Третий сезон» Старинного театра 5 страница
Курсы Ефимовых
«Художественным замыслам послушны,
Осуществляют формулы страстей»
К.Бальмонт
Семейный Кукольный театр художников Нины Яковлевны Симонович-Ефимовой и Ивана Семеновича Ефимова появился в Москве в 1917 году, всего через несколько месяцев после премьеры Петроградского художественного театра марионеток Сазонова-Слонимской. Так же как и они, Ефимовы несколько лет тщательно исследовали опыт народных кукольников. И точно также воспринимали свои режиссерские задачи, как создание театра, где главенствуют визуально-пластические решения.
Анализируя творчество Ефимовых, исследователь И.Ковычева справедливо пишет, что «эстетическая функция - основная функция кукол Ефимовых»[126]. Действительно, как и для Сазонова-Слонимской, для Ефимовых кукольный театр оставался в первую очередь Театром Художника, что свидетельствует об общности их взглядов на этот вид искусства. Тем не менее, режиссура Ефимовых призвана была решить иные художественные задачи – найти новые выразительные элементы режиссерского искусства в театре кукол, используя уже не марионетки, а – перчаточные и тростевые куклы, отличающиеся от марионеток не только технологически, но и содержательно, эстетически.
«Миссия нашего театра, - писала Н.Я. Симонович-Ефимова, - показывать, как выразительны и тонки жесты Петрушек, как их неимоверно много, как много оттенков: мягкости, теплоты, горячности, резкости и, главное, - величия […] новой красоты. Забота нашего театра - не новинка фабулы, не новинка слова, не постановочность, но новая идея жеста Петрушек. Это - узкая миссия. Она же и великая, и многопоследственная»[127].
Режиссерские поиски Ефимовых стали действительно многопоследственны для всего режиссерского искусства театра кукол ХХ века. Они вывели кукольные представления из области «волшебных снов», «живых картин» в сферу пластически выразительного, психологически оправданного динамичного действия. Вместо отказа от «жизненной необходимости» был предложен путь к выявлению этой «необходимости». Выявлению не через типажи, а через характеры кукол-персонажей. Для профессионального кукольного театра это была принципиально новая задача. Тем не менее, режиссер театра кукол для Ефимовых – в первую очередь художник, воплотивший в кукле внешний образ и создавший для нее индивидуальную действенную пластику, раскрывающую образ персонажа.
В отличие от предшественников, «ефимовские» спектакли не нуждались в обильном и богатом декорационном оформлении. Оно отвлекало от главного – создания действенных линий поведения персонажей, раскрывающих суть их характеров. Н.Я.Симонович-Ефимова считала, что на куклу в спектакле, на «движущуюся скульптуру» (если Кукольный театр Слонимской-Сазонова - «театр движущихся фигур», то для Ефимовых – это «театр движущихся скульптур» - в этом одно из принципиальных различий) следует смотреть как на ряд поз и жестов - своеобразную «композицию в длинном фризе», расположенную не только в пространстве, но и во времени.
По сравнению со спектаклями предшественников, в спектакли Ефимовых прибавляется новый элемент, связанный с усовершенствованием действенных возможностей куклы, в результате чего «движущаяся фигура» - эксцентрический визуальный объект, становится «движущейся скульптурой», - одновременно и художественным образом, и театральным действующим лицом.
Кукла в ефимовских представлениях начинает выражать конкретный характер. В этом – свидетельство усложнения режиссерских задач, начало переосмысления функций театральных кукол (из развлекательной – в образную), каждая из технологических систем которых художественно, эстетически предназначена для определенной драматургии и конкретных театральных жанров.
Нина Яковлевна Симонович-Ефимова родилась в Петербурге (1877), занималась живописью с художником О.Шмерлингом в Тифлисе, училась в Париже в студиях Коларосси и Делеклюза (1900), Эж. Каррьера (1901-1902), Анри Матисса (1909-1911), посещала парижское ателье Е.Кругликовой на улице Буасоннад, 17, встречаясь там с Н.Шапориной-Яковлевой, с Ю.Слонимской, П.Сазоновым, Н.Бутковской…
Здесь в Париже она увлеклась кукольным театром, даже создала вместе с И.С. Ефимовым и В.А.Серовым любительский кукольный спектакль. Избрав профессию художника, Н.Симонович-Ефимова училась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (1904-1911), с 1906 года стала членом Объединения «Московское товарищество художников». Родственные дружеские узы связывали Нину Яковлевну с художниками В.Серовым (двоюродный брат), В.Фаворским, А.Голубкиной, М.Врубелем, И.Левитаном, философом П.Флоренским.
