Судебная контора. Мартин и князь Санжер 2 страница

— Любовь сестры и любовь пастора защищают вас от вечной гибели. Помните о Свете в пути каждого человека даже в самые мрачные минуты жизни. Помните, что жизнь — это доброта и милосердие. Достигают в жизни истинных результатов только ими. Нет для человека безнадежности, милосердие не знает пределов, и у пощады нет отказа. Ничья злая, жадная, наглая рука никогда не положит на вас ярма. У этой руки вы рабой не будете. И всякая злоба будет иметь в вас сообщницу и рабыню только тогда, когда вы сами выберете себе ее в спутницы, подпуская в свои дела дня и привлекая ее своим раздражением, предательством и ложью. Идите. Вы выбрали себе путь сами, добровольно, трижды оттолкнув руку помощи, что я протягивал вам. Вы связали себя гораздо более крепко канатами с вашими сообщниками, чем это ожерелье, которому вы приписывали магическую силу. Магической же силой было ваше злое сердце. Идите, защищенная от вечного порабощения. Но помочь себе вы можете только сами, привлекая подобное себе. Перестаньте бояться гадов, вертящихся вокруг вас. Они в близком будущем сами задохнутся в кольце собственного зла. Но вся ваша жизнь станет адом, если вы не поймете, что постоянная фальшь вашего поведения и ваша ненависть или полное равнодушие к людям делают вас рабой собственных страстей.

Дженни стояла, безмолвно глядя в лицо лорда Бенедикта.

— И все же, я ненавижу Алису, ненавижу даже мать, изменившую мне для вас и... ненавижу вас. Не верю ни в какую вашу силу. Просто ваши штуки сильнее, чем фокусы Бонды. Но Бонда не самый главный член в своей акционерной компании, а простой исполнитель, как и ваши клерки, вроде мистера Тендля, — со злобным сарказмом заключила свою тираду Дженни, поглядев на горестно слушавшего ее Тендля. — Вы не сомневаетесь, конечно, — минуту помолчав, снова запальчиво продолжала Дженни, — что я не могу очутиться нигде и никак в роли прислужницы, исполняющей чужую волю. Вроде моей сестрицы и всех этих безвольных людей, окружающих вас в эту минуту. Я сама буду иметь штат своих слуг.

Снова хохот Бонды прервал Дженни, но от одного жеста руки лорда Бенедикта он прервался, и сам Бонда скорчился.

— Еще одна пощада вам, Дженни, во имя любви и прощения пастора: оскорбленный и так презрительно вами разглядываемый Тендль будет той рукой, которая когда-то вас спасет и приведет к Алисе. О том, чьей слугой вам придется быть и какой ужас ждет вас, куда вы попадете, Дженни, в этом вы очень скоро убедитесь сами. Помните только, что закон пощады вас защитит тогда, когда вы начнете творить любя, а не ненавидя, как делаете это сейчас.

Лорд Бенедикт повернулся к Бонде и его спутникам:

— Чтобы вы не могли опровергнуть или забыть, как вы склонялись перед силой добра, идите все прочь отсюда, непрестанно кланяясь в пояс. И до темной ночи изображайте китайских болванчиков. Бойтесь новой встречи со мной или с кем-либо из тех, кто близок мне. Что же касается подговоренной вами банды, то ей проникнуть в дом не удалось, конечно. И за желание проникнуть в мою личную комнату ваш, Бонда, вами подкупленный пьяница Мартин уже дорого поплатился. А чтобы вам не нарушать больше нигде тишины — говорить иначе как шепотом не смейте.

