Глава III. ИСКАЖЕНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ДЕРЕВЯННОГО ЗОДЧЕСТВА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX — НАЧАЛЕ XX ВЕКА

Если окинуть мысленным взором все сохранившиеся произведения народного деревянного зодчества, то сразу бросится в глаза одна их общая особенность — противоречивая разностильность и разнохарактерность архитектурных форм и обусловленная этим раздвоенность их художественных образов. Эта особенность свойственна почти каждой ста-

ринной постройке северной деревни, где бы она ни находилась и как бы ни была отдалена от городов и культурных центров. И как бы ни прекрасны были здания сами по себе, разнохарактерность их архитектуры бросается в глаза, как только входишь в деревню, и неотступно преследует все время, навязчиво выявляясь почти в каждом здании.

На темных массивах бревенчатых изб, если природная красота их срубов еще не спрятана под тесовой обшивкой,— ярко раскрашенные «классические» декоративные карнизы с модульонами, пилястры, приставные порталы с колоннами, «городские» наличники, затейливые балконы, на которые нет входа, «итальянские» окна, обильный измельченный декор в стиле пригородных дач и т.п. Одна половина избы, «фасадная», жилая, выходящая на улицу,— «городская», а другая половина, уходящая на задворки, хозяйственная,— «деревенская». .Одна половина олицетворяет архитектуру мещанских окраин капиталистического города, а другая половина — древние традиции народного зодчества. А если тесовая облицовка и новый архитектурный наряд закрывают всю избу — жилье и «двор», то различить ее подлинную, изначальную архитектуру под этими наслоениями становится уже совсем не просто. О том, что это старинная изба, построенная в «досельных» традициях, теперь можно только догадываться.

Внутри избы — то же самое, только в еще большей мере. Золотистая и живописная гладь стесанных бревен стен закрыта либо обоями, либо оштукатурена, либо выбелена известью, либо закрашена масляной краской. Старинная русская печь переделана на новую, более позднего образца; все внутреннее пространство разделено перегородкой; традиционное всестороннее оборудование — лавки, воронцы, поставцы и др.— заменено мебелью фабричного производства. Словом, если не знать, что это интерьер старинной избы, то можно подумать, что находишься в небольшом доме на окраине крупного города.

В еще большей степени все сказанное о избе относится и к культовым постройкам — церквам, часовням и колокольням. Здесь эта разнохарактерность и двойственность архитектуры доведена до высшей, кульминационной точки и раскрывается в своем самом рафинированно-чистом и типичном проявлении.

Такая разнохарактерность архитектуры и раздвоенность ее образов рождает досадное и раздражающее чувство эстетической неполноценности когда-то прекрасных, а ныне испорченных произведений искусства. Она вызывает глубокое разочарование, вполне естественное, когда ждешь встречи с чем-то привычно значительным, а видишь, если не мелкое и заурядное, то, во всяком случае, противоречивое и половинчатое.

Это неприятное ощущение, иногда еле уловимое, а чаще очень заметное и почти всегда неизменное, служит самой первой ступенью «дологического» познания характера и сущности искажения подлинной архитектуры памятников деревянного зодчества.

А если приглядеться к каждому такому зданию в отдельности и повнимательнее, то сразу увидишь и другое. Именно то, что подлинная, первоначальная их основа — это одно, а вся их поверхностная и чисто декоративная мишура —это что-то совсем иное.

На одном полюсе — богатырская мощь, монументальность, лаконизм архитектурного языка, ясность и выразительность композиции, единство и законченность архитектурно-конструктивной формы, тонкий вкус, подкупающая художественная правда подлинно реалистического искусства (рис. на с. 78—100).

А на другом полюсе — полная противоположность: эклектичные детали и неорганичность чуждых архитектурных форм и новых материалов, яркие и броские бутафорские украшения, мещанское представление о красоте, претенциозное и убогое подражание новым городским архитектурным модам и самый низкопробный художественный вкус (рис. на с. 102—119).

На одном полюсе — одна система эстетического мировоззрения и образного мышления, один творческий метод и архитектурно-конструктивный строй, одно отношение к дереву как к материалу искусства, одна художественная культура.

А на другом полюсе — совершенно иная тенденция, несущая в себе иное содержание и форму, иные эстетические идеалы и мир образов, иной творческий метод архитектуры и отношение к материалу, иную художественную культуру.

Надо подчеркнуть, что в самой констатации этого противоречивого явления, т.е. в столь явных различиях между характером архитектуры первичной основы зданий и их наслоениями, в архитектурно-художественном диссонансе и полном отсутствии органической связи между ними, заключается уже второй, логический этап познания искаженных памятников, в котором открываются сразу две стороны этого явления. Первая сторона — само наличие в искаженных зданиях одновременно двух разных и чуждых архитектурных систем и художественных культур, что и обусловило двойственность их образов, а вторая сторона — разновременность этих двух архитектурно-художественных культур: подлинной, изначальной, и привнесенной, поздней.

Как редкое исключение среди подавляющего большинства искаженных памятников встречаются и такие, которые избежали позднейших перестроек и сохранились в своем подлинном виде. Собственно, в строгом смысле слова, ныне нет и таких, ибо в какой-то мере те или иные наслоения получили абсолютно все древние деревянные постройки, если не по эстетическим побуждениям, то по техническим причинам, в процессе неоднократных ремонтов, приспособления и т.п. Поэтому, когда речь идет о подлинной архитектуре, здесь под ней подразумевается такая архитектура, которая, будучи измененной наслоениями в незначительной степени, сохранила свой общий характер, основные черты и типичные особенности. Но в таком виде сохранилось очень немногое. Среди гражданских зданий это обычно лишь хозяйственные и промысловые постройки, амбары, гумна, мельницы и т.п., оказавшиеся вне сферы подражания новым архитектурным модам. Что же касается жилых старинных домов, то в подлинном виде их не существует уже давно (если к ним, разумеется, не причислять тех позднейших домов, которые впитали новые архитектурные вкусы уже при своей постройке). В подлинном виде ныне можно увидеть только отдельные фрагменты и части старинных

изб и только по ним можно составить синтетическое представление об их былом облике, общей композиции, планировке, архитектурных формах и отдельных деталях.

