Музейная жизнь в произведениях Дж. Голсуорси

В психологическом портрете рубежа XIX–XX вв. Голсуорси «растворил» информацию о художниках, о меценатах и филантропах как посредниках между художниками и обществом, показал предметность частных коллекций, направленность, источники и цели коллекционирования, особенности атрибуции подлинности художественных коллекций, дал описание некоторых музейных и галерейных пространств. Один из главных героев саги Джолион, совмещающий работу страхового агента с занятиями живописью, говорит о себе: «Я не сотворил ничего, что будет жить! Я был дилетантом, я только любил, но не создавал». Общение другой героини Джун с миром искусства основано на филантропической деятельности. Сомс Форсайт соединяет свой интерес к живописи, способность восхищаться полотнами Буше, Ватто, Тернера и Гойи с соображениями чисто коммерческого характера. Его репутация коллекционера основана не на пустой эстетической прихоти, а на способности угадывать рыночную будущность картины. Конечно, его понимание картин не ограничивается знанием их цены, но все-таки и Сомс является «посредником», «промежуточным» звеном между художником и покупающей публикой. Он обладает способностью чувствовать и воспринимать красоту, но как истинный Форсайт стремится поработить ее, превратив ее в свою собственность. В начале XX в. Лондон был знаменит тем, что там существовали известные клубы и сообщества в области искусства. Это были места, где можно было встретить коллекционеров, художников, познакомиться с музейными кураторами, арт-дилерами. Здесь существовала эксклюзивная возможность посещать закрытые показы уникальных коллекций, организовывались регулярные встречи коллекционеров, на которых обсуждались проблемы атрибуции экспонатов и последние научные открытия. В трилогии упоминаются галерея на Корк Стрит, Маунт-Вернон, Прадо, Белый дом, Работы Гойи, Морланда и др.

Галерея на Корк Стрит (28, Cork Street) располагается на одной из самых знаменитых деловых улиц Лондона. Площадь 125 кв. метров. В галерее экспонируются работы всех школ. Галерея среди знатоков воспринимается как возможность познакомиться с тенденциями современного искусства или даже «антиискусства».

Галерея Коркоран (англ. Corcoran Gallery of Art) художественная галерея в Вашингтоне. В 1869 г. коллекционер и меценат Уильям Уилсон Коркоран открыл в собственном доме свое собрание для публики. В галерее находятся произведения живописи и графики американских художников, а также европейских живописцев. Кроме того, экспонируется итальянская майолика, керамика из Исфахана, средневековые французские витражи и лиможские эмали.

Маунт Вернон (англ. Mount Vernon) – плантация Джорджа Вашингтона в штате Виргиния на берегу р. Потомак. С 1960 г. носит статус национального исторического памятника. Поместье названо старшим братом политика в честь британского адмирала Вернона. Джордж Вашингтон, унаследовав плантацию в 1751 г., построил двухэтажный деревянный усадебный дом (1757) и ряд других сооружений (включая винокурню). Он постоянно жил в Маунт Верноне в промежутках между исполнением государственных обязанностей, до самой смерти в 1799 г. В поместье сохранились мебель первого президента США и его личные вещи. Здесь же он похоронен вместе с супругой.

Галерея Фриера(Freer and Sackler Gallery of Art) – часть музейного комплекса Смитсоновского института. Музейный комплекс был основан в 1846 г. по закону, принятому Конгрессом США. Смитсоновский институт – это музеи, галереи и исследовательские центы, названные в честь англичанина Джеймса Смитсона, который никогда не бывал в США, но завещал ей все свое состояние – около 500 000 $ на учреждение в Вашингтоне заведения, которое бы распространяло и приумножало знания среди людей. Завещание также обязывало присвоить этому новому учреждению имя химика и минералога Дж.Смитсона. В коллекции института (вернее, в его доверительной собственности, которой он распоряжается от имени американского народа) более 100 млн экспонатов. Список музеев Смитсоновского института включает галерею Фрира. Чарлз Лэнг Фрир (1854–1919), бизнесмен из Детройта, с 1880-х гг. изучал искусство США и собрал значительную коллекцию произведений Дж. Уистлера. В 1887 г. Фрир начал собирать произведения стран Центральной Азии, Персии, Китая, Японии, в 1923 г. основал первый музей изобразительных искусств.