Она была одним из тех мастеров, сформировавшихся в начале ХХ века, которые своим творчеством соединяли такие разные - дореволюционную и послереволюционную Россию; Россию «Мира искусства» и Россию окон РОСТа.
Муж Н.Я.Симонович-Ефимовой - Иван Семенович Ефимов - известный скульптор-анималист, автор многочисленных станковых и садово-парковых произведений, для которых он, экспериментируя, применял нетрадиционные материалы - стекло, фаянс, кованую медь, керамику, вводил в скульптуру цвет, создал собственный жанр - «скульптурную графику». Его объемные, из металла, скульптурные, будто парящие в воздухе, «рисунки» лишали скульптуру привычных объема и массы. Художник также проиллюстрировал целый ряд книг, журналов, был изобретателем игрушек, признанным мастером росписи по фарфору, двадцать лет отдал педагогической деятельности – учил скульпторов во ВХУТЕМАСе.
Однако главным делом жизни обоих художников стал Кукольный театр. Здесь нашли выражение и их живописный и скульптурный таланты, режиссерские, актерские, музыкальные, литературные и организаторские способности, знание фольклора, любовь к театру. Этот удивительный двуединый творческий организм основывался как на универсальности проявлений талантов, так и на единстве восприятия окружающей жизни. Побывавший на выставке Ефимовых в 1946 году писатель Б.Шергин писал: «Вечно льющаяся, немеркнущая, неугасимая радость творчества венчает, пронизывает, озаряет обоих этих благословенных художников. Не лекциями, а всей своей жизнью они проповедуют красоту [...] В ефимовском «саду искусства» [...] не мог не взрасти и не расцвесть театр кукол, конечно, прекраснейший в Европе, по тонкости и художественности, он, вероятно, единственный»[128].
Этот действительно единственный в своем роде, совершивший качественный прорыв в режиссерском искусстве играющих кукол театр, появился почти случайно, как театр домашний, любительский. «Наш театр возник в тот момент моей жизни, когда живопись меня покинула»[129] - писала Н.Симонович-Ефимова. Это случилось в 1916 году в любимой ею с детства усадьбе художника В.Д.Дервиза в Домотканове Тверского уезда. Взяв в руки простую перчаточную куклу, которой она играла еще в детстве, Нина Яковлевна вдруг поняла, что куклы-перчатки чрезвычайно подвижны и выразительны, а, казалось бы, ограниченный диапазон их жестов можно, технологически усовершенствовав кукол, значительно расширить.
Об истории ее первых домашних выступлений можно судить по письму от 16 декабря 1916 года к Ивану Семеновичу Ефимову, находившемуся тогда на фронте, где Нина Яковлевна сообщает о том, что сочинила в стихах кукольную пьеску, подновила кукол и хочет на Рождество сыграть в школе представление для детей. Этими подновленными куклами были Арлекин, Доктор, Судья и Старуха - «базарной работы» гиньоли – перчаточные куклы, купленные и привезенные когда-то из Парижа. Первыми же опытами кукольной драматургии - две сочиненных ею шуточные сценки - «Ссора» и «Сцена в усадьбе».
Вскоре (в начале 1917 года) эти сценки были исполнены Н.Симонович-Ефимовой на вечеринке Московского товарищества художников. Успех утвердил ее в мысли серьезно заняться театром кукол. «Упрямая сила поднялась во мне, властно говорила что-то на своем языке – я еще не различала слов, но подчинилась тону»[130]. Эта «упрямая сила» будет двигать художником всю ее жизнь, и со временем Нина Яковлевна не только станет «подчиняться тону» и «различать слова», но и научится управлять этой силой, создаст собственную режиссерскую «школу Ефимовых».
Нина Яковлевна стремилась доказать, что кукла - великолепный актер, который может создавать яркие сценические образы, усиленные эффектом чуда оживления, казалось бы, неживого. Но прежде необходимо было осмыслить природу театрального оживления куклы. Зрители никогда не поверят кукле, пока не забудут, что перед ними всего лишь фигурка из папье-маше, дерева или ткани, пока актер, управляющий куклой, не передаст ее движения так, что кукла заживет эмоционально, будет действовать соответственно замыслу режиссера и характеру персонажа.