А среди культовых зданий в подлинном виде уцелели лишь единицы. В их числе — только церкви в селах Кондопога (1774 г.), Верхняя Уфтюга (1784 г.), Вазенга (1786 г.), Поча (1700 г.) и в г. Зашиверске Якутской АССР, колокольни в селах Кулига-Дракованово (XVI в.) и Цивозеро (1658 г.) да несколько часовен. Благополучно избежали искажений и немногие, ныне уже не существующие, церкви, находившиеся в селах Белая Слуда (1642 г.), Панилово (1600 г.), Пучуга (1788 г.), Выя (1600 г.) и некоторые другие.

Словом, все памятники деревянного зодчества по признаку их искажения и степени сохранности в подлинном виде подразделяются на две категории.

К одной категории относится большинство всех памятников, претерпевших значительные, а часто и радикальные изменения, в результате которых они частично или полностью утратили характер своей подлинной архитектуры.

А к другой категории относится незначительное меньшинство памятников, сохранившихся в подлинном виде, которые донесли до нас традиции древнерусского деревянного зодчества в более или менее чистом виде, не замутненном позднейшими влияниями. Эти памятники дают нам полное и ясное представление о русском деревянном зодчестве — настоящем, а не выдуманном, о его особенностях и специфике, о его типичных традициях, архитектурно-конструктивном единстве, о технических приемах и способах возведения зданий и устройства деталей. Они раскрывают перед нами творческий метод древних зодчих, их отношение к природе и человеку, их высокий гуманизм и гражданственность, правдивость и неизбывную силу созданных ими художественных образов. Они показывают эволюцию архитектурно-конструктивных форм всего деревянного зодчества, отражающую исторические перемены в социально-экономической и идейно-общественной жизни как Северного края, так и русского государства в целом. Естественно, что каждый такой памятник (или его часть и деталь) ныне служит для нас своеобразным эталоном, по которому можно безошибочно и объективно судить о всех тех позднейших изменениях, которые произошли в архитектуре их искаженных собратьев и аналогов.

Неискаженные памятники открывают перед нами одну из самых ярких страниц истории русской художественной культуры, окно в мир прекрасного, в самобытный и поэтичный мир древних архитектурных образов, в духовный мир наших далеких предков. Точнее, они лишь приоткрывают окно в этот еще неведомый нам мир. Распахнуть это окно во всю его ширину, показать всему свету богатейшую сокровищницу и неизбывную силу подлинных образов памятников деревянного зодчества, ныне дремлющих под мертвящим покровом чуждых наслоений, и поставить эту силу на службу нашему обществу — вот главная задача и конечная цель реставрации памятников народного зодчества как произведении искусства.

Но как мы уже видели на примерах конфликта между концепцией реставрации и другими тенденциями, практическая попытка приоткрыть окно в мир подлинных образов деревянного зодчества сталкивалась с упорным сопротивлением, за которым лежит еще непреодоленное до конца теоретическое препятствие — явная переоценка архитектурно-художественной ценности и исторического значения позднейших наслоений и всех других искажений. Переоценка настолько большая, что приносить в жертву сами эти наслоения ради восстановления подлинной архитектуры памятника считается иногда сомнительным и даже ошибочным.

Именно поэтому анализ и разностороннее осмысление природы, сущности и специфики искажения памятников деревянного зодчества становится первой и основной задачей разработки теоретических основ их реставрации. Сама же проблема искажений и наслоений таким образом становится коренной и главной проблемой всей методологии реставрации и в то же время остается самым существенным теоретическим камнем преткновения на пути к восстановлению подлинных художественных сокровищ деревянного зодчества. А поскольку самые большие искажения произошли в сфере архитектуры культовых сооружений, общественных по своей природе, то именно с них и следует начать анализ самих искажений.

Здесь начинается третий этап познания искаженных памятников деревянного зодчества — этап анализа и осмысления идеологической сущности и эстетической природы радикальных перемен в их архитектуре, происшедших во второй половине XIX — начале XX века.

В 1826 году был издан правительственный указ «О правилах на будущее время для строений церквей»*, которым вменялось в обязанность «всем местам и лицам» постройки новых и починки старых культовых зданий производить только по проектам, составленным «согласно с правилами архитектуры», причем эти проекты должны утверждаться в губернских органах духовной и гражданской администрации, т.е. в консисториях и строительных отделениях Министерства внутренних дел.

«Правила» требовали: «... чтобы строение в точной сообразности с утвержденным планом и фасадом производилось под надзором архитекторов или других знающих сие искусство людей»; чтобы «Для бедных селений, которые не имеют удобств доставлять материалы для каменного здания, и в которых существование церквей особенно нужно, дабы тем надежнее предотвратить православных от совращения в раскол, разрешить построение деревянных церквей, с соблюдением впрочем правильности и приличия в планах и фасадах», «... чтобы по устроении церкви внутренние и наружные украшения и прочия части соответствовали постановлениям о сем, в правилах соборных и предписанных из Святейшего Синода, изложенным».

В этих же Правилах рекомендовалось: «дабы удобнее и в тех губерниях, где еще не довольно сведущих и опытных архитекторов вести строение церквей правильно, издать и разослать по епархиям для руководства собрание планов и фасадов церквей, составленных по наилучшим и преимущественно древним образцам церковной архитектуры, с должным приспособлением к потребностям и обычаям православной церкви».

Этот указ явился одним из многочисленных актов безудержной реакции царизма, знаменовавшей собой конец первой четверти и два последующих десятилетия XIX века; реакции, которая, проникая во все области общественно-политической жизни страны, была направлена на то, чтобы задержать все усиливающийся процесс разложения феодально-крепостнического строя.