Джордж Морланд (1763–1804) – английский художник. Учился в королевской академии художеств, где преподавал его отец. Его детские и юношеские работы выставлялись в Королевской академии художеств, в Обществе свободных художников. 30 октября 1804 г. покончил жизнь самоубийством (из-за долгов). Морланд известен прежде всего своими замечательными полотнами, изображающими животных и сценки из сельской жизни; писал также портреты. В его произведениях чувствуется влияние творчества Гейнсборо и старых голландских мастеров. Дж. Морланд был одним из лучших представителей английской школы живописи XVIII столетия.

Прадо – крупнейшее художественное собрание Испании, где хранятся произведения лучших художников европейских школ и картины испанских мастеров. Франсиско Гойя – главный художник испанского романтизма. Мрачный, странный, парадоксальный. Легенды окутывают его жизнь и его произведения. Их создали пораженные образами, мирами мастера потомки. По его картинам, рисункам, гравюрам они стали писать его жизнь.

Мериме Проспер (1803–1870) –французский писатель, чиновник, секретарь, инспектор исторических памятников Франции, историк.

Проспер Мериме родился в семье образованного химика и живописца Жана Франсуа Леонора Мериме. После окончания курса юридических наук в Париже, он был назначен секретарем графа д’Арту, одного из министров июльской монархии. В 1834 г. получил должность главного инспектора исторических памятников Франции. На этом посту он оставался около двадцати лет, много путешествуя и способствуя сохранению исторических памятников. 1835–1840 гг. он создал описания своих путешествий (в Грецию, Испанию, Турцию и Францию), в которых проявил себя как прекрасный историк и знаток археологии. Во время своего первого путешествия в Испанию в 1830 г. подружился с графом де Теба и его женой, дочь которых стала впоследствии французской императрицей. Мериме в качестве старого друга семейства графини Монтихо был во время Второй империи близким человеком при Тюильрийском дворе; императрица Евгения питала к нему сердечную привязанность и относилась как к отцу. В 1853 г. Мериме был возведен в звание сенатора и пользовался полным доверием и личной дружбой Наполеона III. Служебная карьера и политика играли, впрочем, второстепенную роль в жизни и деятельности этого писателя-художника, каким по призванию был Мериме. Еще изучая право в Париже, он подружился с Ампером и Альбером Штапфером. Последний ввел его в дом своего отца, собиравшего у себя кружок людей, преданных наукам и искусствам. На его литературных вечерах бывали не одни французы, но также англичане, немцы и даже русские. У Штапфера Мериме сошелся и подружился со Стендалем и Делеклюзом, заведовавшим отделом критики в «Revue de Paris». Литературные вкусы и взгляды Мериме сложились под влиянием Штапферов и кружка Делеклюза. От них он заимствовал интерес к изучению литератур других народов.

Универсальность литературного образования Мериме заметно выделяла его из среды других французских писателей того времени. Мериме один из первых во Франции оценил достоинство русской литературы и овладел русским языком чтобы читать в подлиннике произведения А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя. Он был большим почитателем Пушкина, в 1849 г. перевел его «Пиковую даму». В 1851 г. в «Revue des Deux Mondes» вышел его этюд о Н. В. Гоголе, а в 1853 – перевод «Ревизора». Мериме интересовался также русской историей: в «Journal des Savants» он опубликовал несколько статей об «Истории Петра Великого» Н. Г. Устрялова и очерков из истории казачества. Мериме был большим почитателем И. С. Тургенева и написал предисловие к французскому переводу «Отцов и детей», вышедшему в Париже в 1864 г.