Основой для театра Ефимовых стали народные «петрушечные» кукольные представления, которые они стремились превратить из фольклорных - в авторские, обогатив их новым репертуаром, профессиональной работой художника и скульптора, усовершенствовав само устройство перчаточных кукол.
Для творчества Ефимовых режиссура – прежде всего разновидность изобразительного искусства. Взгляд, который отчетливо обозначает преемственность театра Ефимовых и с Петроградским художественным театром марионеток Слонимской-Сазонова, и с традициями французского кукольного театра XIX века – Доменика Серафена, Жорж Санд, Лемерсье де Невиля, Анри Ривьера, Мориса Бошара и Анри Синьоре. Эту преемственность Н.Симонович-Ефимова и сама неоднократно подчеркивала: «Товарищи по искусству, - писала она, - разделены не пространством даже, а временем – обстоятельство меняющее дело роковым образом. Лемерсье де Невиль, действовавший во второй половине XIX века; Жорж Санд, умершая за год до моего рождения, Лоран Мургэ […]; Серафен, театр которого посещал в детстве Анатоль Франс […] – вот те, с кем бы я поговорила, и они поняли бы меня с полуслова»[131].
Ефимовы не считали марионеток универсальными куклами для создания спектаклей. Они были для Ефимовых слишком эфемерны и меланхоличны, неспособны к реальной жизни на сцене, а в силу особенностей их конструкции, неспособными и к психологической игре. Для театра Ефимовых более подходила кукла-перчатка, мгновенно оживающая в руках артиста. «Хорошенькая Марионетка», по мнению Н.Я.Симонович-Ефимовой, художественно уступает «гениальному неудачнику Петрушке», в ней слишком много «механизмов, рычажков и крючков», превращающих ее, скорее в механизм, чем в персонаж. Петрушечные же куклы – «маленькой величины памятники», внутренний масштаб которых решен их создателем, способны к точным и органичным действиям.
Ефимовы первыми в России отчетливо дифференцировали понятия «петрушечная кукла» и «марионетка» (До них, как правило, под словом «марионетка» подразумевалась любая театральная кукла).
Стремясь добиться признания за кукольным театром прав высокого искусства, Ефимовы декларировали его преимущества перед драматическим театром. Ширма бродячего кукольника и видавшие виды петрушки с деревянными головками для них были несравнимы «со своим привилегированным коллегой, артистом-человеком, окруженным почестями во дворцах-театрах». В первой четверти ХХ столетия проблемы взаимосвязи и взаимодействия драматического и кукольного театров, противопоставления актера и куклы были особенно актуальны и часто дискутировались. Отражение этих дискуссий есть и в одной из пьес Н.Симонович-Ефимовой:
1-й негр. Мы – куклы!
2-й негр. Ну, куклы.
1-й негр (жест в публику). А это – люди?
2-й негр. Ну, да – люди.
1-й негр. Мы все, куклы, представляем людей?
2-й негр (кивает молча).
1-й негр. Вот теперь и послушай: я походил по театрам и сделал открытие. Теперь люди играют кукол! В Камерном театре изображают марионеток; в Художественном каких-то картонных; на манер шопок[132]; в «Турандот» - петрушек. Люди боятся играть всерьез»[133].
Активное отстаивание Н.Симонович-Ефимовой преимуществ театра кукол перед «живыми актерами» являлось скорее протестом против режиссерских и сценографических решений, прикрывающих, по мнению Ефимовых, отсутствие видимого образного, содержательного результата зрелищностью - огромностью сцены, роскошью декораций, «неисчислимостью затрат, громоздкостью размеров, внешней мишурной помпой, количественной величиной труппы».
Ефимовы стремились уйти и от элитарности в искусстве, в том числе и от «слишком аристократичной» марионетки - к понятной для новой послереволюционной публики перчаточной кукле-петрушке, к искусству, «на которое смотрят более жадными глазами». К этому стремлению присоединилось и желание попытаться «освободить скульптуру от навязанной ей роли неподвижности», дать куклам новый не примитивный репертуар и новые выразительные средства.
Все это нужно было сделать, опираясь на проверенные веками возможности площадной народной кукольной комедии – сценичность, действенность, многособытийность, естественность существования кукол на их сценических подмостках - ширме, где «они буквально выросли, а не пересажены»[134].