Противопоставляя освободительным идеям своего времени идеи абсолютизма и самодержавия, реакционное правительство глушило и подавляло всякое проявление прогрессивной мысли не только силами полицейско-жандармского аппарата и «чугунной» цензуры, но и использовало в этой борьбе идеологические формы угнетения.

В пресловутой теории «официальной народности» с ее охранительско-самодержавной триадой — «православие, самодержавие и народность»,— всплывшей на поверхность идейно-общественной жизни царской России в начале 30-х годов в качестве выразительницы господствующей идеологии, для удержания народа в «христианском смирении» ведущая роль отводится церкви.

Неуклонное стремление к насаждению церквей нового и строго канонизированного и официального типа именно «в бедных селениях», где существование их было «особенно нужно, дабы тем надежнее предохранить православных (т.е. народ. А. О.) от совращения в раскол...»*, со всей наглядностью раскрывает реакционную сущность Правил.

Неоднократные упоминания о расколе в поправках и дополнениях к Правилам, а также и в самих Правилах очень показательны. Они, во-первых, прямо указывают на раскол как на главную внутреннюю силу, оппозиционную господствующей церкви, против которой и направлено идейное острие этих Правил. Во-вторых, что для нас самое важное, это упоминание выявляет ту ответственную роль церковной архитектуры, которую придавал ей Синод как искусству и как особой форме идеологии. И, в-третьих, они подтверждают, что архитектура культовых зданий и, в частности, преобразование и обновление древних деревянных церквей использовались в борьбе с расколом активно, прямо и непосредственно.

Уместно напомнить, что раскол — это не только узкорелигиозное течение, порожденное разногласиями в церковных обрядах между сторонниками Никона и приверженцами «древнего благочестия». Раскол— это сложное и во многом противоречивое общественное движение, охватившее самые различные слои общества Московской Руси,

которые в религиозной форме боролись за утверждение своих социальных интересов, весьма далеких от догматов церкви.

Под покровом религиозных разногласий в расколе сплелись и феодально-сепаратистские устремления крупного боярства (князья Хованские, Мышецкие и др.), и освободительная борьба против усиления феодального гнета крестьянства, тяглового посадского люда, стрельцов, казачества, низшего духовенства и др. Позже купечество использовало «старую веру» для утверждения наиболее отсталых форм эксплуатации и духовного порабощения народных масс. Однако самой значительной силой раскола было крестьянство и посадское население, представлявшие наиболее широкие слои русского народа.

«Народные массы видели в расколе прежде всего форму борьбы против феодального гнета, прикрываемого и освещаемого церковью. В расколе были элементы классовой антифеодальной борьбы»*.

Массовое бегство обездоленного люда «из мирской жизни» в скиты и монастыри, в общежительства и на вольные поселения — в глушь северных земель, куда не дотягивались цепкие руки всесильных феодалов, означало и уклонение раскольников от всех государственных повинностей — от барщины, оброка, солдатчины и многих других форм тягла.

Таким образом, раскол объединял в себе оппозиционные силы централизованного государства и подрывал его идеологические, политические и экономические устои. Именно поэтому, а не только из-за религиозных разногласий, борьба государства с расколом была одной из основ всей его внутренней политики и продолжалась на протяжении всего времени существования этого движения — неуклонно, жестоко и в самых разных формах.

Вполне естественно, что, продолжая борьбу против раскола в XIX веке, власть не обходила и те отдаленные места, где идеи староверчества вросли в крестьянский быт уже давным давно, еще с конца XVII века. В северных деревнях и селах едва ли не большая половина всего населения оставалась верной «древнему благочестию», скрывая свои религиозные убеждения от пастырей официального православия. Поэтому здесь гонению и прямому уничтожению подвергались не только вертепы раскола — скиты и общежительства, но и все вообще культовые сооружения сел и деревень, которые были построены по традициям старины, не укладывались в жесткие рамки официальных канонов и считались духовенством языческими и раскольничьими.

В действительности архитектура древних церквей, часовен и колоколен, конечно, вовсе не была старообрядческой потому, что она сложилась еще задолго до возникновения раскола. Но будучи самобытно-оригинальной и ни на что не похожей, тем более не похожей на псевдовизантийскую архитектуру, насаждавшуюся Синодом, деревянная архитектура древних культовых зданий стала «бельмом в глазу» блюстителей законов. Она воспринималась как бунтарская и раскольничья, хотя по-прежнему, как и до раскола, оставалась просто народной.

Эпически-величавые и героические образы древних храмов, как живое напоминание о былой свободе незакрепощенного русского народа, стали для него в это тяжелое время символом сопротивления в борьбе против религиозно-феодального угнетения. И именно поэтому такие храмы попали в опалу и стали предметом гонений со стороны правительства и церковной реакции. Не случайно, что шатер — эта самая патетическая и самая популярная форма монументального народного зодчества, менее всего выражающая идеи благочестивого смирения и безропотной покорности, подвергался гонениям в первую очередь! И не случайно, что, несмотря на строгие запреты и тяжелые репрессии, протестующие и гордые шатры возводились на Руси вплоть до конца XVIII века! Дух самоутверждения и силы, запечатленный в идейно-художественных образах деревянного монументального зодчества, — вот то качество, в котором самодержавие не без основания усматривало главный «корень зла». Ибо других качеств, чисто формальных, связанных с учением раскола прямо и непосредственно, в архитектуре этих сооружений просто нет.

Но как бы там ни было, факт остается фактом. Во многих исторических актах, начиная с последней четверти XVII века, архитектура древних деревянных храмов, сначала шатровых, а позже и всех других, прямо или косвенно расценивается высшим духовенством как языческая, раскольничья, «приличности не употребленная». Этот тезис официального православия проходит красной нитью через всю историю народного деревянного культового зодчества конца XVIII — начала XX века и оказывает на него свое самое непосредственное и вполне определенное влияние и воздействие. В итоге архитектура древних церквей — единственных в свое время общественных зданий в северных селах и деревнях, «зараженных» старой верой, — не остается вне поля зрения духовной цензуры и становится ее очередной жертвой. Указом 1826 года эта архитектура вводится в жесткие рамки канонических требований официального православия и, таким образом, целиком и полностью подчиняется охранительским задачам господствующей культуры и ее диктату.