Внезапно Дженни и трое ее спутников стали кланяться в пояс. Их борьба и желание побороть сгибавшую их спины силу выражались в такой комической форме, что Генри, за ним Тендль, все клерки, наконец сам старый адвокат и капитан — все покатывались со смеху. Алиса и леди Цецилия в ужасе закрыли лица руками. Дория успокаивала бившуюся в истерике пасторшу. В одно из мгновений, когда он стоял разогнувшись и думал, что внимание Ананды ослаблено, Бонда бросил темную веревку, как бросают лассо, на шею пасторше. Но веревка, не коснувшись шеи пасторши, была поймана рукой Ананды и отброшена им обратно Бонде, охватив его шею, руки, талию. Бонда вскрикнул, упал, точно так же терзая на себе веревку, как терзала недавно здесь же Дженни свое ожерелье.

— Иди, злодей, в этом украшении. И пусть оно давит тебя, как прообраз всего зла и лжи, что ты натворил в жизни. Один Браццано теперь только сможет снять с тебя ее. И то потому, что чистая душа дала ему слезу своего милосердия и поцелуй любви. Вот эта капля чистого милосердия и сможет тебе помочь. Но сумел ли ты выслужиться у Браццано так, чтобы он захотел тебе помочь, — это уже твой вопрос.

— У лорда Бенедикта нам пощады не ждать, — взмолилась рыдающая Дженни. Она протянула руки к сэру Уоми. — Пощадите нас вы. Не делайте меня и людей этих посмешищем в первый день моей замужней жизни. Я... я... вас ненавидеть не могу. Мне смотреть в ваши глаза страшно, точно в них я читаю ужас своей судьбы. Но... я преклоняюсь перед вами, я молю вас, помогите мне.

— Скажите, бедняжка, можете ли вы вспомнить хотя бы одно существо, которому вы помогли в жизни? — спросил сэр Уоми. Его голос, и всегда ласковый и нежный, походил на звуки мелодичной арфы. — Знаете ли вы, что человек — это арфа Бога, на струнах которой славится вся мировая Жизнь? Знаете ли вы, что слезы и скорби людей — это пыльца Господня, превращающая человека в чудесный цветок? Знаете ли вы, что каждая встреча людей — это любовно двигающиеся крылья, чтобы собирать эту пыльцу Господню в чашу сердца и переливать ее как силу любви, как отклик радости на скорбящую землю? Пусть сегодня в чаше моего сердца смешается яд вашей злобы и слез с моим состраданием. И пусть ужас той минуты, когда жалкое существо назовет вас дочерью, вступит в мое сердце и в нем найдет утешение. Идите. Я взял на себя — во имя безмолвных просьб вашей матери, сестры и тетки — ваше наказание. Но я сам освободить вас не могу от него. Мой брат и Учитель, Флорентиец, молю тебя, разреши мне принять участие в борьбе Ананды и пощади еще один раз этих несчастных, — низко кланяясь лорду Бенедикту, сказал сэр Уоми.

— Да будет как ты желаешь, мой друг и брат, — возвращая ему поклон, ответил Флорентиец. — Но если хоть один раз еще кто-либо из ваших приятелей, Дженни, осмелится коснуться Алисы или вашей матери, то и вы и они иначе как на четвереньках передвигаться не сможете до конца ваших дней. Ступайте. Ты же, злодей, — обратился он к Бонде, — молчи сегодня весь день. И говорить будешь только шепотом. Сними свою веревку и брось ее в камин.

Отерев пот, градом катившийся с их лиц, Дженни и ее спутники поспешили покинуть контору.

Выполнив все необходимые формальности, поддерживая чрезвычайно потрясенных Алису и леди Цецилию и почти лишившуюся чувств пасторшу, все обитатели дома лорда Бенедикта возвратились к себе.

