят меня за руку.

Каждый обдумывал эти слова. В них содержалась правда. Здравый смысл требовал именно этого. Нельзя иначе. Нельзя оставаться совсем без головы!

Ка-Нефер интересовало нечто иное. Она размышляла о другом. Пожалуй, о более существенном. Ка-Нефер обратилась к Шери:

– А если… А если фараона не будет на месте? Ведь может же статься такое! Может же передумать он в самое последнее мгновение и остаться во дворце? Может, Шери?

Шери ответил не задумываясь:

– Может, Ка-Нефер.

«…Он это говорит спокойно. Или Шери видит дальше всех, или заранее примирился с неудачей? Тогда фараон сделает все, чтобы окончательно успокоить своих врагов…»

– Может, Ка-Нефер, может! А посему принимаем такие меры: его светлость Маху будет внимательно следить. У него на лбу выскочат десять новых глаз. Если этот ублюдок перерешит ехать, его настигнет смерть в спальне, в зале – большом или малом, в коридоре, на крыльце, на дорожке сада! Это решено!

Шери чеканил каждое слово. О, в эти мгновения он выказал себя большим и сильным человеком!

Вот он сидит ровно. Вот он говорит спокойно. Вот он дышит равномерно. И лицо его не выдает волнения.

Иное – Нефтеруф: этот весь пылает, глаза у него навыкате, сопит, точно буйвол в болоте, скрежещет зубами. Он бы съел фараона живьем. Обглодал каждую кость. Напился крови. Уж очень крепка обида на фараона! И злоба Нефтеруфа безгранична, точно пустыня на Западе…

Сеняефер как бы размышляет вслух:

– У ворот… Недалеко от воздушного моста… В двух шагах от боевой колесницы… Удар в спину… Меж лопаток. Маху будет начеку… – Вдруг старик вскидывает глаза, хватает папирус, мнет его у себя на груди. – А если не будет?.

Он впивается взглядом в Шери. Будто хочет сразить того. Вот-вот набросится в ярости.

– Что – не будет, Сеннефер?

– Маху… Если Маху не окажется начеку?

– Он поклялся, Сеннефер.

– Это хорошо, что поклялся. Но если… если…

– Исключено, Сеннефер, исключено!

– А все-таки?

– Говоришь невозможное!

– Шери, а если?.. Ну, все-таки, Шери?.. А?.. Подумай, Шери. Это бывает раз в жизни. Подумай, Шери…

Шери уверен. Убежден. Он отметает невозможное,

– Ну, а если? Ну, а если, Шери?

Три пары беспокойных, встревоженных глаз устремлены на него. Словно из засады. Ждут ответа затаив дыхание. Не без тревоги. Не без страха. Можно подумать, что в ожидании прыжка разъяренной пантеры. А разве не так? Царь, пожалуй, хуже пантеры! Никому не будет тогда пощады! Зашьют в льняные мешки и осторожно опустят на дно Хапи. И закроется вода над головой. Хоть и священная река, но вода есть вода: в ней тонут, задыхаются, теряют рассудок…

Логика Шери-заговорщика неотвратимо ясная: в случае неудачи сам Маху поплатится жизнью. В первую очередь… Можно задать себе вопрос: разве предательство исключено? Конечно, можно задать и такой вопрос… Предательство никогда не исключалось. Их всегда хватает, этих предателей. Что же касается Маху – всякое подозрение по отношению к нему должно быть отметено. Безоговорочно. Для этого у Шери имеются достаточные основания… В этом заговоре участвует строго ограниченное количество лиц. Это не восстание народа. Или восстание рабов. Заговор, можно сказать, дворцовый. Он никого не касается, кроме как самих заговорщиков. В этом все удобство дворцового заговора! Конечно, можно было бы кликнуть клич и собрать недовольных под штандарты большого восстания Но этот путь не годится. Там, где замешан народ, – не жди ничего путного. Речь идет о вполне определенной вещи: о беспощадной мести людей знатных и славных, униженных и ославленных фараоном-ублюдком. Поскольку заговор ограничен самым узким кругом людей, успех его зависит только от этого узкого круга. И больше никого не касается! Вот почему Шери уверен и отметает мысль о предательстве…

– Если только, – заключает довольно мрачно Шери, – нет предателей среди нас. – И вдруг – грубо, резко, оскорбительно: – Ты, Нефтеруф?

– Я? – говорит бывший каторжник. – Я?.. Никогда!