Появление этого указа было подготовлено всем ходом исторического развития самодержавно-крепостнической России; он явился лишь очередным, но самым крутым и решительным актом насилия государства над проявлением демократического общественного сознания, выраженного в форме народного зодчества; ему предшествовали и другие ограничения в этой же области, начатые еще в середине XVII века запрещением шатра.

Строгий наказ «... чтоб верхи на той церкви сделать не шатровые, алтари сделать тройные круглые...»* становится с конца XVII века неотъемлемой формулой, сопровождающей храмозданные грамоты, выдаваемые духовными иерархами.

Предшествовало Правилам немало и таких ограничений, как, например, указ 1707 года «Об упразднении деревянных часовен и запре-

щения строить вновь»* и синодальный приговор 1722 года, в котором говорится, что «... обретающиеся повсюду деревянные часовни... какие приличности не употреблены, разобрать вскоре без всякого отлагательства...»**.

Словом, указ о «Правилах на будущее время для строения церквей» как бы подвел исторический итог гонениям на народное монументальное зодчество и раз навсегда воздвиг перед ним непреодолимый административный барьер.

Гибельные последствия этого указа на всю дальнейшую судьбу монументального деревянного зодчества проявились двояко.

Во-первых, народ был лишен юридического права на строительство культовых зданий в самобытных традициях древнерусского зодчества. Иными словами, этой мерой была в корне подорвана сама социальная основа монументального деревянного зодчества (как народного искусства и элемента демократической художественной культуры), которое, попав под безраздельный контроль господствующей идеологии, по существу было поставлено в положение вне закона. Самой убедительной иллюстрацией к сказанному может служить тот печальный и знаменательный факт, что после издания этого указа в народном зодчестве уже не было создано ни одного культового здания. Последним из них оказалась Васильевская церковь в селе Чухчерьма, датированная 1824 годом.

Таким образом, 1826 год является той исторической датой, с которой народное монументальное деревянное зодчество — гордость всей русской национальной культуры — кончает свое существование не только фактически, но и юридически. Отныне его уделом остается только гражданское строительство, ограниченное лишь узким кругом крестьянских построек жилого, хозяйственно-бытового и промыслового назначения***.

«Юрьев день» древнерусского деревянного монументального зодчества — вот точная метафора, которая лучше всего помогает уяснить социальную сущность Правил 1826 года. Разница только в том, что отменой привилегий «Юрьева дня» крестьянство лишалось остатков физической свободы, а Правилами оно лишалось остатков свободы архитектурного творчества и возможности воплощать в образах монументальных сооружений свои возвышенные эстетические идеалы.

Теперь на смену народному зодчему, бережно хранившему и развивавшему заветные традиции старины, приходит государственный чиновник-техник, инженер или, в лучшем случае, архитектор, воспитанный на образцах стилевой архитектуры. В архитектуре церковных зданий «старых ли, новых ли» он руководствуется только одним — «по-

становлениями о сем, в правилах соборных и в предписаниях из Святейшего Синода изложенными». А вдохновляется альбомами образцовых проектов деревянных церквей — высочайше утвержденными псевдовизантийскими упражнениями К. Тона и его единомышленников.

Поэтому новые деревянные церкви, часовни и колокольни, построенные на Руси после 1826 года, с народным деревянным зодчеством не имеют уже ничего общего (кроме материала, а иногда и очень отдаленного и чисто внешнего сходства). Все они, как правило, имитируют формы канонизированных каменных церквей классического и псевдовизантийского стилей и каждая из них представляет собой не более чем самое заурядное произведение эклектично-стилевой деревянной архитектуры, стилевой, разумеется, лишь в той мере, в какой один стиль здесь преобладает над всеми другими, ибо обычно в архитектуре церквей этого времени одновременно «сплетались» все стили прошлого.

Во-вторых, действие указа 1826 года крайне пагубно отразилось и на большинстве уже существующих древних зданий. Дело в том, что при их ремонтах и исправлениях, проводимых отныне также по утвержденным проектам, духовная и гражданская администрация неуклонно проводила ту же самую архитектурную политику, что и при строительстве новых культовых сооружений.

В сфере идейно-художественной функции архитектуры реализация этой политики насилия означала, что древняя церковь получала совершенно новый образ, полностью отвечающий архитектурным канонам официального православия, принципам господствующей архитектуры, эстетическим нормам самодержавно-охранительской художественной культуры и идеологии господствующего класса. Для достижения этой цели каждая деревянная церковь прежде всего видоизменялась так, чтобы после «ремонта» могла выглядеть как бы новой, «каменной», построенной в византийском или классическом стиле. Столь радикальное преобразование древней архитектуры распространялось и на внешний вид здания, и на его интерьеры, вследствие чего подлинный художественный образ памятника совершенно стирался и уничтожался как снаружи, так и внутри.

В сфере утилитарно-практической функции архитектуры реализация этой политики означала, что обычно небольшая полезная площадь древней церкви прежде всего максимально увеличивалась, чтобы вместить «всех предстоящих по приходу». Для решения этой задачи все части церкви, ранее не предназначавшиеся для общих служб (трапезная, сени, притворы, приделы или части их), объединялись в одно общее большое помещение с собственно церковью. При этом происходила радикальная перепланировка, при которой уничтожались многие подлинные элементы древней церкви — внутренние стены с дверями в них, встроенное оборудование, оконные проемы и др.

В сфере конструктивно-технической функции архитектуры эта политика означала, что все архитектурно-конструктивные элементы древнего здания, а лишь такие тут и были, расценивались теперь только как конструктивно-технические. Сруб здания рассматривается только как его конструктивная основа и наглухо закрывается тесовой обшив-

кой или штукатуркой; деревянные кровли — тесовые, гонтовые и лемеховые — заменялись железной кровлей, как более совершенной и долговечной; тяжелые рубленые подкровельные конструкции переделывались на более легкие, стропильные, а все другие элементы деревянных церквей, такие, как крыльца и галереи, окна и двери, полы и потолки и т.п., также перестраивались заново на основе конструктивно-технических принципов и норм стилевой деревянной архитектуры.