На литературном поприще Мериме дебютировал очень рано, когда ему было всего 20 лет. Первым его опытом была историческая драма «Кромвель». Она заслужила горячие похвалы Стендаля как смелое отступление от классических правил единства времени и действия. Несмотря на одобрение кружка друзей, Мериме остался недоволен своим первым произведением, и оно не попало в печать. Впоследствии он написал несколько драматических пьес и напечатал их под заглавием «Театр Клары Гасуль», заявив в предисловии, что автором пьес является неизвестная испанская актриса странствующего театра. Вторая публикация Мериме – «Гусли», сборник народных песен, также была весьма удачной мистификацией. В 1834 г. Писатель перешел в «Revue des deux Mondes» и напечатал здесь повесть «Души чистилища», свидетельствующую о мастерском изучении быта и нравов Испании, и повесть «Илльская Венера». В конце 1839 г. Мериме предпринял поездку на Корсику. Результатом ее были «Notes de Voyage en Corse» и повесть «Коломба». Отшлифованная по общему шаблону жизнь больших городов, центров цивилизации, была противна Мериме. Его всегда гораздо более привлекали дикие, самобытные нравы, сохранившие своеобразный и яркий цвет старины. Одним из известнейших произведений Мериме стала новелла «Кармен», где ему так хорошо удалось описание цыганских нравов, а также образ цыганки Кармен. Новелла взята за основу сюжета одноименной оперы Жоржа Бизе, музыка которой невероятно популярна и в наше время. Мериме издал несколько сочинений по истории Греции, Рима и Италии, основанных на изучении источников. Его история Дона Педро I, короля Кастилии, пользуется уважением даже среди специалистов. Последняя повесть, изданная при жизни Мериме, – «Локис». После смерти Мериме изданы «Последние новеллы», среди них лучший рассказ «Синяя комната» и его письма. В 1875 г. вышли «Lettres à une autre inconnue». Скончался в Каннах, где похоронен на кладбище Гран-Жас.

Проспер Мериме. Венера Илльская*

«Да будет милостива и благосклонна статуя,

– воскликнул я, – будучи столь мужественной!»

Лукиан «Любитель врак».

…Меня направил к г-ну Пейрораду мой друг г-н де П. По его словам, это был большой знаток древностей и человек необычайно услужливый. Он, конечно, с удовольствием покажет мне все остатки старины на десять лье в окружности. И я рассчитывал на его помощь при осмотре окрестностей Илля, богатых, как мне известно было, античными и средневековыми памятниками…

–…Знаете, я готов об заклад побиться, что вы пришли в Илль, чтобы поглядеть на идола. Я догадался об этом, еще когда увидел, что вы рисуете портреты святых в Серрабоне.

– Идола! Какого идола?

Это слово возбудило мое любопытство.

– Как! Вам не рассказывали в Перпиньяне, что господин де Пейрорад вырыл из земли идола?

– Вы, верно, хотите сказать – терракотовую статую из глины?

– Как бы не так! Из настоящей меди. Из нее можно бы наделать немало монет, потому что весом она не уступит церковному колоколу. Нам пришлось-таки покопаться под оливковым деревом, чтобы достать ее.

– Значит, и Вы были там, когда вырыли ее?

– Да, сударь. Недели две тому назад господин Пейрорад велел мне и Жану Колю выкорчевать старое оливковое дерево, замерзшее прошлой зимой, потому что тогда, как вы помните, стояли большие холода. Так вот, начали мы с ним работать, и вдруг, когда Жан Коль, очень рьяно копавший, ударил разок изо всех сил киркой, я услышал: «бимм», словно стукнули по колоколу. «Что бы это было такое?» – спросил я себя. Мы стали копать все глубже и глубже, и вот показалась черная рука, похожая на руку мертвеца, лезущего из земли. Меня разобрал страх. Иду я к господину де Пейрораду, и говорю: «Хозяин, там, под оливковым деревом, зарыты мертвецы. Надо бы сбегать за священником». – «Какие мертвецы?» – говорит он. Пришел он на это место и едва завидел руку, как закричал: «Антик! Антик!» Можно было подумать, что он сыскал клад. Засуетился он, схватил сам кирку в руки и принялся работать не хуже нас с Жаком.

– И что же вы в конце концов нашли?

– Огромную черную женщину, с позволения сказать – совсем почти голую, из чистой меди. Господин де Пейрорад сказал нам, что это – идол времен язычества… времен Карла Великого, что ли…

– Понимаю… Это, наверное, бронзовая мадонна из какого-нибудь разрушенного монастыря.

– Мадонна? Ну, уж нет!.. Я бы сразу узнал мадонну. Говорю вам, это идол: это сразу видно по выражению ее лица. Уж одно то, как она глядит на вас в упор своими большими белыми глазами, когда смотришь на нее.

– Белые глаза? Должно быть, они вставлены в бронзу. Вероятно, это какая-нибудь римская статуя.