В дискуссии о том, нужно ли реставрировать театральное наследие прошлого - народные кукольные представления, традиционные спектакли, или создавать принципиально иные, Ефимовы были на стороне тех, кто считал, что в условиях нового времени реставрация и стилизация старых спектаклей нецелесообразна. Время прежних спектаклей прошло, и их зрителей уже нет в России. Но на основе старого традиционно-цехового, можно создать новый, профессиональный театр кукол. Причем преимуществами такого театра должны оставаться его мобильность и портативность.
Из народного «Петрушки» Ефимовы заимствовали и интерактивность его представлений. Персонажи их спектаклей вступали в диалог с публикой; Портретная кукла, изображавшая Ивана Андреевича Крылова («Басни Крылова»), обсуждала с крестьянами мораль очередной басни, произносила речи на открытии библиотек[135]. Живой контакт со зрительным залом стал одним из заимствованных Ефимовыми у традиционного «Петрушки» режиссерских приемов, а наличие мгновенной зрительской реакции явилось своеобразным мерилом для выяснения качества спектакля и поводом для его совершенствования.
Открытую реакцию публики Н.Я.Симонович-Ефимова считала залогом успеха, но сам успех для режиссера складывался из точного отбора выразительных средств, жестов и особого, простодушного артистизма ее кукол. Один из первых профессиональных спектаклей Ефимовых - «Пустынник и медведь» (1917) по басне И.А.Крылова исполнялся ими более двадцати лет. Н.И.Сац, вспоминала, что «в этой басне было то, за что мы любим театр, когда видим сердцевину живого, видим действующих лиц, на глазах меняющих взаимоотношения, радующихся, если сомнения уходят... Пустынник доверчиво ложился на колени к Медведю, а тот трогательно заботился, пытаясь отогнать муху от спящего друга. И когда Медведь, желая убить муху на лбу Пустынника, ударил его камнем, зло казалось таким большим и непроизвольным, что не только маленькие, но и взрослые зрители чувствовали себя растерянными»[136].
Басня Крылова в интерпретации Ефимовых заставляла зрителей не столько удивляться искусным трюкам кукол, сколько сопереживать персонажам. Это было внове. Причем исполнители добились этого без помощи декораций, без музыкального оформления, диалогов и световых эффектов. Сцена решалась, как пантомима, только с помощью действий кукол, которые впоследствии (в поздних редакциях) комментировал автор – портретная кукла И.А.Крылова.
Кукла нескладного увальня-Медведя, с большими ушами и крохотными, близко посаженными глазами-пуговками, с детски оттопыренной губой, толстым задом была мастерски сделана И.Ефимовым. Она анатомически точно воссоздавала персонаж, но и не была чучелом медведя. Ефимовский Медведь - типический басенный образ, в котором соединились и лень, и простодушие, и хитрость, и доброта, и неповоротливость, и детскость, и сила. Все эти качества кукла проявляла в пластике, в угловатой грации движений.
Ефимовы создавали своих кукол, как идеальных действующих лиц спектаклей. Они должны были обладать тем внешним видом и той неповторимой пластикой, которые позволяли не казаться, а быть театральными персонажами. Их поведение на сцене являлось не столько следствием играемой роли, сколько естественным состоянием персонажа. Подобные куклы крайне редко встречаются в театральном деле. Если обычно они – инструмент артиста-кукловода, то «ефимовские» куклы сами диктуют актеру правила поведения на сцене. Не кукла здесь служит исполнителю, помогая игре, а скорее кукловод служит кукле, следуя ее «воле», подчиняясь технологически продуманному художественно-пластическому образу. У Ефимовых не кукла - медиатор артиста, а артист – медиатор куклы.
Именно так была сделана И.Ефимовым кукла Пустынника («Пустынник и Медведь)». Внешне - идеализированный образ русского крестьянина. Его действенно и изобразительно выявленные качества проявлялись в тощей, тщедушной фигуре. Голову Пустынника Иван Ефимов решил лаконично, с точно читающимся силуэтом. Руки куклы были удлинены (короткие ручки кукол-«перчаток», как считали Ефимовы, нужны только для буффонного репертуара).