Так, в самых общих чертах клерикальная политика самодержавия преломлялась в трех функциях архитектуры древних деревянных культовых зданий при их ремонтах и переделках.

Цель этой политики, как это видно из сказанного, состояла в том, чтобы вытравить из культовых зданий сам дух народного зодчества, якобы языческий и раскольничий, а в действительности просто демократичный и самобытный.

И ко всему этому надо добавить еще одно. Если слишком малые размеры древней церкви или какие-то другие причины такого же рода делали ее обновление нецелесообразным, то она под предлогом ветхости вообще обрекалась на снос. А на ее месте строилась новая церковь, «благолепная и приличная от рождения».

Вот, собственно, основная тенденция «власть предержащих» в их борьбе с народным зодчеством. Тенденция, которая отчетливо выявляется в самом указе 1826 года; в печальных последствиях его реального воплощения, и в крайне малом количестве сохранившихся памятников монументального деревянного зодчества и в их варварских искажениях.

Вот что по этому поводу написано в научно-популярном многотомнике «Россия», изданном еще на рубеже XIX и XX веков и рассчитанном на самый широкий круг читателей: «... особенно замечательная Озерная область, как колыбель самобытной русской архитектуры деревянных церквей, распространенных во владениях древнего Новгорода и особенно на территории нынешней Олонецкой губернии...». И тут же отмечается очевидный и крайне существенный факт, который, увы, еще не осознан в должной мере некоторыми специалистами, искусствоведами, историками архитектуры, этнографами и другими. «Сохранившиеся до нашего времени старинные церкви, впрочем, довольно мало говорят о настоящем новгородском (т.е. русском. — Л. О.) стиле, так как вследствие различных политических причин, оне не раз разрушались и перестраивались...»*.

Думается, что предельно сжатое обобщение причины и сущности искажения древних деревянных церквей, данное в приведенной выдержке, говорит само за себя. Любопытно в этой связи только одно. Почему для некоторых наших историков архитектуры и искусствоведов еще до сих пор неясно и спорно то, что уже давным-давно стало настолько очевидным и обычным, против чего не выступала даже царская цензура?

Думается, что в этой связи дискуссионность вопроса о, якобы, объективно-прогрессивных тенденциях Правил отпадает сама собой. Так же, как она отпадает и по отношению ко всем другим предшествующим и последующим законодательным актам, направленным на нейтрализацию, стирание и уничтожение идейно-художественных образов, созданных народным деревянным зодчеством.

Что же касается таких сторон вопроса, как, например, утверждение в церковном строительстве каких-то градостроительных начал, архитектурно-планировочной организации пространства или технико-экономической рационализации, то об этих и подобных им понятиях ни в Правилах, ни в иных аналогичных документах нет ни слова. А если безликие и эклектичные церкви, наводнившие Россию в XIX веке, и поныне еще оживляют пейзаж наших сел и деревень и вносят в их застройку какие-то положительные элементы архитектурной организации пространства, то все это — вовсе не результат воздействия Правил, а выражение традиций народного зодчества: все новые церкви строились обычно на месте старых.

Таким образом, если о политике, выраженной в Правилах, говорить по существу, принципиально и не пытаясь уйти от еще неразрешенных и спорных вопросов истории архитектуры, то надо прямо сказать, что она была направлена только на одно — на полное уничтожение народного культового зодчества.

Однако практическая реализация этой политики в дореформенной России еще не имела под собой прочной материально-технической базы; поэтому акты варварских насилий над древними сокровищами народного зодчества до середины XIX века были еще сравнительно редки и носили эпизодический характер.

Но уже с середины XIX века картина начинает резко изменяться. Острый кризис самодержавно-крепостнического строя, вызванный массовыми крестьянскими волнениями и революционной ситуацией в стране, еще более активизировал реакцию. В ход были пущены не только воинские части и полицейско-жандармский аппарат, но и средства идеологического подавления, и религия в первую очередь.

Начался новый крестовый поход и против раскола, закончившийся в 1852 году уничтожением всех старообрядческих поселений — скитов, пустынь, общежительств и монастырей; арестом и высылкой всех скитников и пустыножителей по месту их прежнего жительства и крепостной приписки. К слову сказать, борьбу с расколом в этот период возглавил чиновник Министерства внутренних дел П. Мельников (А. Печерский), который оставил поэтичное описание этого беспримерного в истории России погрома старообрядчества в своем известном романе «В лесах», в «Письмах о расколе» и других произведениях.

Но уничтожив раскольничьи скиты, самодержавие оказалось бессильным в искоренении идей староверчества, которые были широко распространены также и в «миру», среди большой части населения северных сел и деревень.

Поэтому вслед за разрушением цитаделей и рассадников раскола,, правительство принялось за искоренение идей старой веры также из-

сознания широких слоев мирского населения. Непримиримая борьба с расколом неуклонно продолжалась и все последующее время. Как и прежде, она определяла отрицательное отношение власть имущих к народной архитектуре старых церквей как к раскольничьей и по-прежнему определяла курс на их уничтожение или кардинальное преобразование. Более того, после физического уничтожения всех раскольничьих скитов и поселений, крутые меры по отношению к старинным мирским церквям, вероятно, казались уже вполне логичными и более обоснованными, чем прежде. Ведь архитектура северных сел и деревень, вероятно, мало чем отличалась от архитектуры раскольничьих скитов, пустынь и других поселений! А скорее всего, — и это наиболее вероятно, общий характер архитектуры скитских и мирских поселений не только ничем не отличался один от другого, а был совершенно одинаковым, ибо происходил от одних и тех же корней самобытного народного зодчества.