За эти несколько часов их отсутствия всегда тихий и спокойный дом превратился в лагерь, осаждаемый со всех сторон самыми разнообразными назойливыми элементами. Не прошло и получаса с момента отъезда лорда Бенедикта, как к главному входу его особняка подкатили три большие кареты, полные замаскированных людей. У некоторых ряженых были в руках музыкальные инструменты, кое-кто пел песни — вообще картина из карнавала была разыграна внешне так удачно, что полисмены не остановили шумную компанию, решив, что высший свет развлекается столь оригинальным образом. Не уменьшая шума, веселая компания стала стучать в двери подъезда не только дверным молотком, но и палками, и кулаками, барабанить в окна холла, выказывая свое нетерпение. Одновременно у черного входа и боковой двери лестницы собралось несколько нищих, якобы привлеченных звуками веселого праздника, в надежде получить милостыню от богатого пиршества.

Князь Санжер приказал слугам оставаться на своих местах, не открывая ни одной двери. Амедея и Сандру он поставил в холле у самых дверей и дал им в руки пульверизаторы, сказав, что если снаружи будут уж очень безобразничать, Амедей должен брызнуть в замочную скважину, а Сандра — приоткрыть незаметный снаружи глазок между резьбой двери и брызнуть несколько раз. Смеясь, он объяснил, что для жизни и здоровья жидкость абсолютно безвредна, но запах ее невыносимо неприятный. Кроме того, картоны и бумага расползутся и руки людей почернеют. Это перепугает безобразников.

Артура князь Санжер поставил у боковой двери, дав ему такой же пульверизатор, а у черного хода велел просто задвинуть болты на железной двери и закрыть ставни. Сам он стал рядом с Артуром, точно чего-то выжидая.

Среди группы нищих у этой двери особенно выделялся нищенствующий монах; то моля о корке хлеба, то кощунствуя и хохоча, он потешал всеми антраша сброд вокруг себя. Подговаривая своих оборванцев шуметь как можно больше, он стал перелезать через железный забор сада. Мигом толстый прут был вырван из каменного фундамента принесенными с собой инструментами, и оборванец в рясе очутился в саду, с трудом пролезши в узкое отверстие в заборе. Приказав своим соумышленникам орать еще громче, он стал красться по стене к кабинету лорда Бенедикта, очевидно будучи очень хорошо осведомлен о расположении дома. Князь Санжер велел Артуру побрызгать ближайших к двери бродяг и повторить маневр, когда их сменят задние ряды у узкой двери. Сам же он пошел в кабинет Флорентийца, подошел к окну и укрылся за портьерой. Его тонкий слух различал сквозь толстые стены легкий шорох крадущихся шагов бродяги, подбиравшегося к окну. Сквозь небольшую щелку между портьерой и окном князь Санжер видел, как бродяга прильнул к стеклу окна, убедился, что в комнате никого нет, и через миг в руке его сверкнул алмаз, которым он стал вырезать стекло. Быстро и ловко справившись с этой задачей, он легко влез в комнату. Прислушиваясь, бродяга осматривал прекрасную комнату и, очевидно, ориентировался в ее расположении. Он снял с ног грязные туфли, пересек комнату и подошел к двери, ведущей в соседнее помещение. Вытащив из кармана связку отмычек, он приготовился уже сунуть одну из них в скважину замка, как вдруг тихий и властный голос пригвоздил его к месту:

— Остановись, несчастный, положи свою грязную связку в камин и стой там на железе, если не желаешь, чтобы тебя сейчас же раздавила плита, которая на тебя спускается.

Вскинув глаза вверх, бродяга едва успел отскочить от шедшей прямо на него тяжелой железной доски. Вскрикнув, он хотел броситься на стоявшую посреди комнаты невысокую стройную фигуру. Но схватился за горло, как будто бы его что-то душило, и поспешно направил свои шаги к камину. Там он сел на медную предкаминную решетку, не имея сил держаться на ногах.