Третьим персонажем, появившимся в этом спектакле чуть позже, был образ И.А.Крылова. Вероятно, Ефимовы могли сыграть подобную роль резонера и без куклы, как обычно играл в «Петрушке» Музыкант-шарманщик. Но Ефимовы считали, что существование в рамках одного спектакля куклы и «живого актера» стилистически неверно, нарушает художественное единство спектакля, поэтому сделали большую портретную куклу баснописца. Даже и не совсем куклу, скорей торжественный памятник, масштабную движущуюся скульптуру, появление которой над ширмой становилось событием,
Кукла была значительно больше других действующих лиц, тучной и величественной. Левая рука Крылова опиралась на трость, которая, в свою очередь, позволяла исполнителю управлять рукой куклы. Эта находка, позаимствованная Ефимовыми у австрийского режиссера, художника Рихарда Тешнера[137], в дальнейшем привела Ефимовых к созданию принципиально новых спектаклей с куклами на тростях и открыла путь С.В.Образцову к «Волшебной лампе Аладдина» и «Необыкновенному концерту».
Правая рука «крыловской» куклы, из-за ее больших размеров, не могла управляться, и была постоянно прижата к груди в жесте сердечной признательности. Несмотря на кажущуюся тяжеловесность, персонаж легко мог сгибаться в пояснице и поворачиваться всем корпусом. При всей статуарности, кукла была динамична и, казалось, способна выражать даже оттенки эмоций. Каждое ее движение, каждый жест были значимы и отчетливо читались из зрительного зала; Вот Иван Андреевич нагнулся, чтобы рассмотреть кого-то в зрительном зале, слегка повернул голову, чтобы услышать реплику, с достоинством поклонился в ответ на приветствия зрителей, смахнул набежавшую слезу…
Подобной режиссерской продуманности, подробности и скрупулезной выстроенности действий персонажей в кукольных спектаклях до Ефимовых не было.
«Пустынник и Медведь» - небольшой спектакль-басня, стал отправной точкой режиссерского творчества Ефимовых. Здесь был найден и соответствующий метафорической природе кукольной сцены литературный материал – басня (по определению Симонович-Ефимовой - «драма, плотно набитая действием»). Режиссеры использовали возможность с помощью кукол и лаконичных метафор басенных образов, в действии, выразить суть характеров, эмоций и поступков. Для этого главное внимание в создании спектакля уделялось самим куклам, которые должны были привлечь зрителей не цирковыми трюками, а степенью проникновения в образ. Режиссеры Ефимовы здесь добивались того, от чего стремились уйти их предшественники - «жизненной необходимости».
Куклы Ефимовых лишены мелких деталей, так как из зрительного зала эти детали не видны. Зато действия, позы, жесты кукол должны были четко, подобно тексту, читаться каждым сидящим в зрительном зале[138]. В соответствии с этим правилом режиссеры в процессе репетиций строго отбирали, как наиболее точные жесты, так и необходимые для озвучивания слова, являвшиеся, в свою очередь, поводом для новых действий. По существу, Ефимовы впервые ввели в режиссерскую практику постановки кукольного спектакля метод действенного анализа
Басня о Пустыннике и Медведе потому и идеально подошла Ефимовым, что состоит из постоянно развивающегося, логично переходящего из одного события в другое. Так же строго, как к отбору жеста и слов, Ефимовы подходили к выбору фактуры и цвета. Здесь все существенно – складки, рисунок, качество тканей, которые должны служите не столько красоте, сколько характеру персонажей и эмоциональному состоянию образов, подчеркивать особенности, нюансы жестов; Крылатка Ивана Крылова, из старого темно-зеленого кашемира, сшитого выгоревшей стороной вверх, придавала фигуре силу, обаяние и теплоту. Грязно-бурая шкура Медведя оттеняла светлый подрясник Пустынника, землистый армяк Крестьянина («Крестьянин и Смерть») рядом с истлевшей серой тканью савана (ничто не ложилось такими красивыми складками, как старое стираное кухонное полотенце) - одеяния Смерти)… Все тщательно продумывалось, все должно было работать на главное – действенный сценический образ.