После крестьянской реформы 1861 года правительство, по словам А.М. Горького, «... освободив народ, тотчас же усердно занялось... ковкой звеньев новой цепи для народа»*. В этой цепи особо ответственное место занимало и звено религиозного угнетения, затмевавшего классовое самосознание народных масс в их борьбе за освобождение. Поэтому в пореформенной России строительство новых церквей официально-канонизированного типа принимает все более широкий размах и параллельно с ним все более крупные масштабы приобретают радикальные перестройки и обновления древних, «языческих» храмов.

Но, кроме реакции самодержавия на судьбу монументального деревянного зодчества или, точнее, на судьбу уцелевших произведений его, теперь стали оказывать сильнейшее воздействие и новые факторы, сопутствующие развитию и утверждению капитализма в России. Во-первых, в результате расслоения крестьянства в деревне появилась и окрепла новая социальная сила — сельская буржуазия (кулачество и купечество). Сельская буржуазия и особенно та ее часть, представители которой, не потеряв связи с деревней, подвязались в городах, составляла основной контингент жертвователей, «иждивением» которых не только строились новые церкви, но ремонтировалось и обновлялось большинство древних церквей.

Теперь заказчиком на постройку новых и ремонт старых церквей становятся не выборные от общества, не мир, не народ с его вековечными традициями, а местный кулак, купец, выступающий в роли благодетеля. Он полностью принимает на себя все расходы по благоустройству и украшению местной церкви. И за свои деньги он требует своей архитектуры, из которой отныне старательно изгоняется все то, что напоминает о его прошлой связи с народом и былом «низком» происхождении, о его прежних «деревенских» вкусах. Местный воротила — не только пассивный жертвователь, но и активный руководитель работами, превращающий ремонт в благолепное обновление храма. Он кичит-

ся этим, рекламирует себя, утверждает свое превосходство над миром не только экономическое, но и духовное, эстетическое, идеологическое. И конечно же, он делает все это не бескорыстно, а с расчетом на медаль, почетное звание или другую награду, которыми Синод и правительство очень охотно поощряли такие верноподданические начинания, идущие якобы с самых народных низов!

Местная буржуазия противопоставляет народным архитектурно-художественным традициям, воплощенным в древних церквах, свою собственную «эстетику», которая представляет собой самую уродливую форму буржуазной эстетики вообще. Беспринципность, возведенная в принцип, и творчески беспомощное претенциозное подражательство — такова суть этой эстетики. Ее основное средство художественной выразительности — неумеренное поверхностное украшательство яркими, броскими и дешевыми поделками, выражающими дикий вкус и дремучее бескультурье, а плоды ее — механическая смесь разностильных элементов, выуженных из мутного потока художественной культуры капиталистического города. При ремонтах древних церквей, часовен и звонниц все эти плоды подражательства оседали на их подлинной архитектуре и обволакивали ее непроницаемым покровом чуждых наслоений, олицетворявших собой лишь мещанство и пошлость. И, во-вторых, развитие капитализма и технический прогресс сделали доступными для деревни такие строительные материалы и конструктивные приемы, которые прежде в деревянном зодчестве вообще не применялись. К материалам такого рода относятся кровельное железо, пиленый тес, заводская скобянка, масляная краска, обои и т.п. А в числе конструктивно-строительных приемов, пришедших в деревню вместе с этими «городскими» материалами, можно назвать железные кровли и их стропильные конструкции, облицовку стен тесом и штукатуркой, новые типы итальянских окон и филенчатых дверей, подшивных потолков и полов, сплошную масляную окраску здания снаружи и изнутри и многое другое, заимствованное главным образом из стилевой архитектуры города.

Теперь при ремонтах древних церквей, часовен и колоколен эти и подобные им новшества начинают применяться повсюду и вскоре становятся неотъемлемыми и типичными атрибутами их обновлений. Вполне естественно, что все технические новшества такого рода, будучи сами по себе факторами прогрессивными, своим появлением на древних деревянных церквах вносили в их художественные образы резкий диссонанс. Совершенно не свойственные народному деревянному зодчеству и эпохе формирования его традиций, эти новшества в сильнейшей степени стирали в его произведениях черты самобытной русской архитектуры и уничтожали ее специфический характер.

Таким образом, примерно к середине второй половины XIX века самодержавная политика в области культового народного зодчества приобрела в лице местной буржуазии нового союзника, обладающего мощной материально-технической базой. Это чрезвычайно существенное историческое явление резко изменило соотношение социально-экономических сил на фронте борьбы двух культур. Поэтому радикальные

перестройки древних церквей, часовен и колоколен уже перестают быть единичными и эпизодическими, как было в дореформенной деревне, а начинают принимать уже массовый характер и распространяются по всей России.

Тройственный союз, объединивший все антинародные силы страны,— государственно-чиновничий аппарат, духовенство и буржуазию — соединил в одно целое закон, идеологию и деньги. Он пошел на народное зодчество в последнее наступление и одержал над ним полную, но бесславную победу. Все, что можно было уничтожить — было уничтожено, а уцелевшие памятники претерпели такие серьезные операции, после которых из них начисто был вытравлен подлинный дух русского зодчества!

Волна варварских обновлений поднялась в это время на небывалую высоту и, захлестнув весь Север, не обошла даже и такие отдаленные и глухие места, как Печенга и Варзуга в Заполярье, Нижне-Колымск и Оймякон в далекой Сибири. Схлынув в канун первой мировой войны, эта волна оставила искалеченными почти все уцелевшие памятники русского деревянного зодчества.

В лучшем случае, когда под оболочкой нового и чуждого наряда сохранилась нетронутой подлинная основа, перестроенные здания потеряли общий характер произведений народного деревянного зодчества, почти всю былую цельность, силу и выразительность своего истинного художественного образа, а приобрели взамен этого многие черты казенной унифицированной архитектуры, свойственные провинциальным церквам конца XIX века. И лишь по своеобразной композиции и характерным силуэтам искаженных зданий можно было догадываться, что под сухим и безжизненным футляром позднейших наслоений в них скрыты произведения настоящего и большого искусства (церкви в селах Красная Ляга, Пермогорье, Пияла Архангельской обл., Варзуга, Кандалакша, Ковда Мурманской обл., Яндомозеро, Поля, Космозеро КАССР) (см. рис. на с. 102—119).