Бродяга попытался спрятать свою связку отмычек в карман, но огненный взгляд темных глаз незнакомца жег его. Весь дрожа, он послушно положил связку в камин. Все еще не теряя окончательно самообладания, бормоча какие-то заклятия, бродяга стал шарить у себя на груди и вытащил дрожащими руками из-под рясы какой-то треугольник, направив его острием во все так же спокойно стоявшего посреди комнаты князя Санжера. Держа свой треугольник, в котором что-то сверкало, бродяга почувствовал себя увереннее и осмелился взглянуть на своего визави. Он был огорошен, увидев, что незнакомец добродушно смеется. Бешенство вырвалось десятком грязных ругательств из уст Мартина, ибо это был он, взявший на себя предводительство всей банды, и теперь он вызывающе заорал:

— Ты что смеешься? Верно, не чуешь, что пришел твой последний час. Мой камень мигом свалит тебя с ног, хотя ты и разоделся в роскошный костюм. Ну, вались, говорю! — И злодей вытянул свою руку по направлению к стоявшему князю.

Лицо князя стало серьезно и даже сурово.

— Если еще одну минуту ты помедлишь свалиться, — снова закричал Мартин, — я свистну и позову сюда моих товарищей. Тогда тебе несдобровать.

— Попробуй, — тихо ответил ему князь, едва подняв кисть руки и махнув ею на Мартина. Тот не устоял на ногах и сел на медный лист у камина, с трудом дыша и покрывшись потом.

— Куда ты осмелился проникнуть, несчастный? И что ты взял на себя? Что руководило тобой, когда ты соглашался осквернить эти комнаты?

— Бонда обещал мне целое состояние, если я отобью кусок зеленой чаши с мраморного стола в той комнате, — весь дрожа, ответил Мартин. — О, не приближайтесь, только не приближайтесь! — в ужасе закричал он, увидев, что князь сделал шаг по направлению к нему.

— Тебе есть еще время раскаяться. Ты еще можешь понять весь ужас того, что ты делаешь сейчас и в каком потоке грязи ты живешь. Сложи всю дребедень, которой тебя наградил Бонда, в камин, обещай мне трудиться честно, и я спасу тебя от всей твоей страшной шайки. Я дам тебе возможность стать снова человеком и почувствовать радость освобожденной и чистой жизни.

— Как бы не так! Силенки-то не хватает одолеть мой камень, так поешь овечкой. Держись крепче.

И злодей попытался снова вытянуть руку со своим треугольником. И снова тот же мягкий жест кисти князя заставил его отдернуть с проклятием руку.

— В последний раз я тебе предлагаю, хочешь ли ты начать чистую, новую жизнь? Ты убедился сейчас, что все злодейство бессильно против любви, ее знаний и силы. Взгляни внимательно в свое сердце. Что ты там видишь? Что там есть, кроме лжи, предательства, измены? Просмотри свою жизнь. С тех пор как ты предал мать, ограбил сестер, бросил женщину с ребенком в нужде и голоде, было ли счастье в твоей жизни? Радовался ли ты хоть раз? Неужели жизнь в вечном страхе прельщает тебя? Сегодня ты пришел грабить и кощунствовать. Завтра пошлют убивать, тоже пойдешь?

Бродяга молчал, опустив голову, и угрюмо смотрел на пол. Ни один мускул его лица не говорил о сожалении, о погубленной жизни. Недоумение об осведомленности собеседника о фактах его прошлой жизни, тупое упорство, жестокость и хитрость мелькали на его лице, он как-то фыркнул и дерзко сказал:

— Ладно, вижу, что ты, брат, из нашей же компании и сумел раньше меня залезть сюда. Я согласен поделиться с тобой всем, что раздобудем здесь и от Бонды. Но все, что я унесу с мраморного стола в той комнате, — все только мое. Я должен сам убить Ананду, он насолил немало нашему дорогому Браццано. Мартин не докончил своего торга. Санжер медленно поднял вверх руку и так же медленно и внятно заговорил:

— Милосердие не знает наказаний. Запомни: все, что совершается с человеком, он творит себе сам. Как бы безмерно грешен ни был человек, мгновение его самоотверженной до конца любви выносит его из кольца всех его преступлений и ошибок и сливает его со светлыми силами. Стоило тебе воззвать к Любви — и она вырвала бы тебя из когтей смерти во зле. Но ты уже не можешь воскреснуть в Любви. В тебе омертвела частица Жизни, что дается каждому. Сознание твое потухло, и жить тебе на земле дольше не к чему. Твое сердце больше не способно к творчеству. Оно может думать только о себе одном, только о своих скотских инстинктах. Человек, живущий только одними личными страстями зла, не нужен всей жизни вселенной, а потому не нужен и земле. Чтобы тебе оказать последнее милосердие, приказываю тебе: все, что на тебе надето чужого, все украденные тобой у твоих же товарищей драгоценности сложи в камин. Иди отсюда. Ты слышишь, что твои сообщники убегают. Спеши. Если тебя здесь застанет хозяин дома, тебе придется плохо. Ступай домой, кое-как доползешь. Там расскажешь все тем жестоким, кто тебя сюда послал, и забудешь навсегда об этом доме. Помнить будешь только, что жить в мерзости нельзя. В тоске и страхе, ничем не удовлетворяясь, влачи дни, пока не смилостивится над тобой смерть.

Как дикий зверь, срывал с себя Мартин какие-то мешочки, драгоценности, коробочки и бросал все это в камин.

— Возьми на камине горящую свечу и подожги собственной рукой все свои яды и наговоренные талисманы, жалкий пьяница и мелкий воришка.

Послушно, с большим трудом Мартин исполнил приказание. Пламя разгоралось туго, вспыхивало и почти угасало. Наконец Санжер бросил в огонь какую-то коробочку, раздался треск, от которого перепуганный Мартин бросился к окошку. Он все силы напрягал, чтобы вылезти из окна, в которое так легко влез. И все же не мог перебросить своего тела из комнаты. Он завизжал от ужаса и стал молить о помощи.

— Ступай, я сказал. Надень свои грязные туфли и уходи. Язвы на твоем теле, что уже кровоточат, — это не мое наказание тебе, а результат ядов, что ты, по невежественности, носил на себе слишком долго. Твои сообщники сделали из тебя живой ходячий шкаф, где хранили свои сокровища. А ты по глупости разорил свой организм, и теперь спасения тебе нет.

Перепуганный, обессиленный и до последней степени расстроенный, Мартин вылез из окна, с трудом пролез в сделанное им отверстие в заборе и, шатаясь как пьяный, потащился прочь. Странные, давно забытые мысли бродили в мозгу Мартина. Ни с того ни с сего он стал вдруг вспоминать свое детство, мать, как она его любила и ласкала и как он, подучиваемый угрюмым соседом, старался ей всегда дерзить и отвечать грубостью на ее ласки и заботы.

Мартин не понимал, почему сосед радовался, когда он расстраивал мать. Но вкусные пирожки и конфеты, которыми сосед его одаривал за каждую ссору с матерью, побуждали его искать все новые предлоги причинить горе матери. Почему именно сейчас думал Мартин о своем одиночестве, о том, что во всем мире у него нет сердца, которое бы его любило, Мартин и сам не знал. Всю свою жизнь он издевался над любовью. Никогда не вспоминал, что у него есть где-то сын, а сейчас он дорого бы дал, чтобы иметь возможность назвать какое-то живое существо сыном.

Все путалось в голове несчастного. Он еле соображал, как ему найти дорогу в отвратительную харчевню, где несколько часов назад он оставил свое платье и весело кривлялся и кощунствовал, переодеваясь в рясу. Теперь хохот пьяных матросов, преграждавших ему дорогу и спрашивавших, где он так нализался средь бела дня, докучал ему и отравлял и без того тяжелый путь. Еле живой добрался Мартин до своей гостиницы, мечтая о тишине, одиночестве и постели. Больше всего он боялся сейчас встречи с Бондой или острыми глазами Дженни. Он даже не отдавал себе отчета, почему он их боится. Но мечтал об одном — как бы проскользнуть незамеченным.