Вот, как выглядела выстроенная режиссерами начальная сцена «Пустынника»: Медведь и Пустынник встречаются, оба пугаются, но Пустынник, как подобает монаху, тотчас же преодолевает страх и чинно кланяется Медведю. Тот перестает дрожать, приближается к человеку и несмело гладит его по лицу. Убедился в приязни и, в свою очередь, весело поклонился. Начинается дружба. Они радостно обнимаются, похлопывают друг друга то рукой, то лапой. Пустынник осеняет Медведя крестом. Медведь, приобщенный таким образом к миру человека, также начинает радостно крестить того лапой. Крестит быстро и долго, бессмысленно и трогательно…
Спектакль был создан в 1917 году сразу же после выступления Ефимовых в Московском товариществе художников. Поводом послужило новое приглашение – выступить в артистическом кафе «Pittoresque» на Кузнецком мосту. Для Ефимовых важно было продемонстрировать зрителям силу и значение кукол в действии, показать нечто такое, на что не способно драматическое искусство. В поисках идеи для подобного представления перебрали многие возможные варианты: баллады Жуковского, стихи Беранже…
Все идеи, связанные с декорациями, костюмами, длинными монологами и диалогами сразу же были ими отвергнуты. Художники искали драматургический материал, который станет «поводом для жеста». Нашли - в басне Крылова, а после успешного выступления на Кузнецком мосту сделали большой спектакль, состоящий из целого ряда крыловских басен.
Временем же полного рождения своего театра Нина Яковлевна и Иван Семенович Ефимовы считали июнь 1918 года, когда столяры изготовили по их чертежам большую переносную ширму, на которой полноценно зажили персонажи басен И.Крылова («Пустынник и Медведь», «Волк и Журавль», «Две собаки», Крестьянин и Работник», «Крестьянин и Смерть», «Лисица и виноград», «Мартышка и очки»), а также детская сказка на музыку И.Саца «Курочка Ряба», сказки А.Толстого «Мерин» и «Петух»...
С июня 1918-го началась долгая, до конца жизни, кочевая работа их театра. Множество спектаклей в Москве; От Колонного зала до фабричных бараков, от низеньких корявых помещений дешевых трактиров, преобразованных в клубы до вокзалов и гигантских актовых залов, наполненных двумя тысячами зрителей…
И вот, наконец, стала, казалось, исполнятся их мечта о стационарном профессиональном театре кукол. Наталья Сац - пятнадцатилетняя заведующая детским сектором Теамузсекции Моссовета пригласила Ефимовых войти в состав организуемого ею первого Детского театра в здании бывшего театра миниатюр в Мамоновском переулке, 10. Место это в театральных кругах слыло «прогарным», поэтому его без труда удалось закрепить за детским театром. Кроме ефимовского Кукольного театра Петрушки здесь поместился и Театр марионеток В.Фаворского.
Детский государственный театр был для всех, включая служащих МОНО (Московский отдел народного образования), при котором его организовали, делом новым и далеко не всем понятным. При утверждении его бюджета, как вспоминала Н.Сац, «споры были резкие, резали все, что могли, а я изо всех сил отбивалась. Больше всего боялась, что «зарежут» трех кукловодов театра марионеток (они называются «невропасты». Но, к моему удивлению, единственное, что не встретило возражений, были именно «три невропаста». Старички переглянулись, а потом главный «резака» сказал солидно:
— Ну, это, конечно, надо оставить полностью.
Потом выяснилось, что никто из присутствующих не знал слова «невропаст» и не хотел показать этого другим. Так неожиданно иной раз повезет в жизни!»[139].
Зал театра Ефимовых открывался первым. В ночь перед открытием Ефимовы еще расписывали по собственным эскизам зрительские скамейки, но, в конце концов, все было сделано вовремя. На стенах зрительного зала художники развесили большие фанерные игрушки, а расписанный Н.Симонович-Ефимовой портал теневого театра впоследствии с успехом экспонировался на художественных выставках.
В октябре 1918 года, в день открытия Детского театра Моссовета Ефимовых поздравил Всеволод Мейерхольд, который был одним из немногих театральных режиссеров, к которым Нина и Иван Ефимовы относились с безоговорочным доверием. В программе первого петрушечные представления - басни Крылова, русские сказки, и спектакли театра теней – «Мена», «Масленица в деревне» и «Крестьянские дети».
О театре теней Н.Симонович-Ефимовой, или как она сама его называла «самом условном театре», следует упомянуть особо. Он возник в ее жизни и творчестве раньше, чем театр петрушек - в 1905 году. Появился внезапно, как первое впечатление об увиденной ею трагедии на Красной Пресне. Нина Яковлевна с сыновьями В.Серова вырезала тогда силуэты и разыграла в квартире художника представление «Разгром Пресни». Декорацию составили графические изображения обрушенных и пробитых снарядами стен, трубы обгорелых домов. На экране по силуэтам улиц медленно двигались с домашним скарбом на санках женщины и дети. Навстречу им несся взвод казаков с плетками, за которыми на огромных черных санях, запряженных парой лошадей, с толстым кучером ехал московский градоначальник...