А в худшем случае, когда помимо внешнего «оформления» древние здания теряли также и свои характерные архитектурные формы (как, например, при замене шатра плоским куполом со шпилем), они уже ничем не походили на самих себя. В таких случаях, когда кардинально изменялась вся их композиция и подлинная структура, они приобрели новый художественный образ, не напоминающий прежний даже и отдаленно (колокольня в с. Шелтозеро КАССР и Пияла Архангельской обл., церкви в с. Согинцы Ленинградской обл. и Фрянове Московской обл. и др.).

Одной из самых распространенных мер для искоренения из народной архитектуры «пережитков язычества» и демократического духа стало упразднение трапезной и объединение ее с помещением собственно церкви.

Этой акцией сразу достигались две цели. Помимо того что увеличивалась общая вместимость церкви, трапезная лишалась своей прямой и основной функции чисто гражданского придатка культового здания, в чем и заключалась, по мнению духовенства, ее главная «еретическая»

суть. Теперь она переставала быть общественным центром мирской жизни погоста и земского самоуправления, каковой была прежде, когда служила местом для сходок, судебных разбирательств, праздничных трапез, братчин и когда в ее стенах вершились мирские дела и гремели речи, весьма далекие от благочестивого смирения. Отныне трапезная уже не оставалась сама собой, а превращалась в дополнительную часть собственно церкви. При этом она теряла не только свою подлинную социально-утилитарную функцию, но и многие, типичные только для нее архитектурно-художественные характеристики (не говоря уже о всех предметах ее особого убранства и оборудования).

Практически приспособление трапезных под церковь делалось по двум схемам. В одних случаях просто изымалась часть поперечной стены, разделявшей трапезную и саму церковь, и на этом месте делался широкий проем — арочный или в виде колоннады, который соединял оба помещения в одно общее (Покровская церковь в Кижах, церкви в с. Космозеро, Поля КАССР, Почозеро Архангельской обл. и др.). В других случаях, когда трапезная была достаточно большой, в ней создавалась самостоятельная церковь, обычно теплая, «зимняя»; при этом в ее юго-восточном углу выделялось место для алтаря, отгороженное новым иконостасом, делались жиденькие клиросы, голландские печи и пр., а косящатый портал входа в четверик превращался в проем дачного типа с остекленными филенчатыми дверями (Кемский собор, церкви в селах Водлозерское, Ильинский погост КАССР, Малая Шалга, Саунино, Ошевенское Архангельской обл. и др.).

Когда же трапезная была небольшой, она вообще перестраивалась заново, значительно увеличивалась и также либо превращалась в самостоятельную теплую церковь (с. Вирма КАССР), либо соединялась в одно целое с четвериком (с. Пияла Архангельской обл.).

При этом почти всегда уничтожались традиционные лавки у стен, «опущенные» подзорами, и все движимое оборудование трапезной, а резные столбы, несущие потолок, либо заменялись ампирными колоннами, либо стесывались и прятались под тесовой обшивкой (рис. на с. 119).

Что же касается усилий, направленных на искоренение «еретического» духа из архитектуры древних деревянных церквей в целом, то здесь ведущая роль отводилась тесовой обшивке и ее неизменной спутнице — светлой и яркой окраске. Вполне понятно, что для достижения этой цели декоративный тесовый футляр, созданный из элементов стилевой архитектуры, служил самым дешевым и эффективным средством, самым действенным и результативным приемом коренного преобразования общего характера архитектуры древних зданий.

Тесовая обшивка и железные кровли своим мертвящим покровом сразу заглушали чудесную песнь дерева — прекрасную, правдивую, исконно-русскую. Под ними сразу пропадала скульптурная пластика и живописная красота бревенчатого сруба, чарующая прелесть чешуйчатых глав и бочек, тесовых и гонтовых покрытий шатров и кубов. И сразу неповторимые произведения высокого искусства теряли свой подлинный одухотворенный образ, сразу как бы увядали и сникали, станови-

лись скучными и неинтересными, похожими на самые заурядные постройки позднейших времен.

На обшитых тесом фасадах появились приставные тосканские портики, дорические колоннады, ампирные аркады, полуколонны и пилястры, античные карнизы и сандрики, мирно уживающиеся с древнерусскими шатрами, кубами, бочками... Бревенчатые повалы четвериков и восьмериков превратились в античные карнизы с метопами и триглифами, модульонами и розетками, раскрашенными во все цвета радуги. А снизу, вокруг всего здания, рисуются декоративные цоколи, аляповато размалеванные бесталанной рукой не то под гранит, не то под лабрадор, не то подо что-то еще.

Широкие, открытые и нарядные крыльца — одна из самых красивых и неповторяющихся частей деревянных храмов, само олицетворение идеи доступности общественного здания для всех и каждого. Но что с ними стало! Чаще всего на их месте появляется либо безликая пристройка, обшитая тесом, как и весь сруб (Покровская церковь в Кижах, церкви в с. Вирма КАССР, Почозеро, Лявля Архангельской обл.),либо совсем новое крыльцо — тамбур, который с прежней композицией, формой и конструкцией крыльца не имеет ничего общего (Яндомозеро КАССР, Астафьего, Шалга Архангельской обл., Талица Костромской обл. и др.). И лишь в крайне редких случаях под глухим футляром тесовой обшивки можно было увидеть подлинное крыльцо, сохранившееся в своем почти изначальном виде (часовни в д. Кавгора и Селецкое КАССР, Поча Архангельской обл.).

Мощные входные порталы с их великолепной скульптурной резьбой безжалостно растесываются и превращаются в арочные или лучковые проемы, обрамленные тощими накладными «комнатными» наличниками, а массивные глухие створки, сделанные из двух, а то и из одной широкой плахи, заменяются легкими филенчатыми дверями дачного типа с остекленным верхом и никелированной заводской скобянкой (Ильинский погост, Кемь КАССР).