Благополучно достигнув своей комнаты, он решил, что Бонда с приятелями еще не вернулись, бросился к вину, всегда ожидавшему его на столе, и повалился на постель с единственной мечтой: заснуть покрепче и ни о чем не думать. Мартину и в голову не приходило, что Бонда сидит в своих комнатах в бешенстве, один, всеми брошенный, не имея сил выговорить ни слова. А Дженни с Армандо и Анри, изнуренные, огорошенные и еще более озлобленные, сидят в комнатах молодых, в ожидании обеда и каких-либо известий именно от Мартина.

Единственной мыслью Дженни в конце ее первого дня супружеской жизни была месть изменившей матери и мысль о мести сестре, которую она окончательно теперь ненавидела.

Больше ни о чем не думала Дженни. Только бы уничтожить, разорвать силу лорда Бенедикта, не позволявшую ей добраться до Алисы!

Что же касается того милосердного, кому она сама призналась, что ненавидеть его не может, — она о нем сейчас прочно забыла. Она унесла с собой из конторы ужасающий страх перед грозным лордом Бенедиктом и не менее жгучую к нему ненависть.

Глава 17

Мать и дочь. Джемс и Ананда. Ананда и пасторша. Дальнейшие жизненные планы Николая и Дории

На следующий день жизнь в доме лорда Бенедикта пошла своим обычным ходом, если не считать тяжелой болезни пасторши, за которой ухаживали Алиса с Дорией и которую лечил Ананда под руководством своего дяди, князя Санжера. Леди Катарина никого не узнавала, и в ее расстроенном мозгу все время мелькала тень пастора, побеждавшего в борьбе с Браццано, о чем пасторша говорила в бреду. Лорд Бенедикт зашел к Алисе, нежно обнял ее, потрясенную сценами в судебной конторе, и объяснил ей, что бред ее матери отнюдь не отражает истины, что через несколько дней мать ее будет здорова.

— Тебе же, Алиса, надо очень и очень подумать обо всем, что за последнее время тебе пришлось пережить, увидеть и наблюдать. Ты знаешь свой великий урок, что предназначено тебе выполнить в это воплощение. Но я тебе уже говорил, что «может» не значит «будет». Только бестрепетные сердца могут выполнить предназначенное им. Бестрепетность ученика, его бесстрашие — это только его верность Учителю. Если всей своей верностью он идет за Учителем, он не спрашивает объяснений, он идет так, как видит и ведет его Учитель. Сейчас так сплелись судьбы и кармы большого кольца людей, что ты имеешь возможность видеть меня каждую минуту, можешь прибежать ко мне и взять мою руку. Но не всю жизнь ты будешь подле меня. Обдумай, хватит ли у тебя сил пройти весь путь в разлуке со мной так, как будто бы я всегда стою рядом с тобой и во всех делах жизни ты держишь мою руку.

— Не продолжайте, мой друг, мой отец, мой наставник, — опускаясь на колени и приникая к руке Флорентийца, сказала Алиса. — Нет иной жизни для меня, как жизнь в вечной верности вам, в единении с вашим трудом и путями. Я не ищу ни наград, ни похвал, я знаю, как трудно жить каждому человеку на земле в его закрепощении страстями и личными привязанностями. Я пойду всюду так, как ваша любовь поведет меня и пойдет по земле через меня. Я буду стараться в полном самообладании, в такте проносить каждой достойной душе ваши помощь и мир. Я знаю, как скромно мое место во вселенной. Я полна смирения и радости и хочу быть усердной в тех скромных трудах и задачах, что вы мне поручаете.