– Вот, вот, именно римская. Господин де Пейрорад говорит, что римская. Я вижу теперь, вы тоже человек ученый, как и он.

– Хорошо она сохранилась? Нет отбитых частей?

– О, все в порядке. Она выгляди еще лучше и красивее, чем крашенный гипсовый бюст Луи-Филиппа, что стоит в мэрии. А все-таки лицо этого идола мне не по сердцу. У него недоброе выражение… да и сама она злая.

– Злая? Что же плохого она вам сделала?..

…

– Да, мой дорогой гость, – сказал мне г-н де Пейрорад, когда ужин подходил к концу, – Раз уж вы ко мне попали, я вас не выпущу. Вы покинете нас не раньше, чем осмотрите все, что есть достопримечательного в наших горах. Вы должны хорошенько познакомиться с нашим Руссильоном и отдать ему должное. Вы и не подозреваете даже, что мы вам покажем. Памятники финикийские, кельтские, римские, арабские, византийские – все это предстанет пред вами, все без исключения. Я вас поведу всюду и заставлю все посмотреть, до последнего кирпича…

– Боже мой! – сказал я. – Трудно хранить в доме сокровище, чтобы о нем не знали все кругом. Я, кажется, догадываюсь о сюрпризе, который вы мне готовите. Если речь идет о вашей статуе, то описание ее, которое я получил от моего проводника, лишь подстрекает мое любопытство и заранее обеспечивает ей мое восхищение.

– А, он уже рассказал вам об идоле, ибо так они называют мою прекрасную Венеру Тур… Впрочем не буду забегать вперед. Завтра, при ярком дневном свете, вы увидите ее и тогда скажете, прав ли я, считая ее шедевром. Черт побери, вы не могли явиться более кстати. На ней есть надписи, которые я, бедный невежа, объясняю по-своему… Но вы, парижский ученый, может быть станете смеяться над моим толкованием… дело в том, что я написал маленькую работу… да, я такой, каким вы меня видите… старый провинциальный антикварий, дерзнул на это… Я хочу предать тиснению… Например, мне было бы очень интересно узнать, как переведете вы надпись на цоколе: «Cave …»…

– И правда, Пейрорад, – сказала ему жена, – ты лучше сделаешь, если оставишь своего идола в покое. Не видишь разве, что мешаешь нашему гостю кушать? Поверь мне, он видел в Париже статуи покрасивее твоей. В Тюильри есть несколько десятков, и таких же бронзовых.

– О невежество, святое провинциальное невежество! – перебил ее Пейрорад. – Сравнить дивную античную статую с безвкусными фигурками Кусту!..

…

Через пять минут я был готов, то есть наполовину выбрился, кое-как натянул не себя платье и обжег себе горло горячим шоколадом. Спустившись в сад, я очутился пред великолепной статуей.

Это была действительно Венера, притом дивной красоты. Верхняя часть ее тела была обнажена в соответствии с тем, как древние обыкновенно изображали свои великие божества. Правая рука ее, поднятая в уровень с грудью, была повернута ладонью внутрь, большой палец с двумя последующими были вытянуты, а последние два слегка согнуты. Другая рука придерживала у бедра складки одеяния, прикрывавшего нижнюю часть тела. Своею позою эта статуя напоминала «Игрока в мурру», которого неизвестно почему называют Германиком. Быть может, это было изображение богини, играющей в мурру.

Как бы то ни было, невозможно представить себе что-либо более совершенное, чем тело этой Венеры, более нежное и сладостное, чем его изгибы, более изящное и благородное, чем складки ее одежды. Я ожидал увидеть какое-нибудь произведение поздней Империи; передо мною был шедевр лучших времен искусства ваяния. Больше всего меня поразила изумительная правдивость форм, которые можно было бы счесть вылепленными с натуры, если бы природа способна была создать столь совершенную модель.

Волосы, поднятые надо лбом, по-видимому, были когда-то вызолочены. Голова – маленькая, как почти у всех греческих статуй, – слегка наклонена вперед. Что касается лица, то я не в силах передать его странное выражение, характер которого не походил ни на одну из древних статуй, какие только я в состоянии припомнить. Это не была спокойная и суровая красота греческих скульпторов, которые по традиции всегда придавали чертам лица величавую неподвижность. Здесь художник явно хотел изобразить коварство, доходящее до злобы…

– Теперь, когда вы насладились достаточно, мой дорогой коллега по гробокопательству, – сказал мне хозяин, – приступим, с вашего разрешения, к ученой беседе. Что вы скажете об этой надписи, на которую до сих пор еще не обратили внимания?