Соразмерные срубу и как бы органично вросшие в него косящатые и волоковые окна, прежде свободно и живописно разбросанные по стене, увеличиваются и выравниваются «под рейсшину» в регулярный, геометризованный строй. Они превращаются в проемы нового, коробчатого типа, получая при этом и новый тип оконных переплетов, те же «стилевые» наличники, заводскую скобянку и т.п. А те окна, которые не укладывались в прокрустово ложе новой геометризованной схемы, — заделываются и прячутся под тесовой обшивкой (Яндомозеро КАССР, Астафьево, Колодозеро и Пияла Архангельской обл.).

И, наконец, светлая окраска всего здания под камень и штукатурку, убившая природный цвет некрашеного дерева, завершает общую картину печальных перемен, происшедших во внешнем облике всех обновленных храмов.

В архитектуре интерьеров, кроме уже упомянутого превращения трапезной в церковь, произошли еще более разительные перемены, чем снаружи. Теплая и живая поверхность бревенчатых стен и здесь старательно пряталась под обоями, окрашенной парусиной, штукатуркой и

тесовой обшивкой. Вместе с новой облицовкой стен сюда пришла и масса других аналогичных новшеств, ставших тоже типовыми средствами благолепных обновлений. Таких, например, как разрисованные под мрамор панели вдоль стен и ложные окна в барочных сандриках, бутафорские пилястры, карнизы, фризы и т.п.

Разнообразные по форме и конструкции потолки так же, как и стены, либо обшиваются вагонкой, либо штукатурятся, либо просто покрываются непроницаемым слоем масляной краски. Прячется под этими наслоениями и великолепная роспись пирамидальных перекрытий («небес»), и живая пластичная поверхность потолков «в елку», «в разбежку» и др. На широкие, свободно «причерченные» плахи пола кладется новый настил из узких обрезных досок, размалеванный под паркет, с бордюрами и плинтусами у стен. Вместо традиционных русских печей, — таких же, как были в избах, — в зимних церквах ставятся или голландки, или круглые печи, облицованные черным гофрированным железом. Вместо массивных устойчивых клиросов с их чудесной резьбой и откидными лавками возводятся жиденькие ограждения из тонких точеных балясин.

Прекрасные в своей суровой простоте и сдержанной цветовой гамме тябловые иконостасы —эти сокровища древнерусской живописи — повсюду заменяются новыми, стоечно-балочного типа, барочными и псевдоклассическими. Лучшие из них, однако, не поднимаются выше уровня ремесленной виртуозности (ц. Преображения в Кижах), а подавляющее большинство представляет собой бездарные поделки сельских столяров и маляров, приобщившихся к новым вкусам капиталистического рынка. Синий и голубой фон, вычурные обрамления икон, обложенные золотым багетом, золоченые карнизы, золоченые «царские» врата», золоченые детали филенчатой панели, словом, золоченое все, что только можно было позолотить, — таков обычный стандарт новых иконостасов. Иконы в них тоже либо новые с золоченым фоном, фабричного изделия, либо старые, но поновленные под стиль новым.

Под стать новому иконостасу стали и все другие предметы убранства и культового обихода. Бесследно исчезли все старинные рукодельные клиросы, поставцы, аналои, свечные лари, паникадила, подсвечники, скамьи с откидными спинками, «тощие» расписные свечи, домотканные декоративные завески. .. Каждый из этих предметов представлял собой произведение высокого прикладного искусства, а все они вместе составляли скромное и гармонически слитое с архитектурой внутреннее убранство церкви и ее обстановку. Все эти прекрасные творения были безжалостно уничтожены и заменены новым убранством — безликой продукцией фабричного производства и рыночными изделиями самого низкопробного пошиба и вкуса.

Громадные остекленные раки плащениц «под красное дерево» с бархатными покрывалами, шитыми золотом; разномасштабные киоты с литографированными иконами в пышных позолоченных и посеребренных окладах; натуралистически сделанные и раскрашенные распятия высотой до потолка; широкие прилавки магазинного типа для продажи свечей и большие канцелярские шкафы для делопроизводства; хрус-

тальные люстры, штампованные латунные паникадила, хоругви и множество всякого рода жестяных и медных дешевеньких подсвечников, лампад и прочих предметов — вот далеко не полный перечень новых атрибутов культа, принесенных в древние церкви с их обновлением.

И все это сверкало и блистало мишурой, позолотой, полированным деревом, зеркальными стеклами и отличалось своими пышными, измельченными и претенциозными формами, кричащей расцветкой и вопиющей разностильностью. Новая утварь буквально заполнила весь интерьер церкви и превратила его в какое-то подобие наивной бутафорской декорации эфемерного богатства и сияющего благолепия.

Надо отметить, что все это новое «оборудование» отличалось довольно высоким качеством технического выполнения, все в нем было ровно, гладко, чисто — без сучка, без задоринки. Но вместе с тем, все оно было сухо и безжизненно, эклектично и пошло, как и сама обновленная архитектура интерьера. За всей этой пышной бутафорией роскоши и богатства отчетливо проглядывала лишь одна «художественная» идея — ошеломить входящего и заставить его еще ниже склонить свою непокорную голову.

И в качестве заключительного штриха в общем наброске происшедших перемен надо отметить еще одну существенную деталь, которая красноречивее всяких слов говорит о социальной природе позднейших искажений. Вопреки всем традициям во многих сельских церквах сооружаются хоры — места для «благодетелей» храма и буржуазной верхушки прихода. А в некоторых церквах были даже сделаны персональные «фамильные» приделы, посвященные святому, имя которого носил сам благодетель!

Такова в общих чертах унылая и безотрадная картина искажений памятников народного деревянного зодчества во второй половине XIX — начале XX века. Она полностью раскрывает цель, задачи, суть и результаты этих искажений и показывает все типичные приемы и средства, составлявшие архитектурно-художественную палитру так называемого благолепного обновления древних храмов.