— Встань, дитя, и выслушай меня. Сейчас я поеду к родителям Лизы, чтобы уговорить их не делать выставки из брака их дочери, а просто и тихо обвенчать ее с капитаном. И вторая моя задача — убедить стариков возвратиться на родину, предоставив детям одним уехать с нами в Америку. Наль не переносит моря, а в своем положении сейчас будет переносить его много хуже. Лиза, привыкшая к морю, войдет на пароход, уже неся в себе плод будущего ребенка, и на этот раз тоже будет немало страдать от моря. Дория будет неотлучно при твоей матери, которую мы оставим здесь на попечении Ананды и Санжера. И Наль, и Лиза свалятся в пути на одни твои слабые руки. Леди Цецилия тоже будет плоха в пути, но за ней будет ухаживать Генри. В этот момент ты одна, самостоятельно, можешь решить вопрос: хочешь ли так тяжело прожить все дни пути, в уходе за двумя тяжело страдающими женщинами? Хочешь ли и дальше помогать Лизе, беременность которой будет чрезвычайно тяжела не только ей, но и всем окружающим? Лиза будет очень раздражительна, тебе будет доставаться от ее несправедливости, но... перед тем, кого она вынесет в жизнь, ты, дитя, виновата. Когда-то давно-давно тебя любил, надеясь стать твоим мужем, этот будущий человек, а ты осмеяла его и отвергла. Он отомстил тебе, предал, и ты пошла на казнь. Теперь тебе предоставляется возможность своей добротой и милосердием помочь ему заслужить твое прощение. Но мало простить человека за его грех перед тобой. Надо помочь создаться той семье, куда он придет. Надо вперед развязать всю карму, чтобы он пришел свободным и чтобы именно твое сердце — творчеством доброты — создало ему радостный земной приют, где ему должно житься легко, просто, весело.

— Какое счастье! Какое счастье быть полезной Наль и Лизе и еще искупить и свой грех в труде для них. О, если бы папа еще жил, как бы он радовался в эту минуту, — вся сияя, ответила Алиса.

— Дитя мое, как бы ты ни была тверда в решении своих вопросов в эту минуту, подумай еще раз, раньше чем ответишь мне. Пока ты будешь ухаживать за твоими подругами, пока у обеих женщин не родятся их первенцы, и далее, первое время, когда они родятся, вся внешняя жизнь, наука, искусство, театры — все будет закрыто для тебя. Ты будешь главной осью домашних серых забот. Но матери будут страдать для собственных детей, а ты...

— А я без страданий буду наслаждаться счастьем жить, нянча сразу двоих детей. Зачем нам говорить больше об этом, мой Учитель. Я иду. Вы подле нас всех в эту минуту. Какое счастье может быть выше жизни подле вас! Лишь бы жить в той чистоте, которая не мешала бы вам лить ваше милосердие через наши грубые тела. Там, где не можете действовать вы, потому что атмосфера слишком низка для вас, пусть там верность наша поможет вам действовать через нас так, как вы видите. Я знаю, что Лиза вспыльчива и неустойчива, раздражительна и требовательна. Но я знаю и то, что там, где живет истинный талант, там живет и громадная трудоспособность. Она научится владеть собой, потому что научится входить на вершину вдохновения. Неорганизованное, неустойчивое существо никогда не может носить в себе истинного таланта. Или же оно должно рано умереть, так как гений разорит всякого, кто не может добиться полного самообладания и стать достойным — в гармонии — своего дара. Если Лизе суждено жить в высоком искусстве, она научится самообладанию. Я же буду счастлива быть ей пробным камнем любви в ее труде победы над собой. Зная вас — это так легко.

— Спасибо, друг Алиса, поистине, редко бывает счастлив ведущий иметь подле себя такое сокровище, иметь живую чашу мира и любви. Будь благословенна. Иди, любимая и любящая, и храни в мире всех тех, кто тебе встречается. Никогда и ничего не бойся. Ты живешь, чтобы радостью защищать тех, кто встретится тебе. Флорентиец обнял Алису, отпустил ее и уехал к родителям Лизы, где назначил свидание Джемсу.