Он указал мне на цоколь статуи, на котором я прочел следующие слова: Cave Amantem (берегись любящей – лат.)…

Quid dicis, doctissime?(Что скажешь, ученейший муж? – лат.) – спросил он меня, потирая руки. – Посмотрим, сойдемся ли мы в толковании этого cave amantem.

– Смысл может быть двоякий, ответил я. – Можно перевести: «Берегись того, кто любит тебя, остерегайся любящих». Но я не уверен, что в данном случае это будет хорошая латынь. Принимая во внимание дьявольское выражение лица этой особы, я скорее готов предположить, что художник хотел предостеречь смотрящего на статую против ее страшной красоты. Поэтому я перевел бы так: «Берегись, если она тебя полюбит».

– Гм... – сказал г-н де Пейрорад. – Это, конечно, вполне допустимое толкование. Но, не в обиду вам будь сказано, я предпочел бы ваш первый перевод, который развил бы следующим образом. Вам известно, кто был любовник Венеры?

– Их было много.

– Да, но первым был Вулкан. Не хотел ли художник сказать ей: «При всей твоей красоте и надменности ты получишь в любовники кузнеца, хромого урода»? Хороший урок кокеткам, сударь!

Я не мог сдержать улыбку, – настолько натянутым показалось мне это объяснение.

– Ужасный язык эта латынь с ее сжатостью выражения, – заметил я, желая уклониться от спора с моим антикварием, и отошел на несколько шагов, чтобы лучше рассмотреть статую.

– Одну минуту, коллега! – сказал г-н де Пейрорад, удерживая меня за руку. – Вы еще не все видели. Есть другая надпись. Поднимитесь на цоколь и посмотрите на правую руку.

Говоря это, он помог мне взобраться. Без лишних церемоний я обхватил за шею Венеру, с которой начал уже чувствовать себя запросто. Я даже рискнул заглянуть ей прямо в лицо и нашел его еще более злым и прекрасным. Затем я различил несколько букв, вырезанных на предплечье, как мне показалось, античной скорописью. Напрягая зрение, я с помощью очков разобрал следующее, причем г-н де Пейрорад, по мере того как я читал вслух, повторял каждое мое слово, выказывая жестами и восклицаниями свое одобрение. Итак, я прочел:

VENERI TURBUL...

EUTYCHES MYRO

IMPERIO FECIT

После слова «turbul»в первой строке, как мне показалось, раньше было еще несколько букв, позднее стершихся, но «turbul»можно было прочесть ясно.

– И это значит? – спросил мой хозяин с сияющим лицом и лукавой усмешкой, так как он был уверен, что мне нелегко будет справиться с этим «turbul».

– Здесь есть слово, которого я пока еще не понимаю. Остальное все ясно: «Евтихий Мирон сделал это приношение Венере по ее велению».

– Превосходно! Но что такое «turbul»?.. Как вы его объясняете? Что значит «turbul»?..

– «Turbul…»меня порядком смущает. Я тщетно ищу среди известных мне эпитетов Венеры такого, который подходил бы сюда. А что сказали бы вы о «turbulenta»? Венера буйная, возмущающая?.. Как видите, я все время думаю о злом выражении ее лица. «Turbulenta» – это, пожалуй, неплохой эпитет для Венеры, – добавил я скромно, так как сам не до конца был удовлетворен своим объяснением.

– Венера – буянка! Венера – забияка! Уж не считаете ли вы мою богиню кабацкой Венерой? Ну, нет, сударь, эта Венера из порядочного общества. Позвольте мне объяснить по-своему это «turbul»... Но только обещайте не разглашать моего открытия до тех пор, пока мое исследование не будет напечатано. Дело в том, видите ли, что я горжусь своим открытием... Надо же, чтобы и на долю бедных провинциалов достались кое-какие крохи! Вы достаточно богаты, господа парижские ученые!

С высоты цоколя, на котором я продолжал стоять, я торжественно обещал ему, что не совершу такой низости и не присвою его открытие.