В отличие от спектаклей с объемными куклами, в теневых сценах Н.Симонович-Ефимовой действие всегда скупо и лаконично, движение - крупно и дозировано. Театр теней воспринимался ею скорей как динамичная двухмерная графика, в которой окружающее видится без театральной «мишуры». Мелкие детали - не существенны, важна общая, лаконичная красота линий. В теневых зрелищах Н.Симонович-Ефимовой режиссер имеет дело не столько с природой и жизнью, сколько с впечатлением о них, с созданными им художественными формами.
Подходы к режиссуре спектаклей театра теней и театра объемных кукол для режиссера Н.Ефимовой принципиально разнятся. Если спектакли театра кукол, для нее, – постоянно развивающееся сценическое действие, то зрелища театра теней - развивающееся во времени графическое искусство, где действия минимальны и являются дополнительным элементом, увеличивающим эмоциональное поле графики. Действие здесь присутствует только в отдельные моменты движения картин или их деталей. Остальное – статика и осмысление увиденного.
По мнению Нины Яковлевны, режиссером театра теней может быть только художник. Причем, спектакль театра теней, по Ефимовой, может быть эпического, лирического, трагического звучания, и не должен опускаться до бытового, натуралистического или, тем более, пародийного изображения. Единственно для кого из художников- режиссеров театра теней она делала исключение – для Анри Ривьера – гениального создателя парижского «Chat Noir». Но, восхищаясь его таланту, она оговаривалась, что Ривьер видел тень «в таком уклоне, которому я лично не сочувствую».
Сцены спектаклей театра теней для Нины Яковлевна Симонович Ефимовой создаются и существуют для того, чтобы в душах зрителей ожил «убитый обстоятельствами суетной жизни» мир поэзии и фантазии. Особенность художественного воздействия движущихся по светящемуся фону силуэтов работы Ефимовой заключена как в ее таланте и мастерстве художника-графика, так и в сакральном понимании этого древнейшего из театральных действ, менее других отошедшего от своей изначальной обрядовой сущности.
Немногие сохранившиеся ее теневые фигуры являются гордостью музеев. Жаль, что большинство из них – десятки, погибли через восемь месяцев после радостного открытия Детского театра «Моссовета»[140]. Они были выброшены и изломаны строительными рабочими во время ремонта помещения. Выброшены вместе с фанерными игрушками на стенах, расписанными художниками зрительскими лавками и вырезанными руками В.Фаворского марионетками.
Этому событию, положившему конец мечте о стационарном кукольном театре, Н.Симонович-Ефимова посвятила несколько горьких строк в «Записках петрушечника»: «Никогда не искупить ошибки закрытия «постоянного кукольного театра» перед детьми, потому что нет больше нашего теневого театра. Никогда не залечатся во мне раны, полученные в кровавой, отчаянной, проигранной нами восьмимесячной беспрерывной борьбе в «Мамоновском театре», в борьбе с Пошлостью и Рутиной»[141]...
Начиная с 1919 года, и всю дальнейшую жизнь, Ефимовы создавали и играли свои спектакли, как частный странствующий семейный театр. За 25 лет театральной деятельности они дали более полутора тысяч спектаклей в Москве, Подмосковье, гастролировали в Липецкой и Тамбовской губерниях, плавали на агитбарже по городам голодающего Поволжья, играя спектакли о «Принцессе на горошине», «Медведе и девочке», «Басни Крылова»...
Плоды своей режиссерской и исполнительской работой Н.Ефимова обобщила в книге «Записки петрушечника» (1924), предисловие к которой написал П.А.Флоренский. Размышляя по поводу одного из представлений Ефимовых, виденного им 1922 году в Сергиевом Посаде («Веселый Петрушка», басни И.А. Крылова и «Принцесса на горошине»), он писал, что «кукольные театры есть очаг, питаемый сокровенным нашим детством и, в свой черед, пробуждающий в нас уснувший дворец детской сказки. Объединенные когда-то между собой в этом Рае, мы разделены теперь друг от друга, потому что скрылся из глаз самый Рай. Но через кукольный театр мы вновь, хотя бы и смутно видим утраченный Эдем и потому вновь вступаем в общение друг с другом в самом заветном, что храним обычно каждый про себя, как тайну, — не только от других, но и от самого себя. Сияющий в лучах закатного солнца, Театр открывается окном в вечно живое детство»[142].