Не успел он войти в гостиную графов Р., как сразу заметил полный разлад между отцами и детьми. И первые же слова графини была жалоба лорду Бенедикту на детей. Графиня утверждала, что дети несомненно жаловались в письмах деду на помпезное бракосочетание в двух церквах, которое затевали родители, считая, что брак будет действительным только в том случае, если будут соблюдены все религиозные формальности обеих религий. А граф считал к тому же, что Лизе необходимо завязать узел знакомств и связей, опираясь на высокие связи деда и отца. И начать их самое удобное за свадебным пиром.

В своем письме дед, так редко вмешивавшийся в семейные дела сына, категорически потребовал, чтобы свадьба его внучки была как можно тише и скромнее. И чтобы родители возвратились в Гурзуф, предоставив новобрачным самостоятельно попутешествовать и пожить так, как они сами найдут для себя нужным.

— Ну представьте себе, лорд Бенедикт, как я могу отпустить свою несовершеннолетнюю дочь одну в путешествие? Да еще Джемс придумал эту дикую поездку в Америку. Кроме того, каково это пережить, что Лиза писала деду потихоньку от меня. Значит, она тяготится нами. И променяла нас сразу же на жениха.

— У нас уже был с вами однажды разговор на эту приблизительно тему. Я не буду повторяться, графиня. Мне кажется, что вы хорошо вспомнили сейчас, что я вам говорил тогда. Сейчас скажу только одно: не могу поверить, чтобы Лиза или капитан прибегали к каким-либо тайным от вас путям. Оба они так высоко честны и благородны, что найдут в самих себе силы защищать свои мнения в прямом разговоре. Я опускаю вашу реплику, кого и как и на кого променяла в своей любви Лиза. Это недостойно вас. И вам самой, я думаю, тяжело, что в вас живут такие мысли. Поговорим о мнении вашего тестя. Мне думается, что он глубоко прав. Для кого вы затеваете всю эту шумиху? Если признаетесь честно — только для самой себя и мужа. Вам хочется теперь сделать все так, как вы желали, чтобы оно было сделано когда-то для вас на вашей сравнительно тихой и небогатой свадьбе. Вся эта внешняя, базарная суета, графиня, что она имеет общего с любовью? Вы говорите, что не можете допустить, чтобы дочь жила и ездила по белу свету одна. Допустим, минуя всякий здравый смысл, что она живет и ездит где-то совершенно одна. О ком вы думаете, когда говорите это и беспокоитесь об этом? О ней или о себе? Чем можете вы ей помочь, если придет беда? Вы так в самообладании тверды, чтобы при любой панике внушить ей мир и спокойствие? Вы можете удержать ее своим бесстрашием от любого необдуманного шага? Я думаю, что вы очень добры, великодушны, благородны. Но вся ваша жизнь прожита в порывах и изломах. Часто ли вы умели удержаться от залпа слов, которыми вы оглушали ваших близких? Если у Лизы слабое здоровье, то всеми бурями своей несдержанности вы способствовали ее неустойчивости. Об этом не раз говорил вам дед наедине, так пламенно защищавший вас на людях, так рыцарски служивший вам всю жизнь. Отчего же сейчас вам не принять его совета, совета огромной мудрости? Кроме всего этого, на пароходе Джемса поеду я со всей своей семьей. А моими дочерьми вы ведь искренно восхищаетесь. Неужели, если Лизе понадобится помощь, уход или еще что-либо, мы оставим ее без внимания?

Графиня молчала, опустив глаза вниз, но видно было, что каждое слово гостя попадало в больное место. Ни на одно предположение лорда Бенедикта она не могла ответить отрицательно. И тем не менее стала возмущаться его словами. Но чем дальше он говорил своим ласковым голосом, тем резче менялось ее настроение, и она начала отдавать себе отчет, как много вреда, вероятно, она причинила всем любимым ею людям своею неустойчивостью, как тяжело легла на собственную дочь ее неуравновешенность.