– «Turbul», –начал он, подойдя ко мне поближе и понизив голос, чтобы кто-нибудь со стороны не подслушал, – надо читать: «Turbulnerae».

– Это мало что объясняет.

– Выслушайте меня. В одной миле отсюда, у подножия горы, находится деревня, которая называется Бультернера. Это искажение латинского слова. «Турбульнера».Такого рода инверсия – вещь обычная. Бультернера, сударь, была римским городом. Я давно это подозревал, но до сих пор у меня не было точного доказательства. Теперь я им располагаю. Эта Венера была местным божеством Бультернерской общины. И это имя – Бультернера, античное происхождение которого теперь мной доказано, свидетельствует о другом, еще более любопытном обстоятельстве, а именно: что Бультернера, прежде чем стать римским городом, была городом финикийским.

Он остановился на минуту, чтобы передохнуть и насладиться моим изумлением. Мне с трудом удалось подавить в себе смех.

– В самом деле, – продолжал он. – «Turbulnera» –название чисто финикийское. «Тyr», если произнести его как «Tur» ,и «Sur» – одно и то же слово, не так ли? Но ведь «Sur» – это финикийское название Тира, смысл которого излишне вам напоминать. «Bul»,иначе «Bal», «Bel», «Bul», с небольшими различиями в произношении, – это Ваал. Меня несколько затрудняет «Nera».За отсутствием подходящего финикийского слова я готов предположить, что «Nera» происходит от греческого neros– влажный, болотистый. В таком случае это гибридное имя. В подтверждение neros я мог бы вам показать гнилые болота, образуемые слиянием горных ручьев около Бультернеры. С другой стороны, возможно, что окончание «nеrа» было присоединено гораздо позже, в честь Неры Пивезувии, жены Тетрика, оказавшей, быть может, какое-нибудь благодеяние Турбульской общине. Но из-за болот я предпочитаю этимологию с neros.

Он втянул понюшку табаку с удовлетворенным видом.

– Но оставим финикийцев и вернемся к нашей надписи. Я ее перевожу так: «Венере Бультернерской Мирон посвящает, по ее велению, эту статую, сделанную им».

Я воздержался от критики этой этимологии, однако, желая показать, что я тоже не лишен проницательности, сказал:

– Позвольте, сударь. Мирон что-то посвятил Венере, но я не думаю, чтобы этим предметом была сама статуя.

– Как! – воскликнул он. – Ведь Мирон был знаменитый греческий скульптор! Его талант мог сохраниться в его роду, и один из его потомков сделал эту статую. Для меня это очевидно.

– Но, – возразил я, – я вижу на руке маленькую дырочку. Мне кажется, она служила для прикрепления какого-нибудь предмета, например запястья, которое Мирон, несчастливый любовник, поднес Венере как искупительную жертву. Венера была разгневана на него, и он умилостивил ее, принеся ей в дар золотое запястье. Заметьте, что употребляется в значении consecravit; это синонимы. Я мог бы вам привести не один пример, будь у меня под рукой Грутер или Орелли. Легко предположить, что влюбленный увидел во сне Венеру и ему почудилось, будто она велела ему поднести золотое запястье ее статуе. Мирон посвятил ей запястье... Потом явились варвары или какой-нибудь вор-святотатец, и...

– Сразу видно, что вы сочинитель романов! – воскликнул мой хозяин, протягивая руку, чтобы помочь мне спуститься. – Нет, сударь, это – произведение школы Мирона. Поглядите на работу, и вы согласитесь со мной.

Взяв себе за правило никогда серьезно не противоречить антиквариям, вбившим себе что-нибудь в голову, я кивнул ему в знак согласия и сказал:

– Изумительное произведение!

– Ах, боже мой! – вскричал г-н де Пейрорад. – Новое проявление вандализма! Кто-то бросил в мою статую камнем…

P. S. Мой друг г-н де П. только что сообщил мне письмом из Перпиньяна, что статуя больше не существует. Первым делом мадам де Пейрорад после смерти мужа было перелить ее в колокол, и в этой новой форме она служит илльской церкви. «Однако, – добавляет г-н де П., – можно подумать, что злой рок преследует владельцев этой бронзы. С тех пор как в Илле звонит этот колокол, виноградники уже два раза пострадали от мороза».

Проспер Мериме. Великие мастера в мадридском музее[‡]