– Может, ты, Сеннефер?

Сеннефер холоден, как базальтовый камень:

– Нет, Шери, нет.

– Может, ты, Ка-Нефер?

Молодая женщина отрицательно качает головой Эдак неторопливо. Медленно…

– И я тоже – нет, – сказал Шери. – Маху тоже – нет! Что же еще надо вам?

«… Наше счастье, что с нами мудрый и великий Шери. По сравнению с ним Нефтеруф – этот красивый самец – выглядит несмышленышем. Он чрезмерно горяч. Чувства застилают его ум… А Сеннефер слишком стар. И слишком тщедушен. Его удел – мудрствование. Его стихия – рассуждения, подсказка, советы…»

Ка-Нефер тщательно обдумывает слова Шери. Она согласна с ним. Она готова идти за ним куда угодно.

– Теперь вы уверены? – спрашивает Шери.

– Да! – отвечают одновременно Нефтеруф и Сеннефер.

– В таком случае прочь всякие сомнения! Сильнее бейтесь, сердца! Станьте тверже, руки! Бьет час!

Шери говорит негромко, но кажется, что слушает его весь Кеми – от Дельты до Первого порога. А может быть, еще дальше. В нем бьется такое сдержанное, такое укрощенное им самим буйство, что невольно возвышает над сонмом обыкновенных людей. Именно таким представлял себе Нефтеруф главного противника фараона…

– Я напьюсь его крови, – подтверждает свое неукротимое намерение бывший каторжник. – Я все равно не удержусь, как бы меня ни отговаривали!

– А мы и не отговариваем, – говорит Шери.

– Это хорошо! Это хорошо!

На улице раздались негромкие голоса. Кто-то постучался в дверь. Ка-Нефер мигом вскочила со своего места и кинулась вниз. Шери улыбнулся едва заметно.

– Явился, – сказал он. – Маху держит слово.

Шери сказал это, не выглянув на улицу. Даже не повернув головы

– Вот опустились носилки… Вот выходит грузный Маху. Рабы помогают ему войти в дверь. Не узка ли она для него?..

Не успел Шери произнести последнее слово, как Маху появился самолично. Он пропустил в комнату Ка-Нефер, но не перешагнул порога Так и остался там.

Шери медленно оборотился к нему. Не вставая. Между тем как Нефтеруф и Сеннефер почтительно склонили головы.

Маху сопел. Как обычно. Одет обыденно. Даже невзрачно. Но украшения – дорогие. Бусы – из сердолика. Золотые и серебряные перстни на пальцах. Меч на бедре в золотой оправе.

Молча оглядел комнату. Ничего не говоря. И неясно, каково настроение его перед великим часом.

Он сказал:

– Вы обсудили это?

И указал пальцем на кусок папируса.

– Да, – ответил Шери.

– Нефтеруф готов для дела?

– Да, готов.

– А ты, Сеннефер?

– И я.

– И ты, Шери?

– Что за вопрос?

– Спрашиваю, – значит, так надо.

– Готов и я.

– И Ка-Нефер?

– И я тоже, твоя светлость.

Задавая вопросы, Маху становился все более торжественным. Голос его звучал все более уверенно.

– Слушайте меня все! – Маху поднял руку. – Слушайте внимательно. Не пропускайте ни единого слова мимо ушей своих. – Что-то жестокое, что-то радостное, невообразимо мрачное и вместе с тем высокое нарастало в нем, отражаясь в его взгляде, в его голосе, на его челе. – Так слушайте же: его величество… правитель Верхнего и Нижнего Кеми…

Бам! Бам! Бам! Бам! – это стучат сердца. Нет, невозможно слушать Маху: душа не выдержит! Скорее, скорее, Маху!..

– Его величество умер!

– Что? – Шери встал. – Что ты сказал, Маху?

Остальные словно языки проглотили. Ка-Нефер припала к стене. Чтобы не упасть.

– Он еще теплый, – со злорадством сказал Маху. И, для вящей убедительности заглядывая каждому в глаза, продолжал: – Кийа безутешна. Она рыдает. Она в отчаянии Эйе молчит, как молчите вы.

Шери пробормотал:

– Он умер?.. Он умер сам?

– Да. Схватился за сердце. Хотел что-то сказать, но в горле заклокотала слюна. Он был мокрый от пота. И бледен, как папирус. И когда к нему наклонилась Кийа…