Никола Буало-Депрео. Поэтическое искусство
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Есть сочинители — их много среди нас, —
Что тешатся мечтой взобраться на Парнас;
Но, знайте, лишь тому, кто призван быть поэтом,
Чей гений озарен незримым горним светом,
Покорствует Пегас и внемлет Аполлон:
Ему дано взойти на неприступный склон.
О вы, кого манит успеха путь кремнистый,
В ком честолюбие зажгло огонь нечистый,
Вы не достигнете поэзии высот:
Не станет никогда поэтом стихоплет.
Не внемля голосу тщеславия пустого,
Проверьте ваш талант и трезво и сурово.
Природа щедрая, заботливая мать,
Умеет каждому талант особый дать;
Тот может всех затмить в колючей эпиграмме,
А этот — описать любви взаимной пламя;
Ракан своих Филид и пастушков поет,
Малерб — высоких дел и подвигов полет.
Но иногда поэт, к себе не слишком строгий,
Предел свой перейдя, сбивается с дороги:
Так, у Фаре есть друг, писавший до сих пор
На стенах кабачка в стихи одетый вздор;
Некстати осмелев, он петь желает ныне
Исход израильтян, их странствия в пустыне,
Ретиво гонится за Моисеем он, —
Чтоб кануть в бездну вод, как древний фараон.
Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе;
Меж ними ссоры нет, и не идет борьба:
Он — властелин ее, она — его раба.
Коль вы научитесь искать ее упорно,
На голос разума она придет покорно,
Охотно подчинясь привычному ярму,
Неся богатство в дар владыке своему.
Но чуть ей волю дать — восстанет против долга,
И разуму ловить ее придется долго.
Так пусть же будет смысл всего дороже вам,
Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам!
Иной строчит стихи, как бы охвачен бредом:
Ему порядок чужд и здравый смысл неведом.
Чудовищной строкой он доказать спешит,
Что думать так, как все, его душе претит.
Не следуйте ему. Оставим итальянцам
Пустую мишуру с ее фальшивым глянцем.
Всего важнее смысл; но, чтоб к нему прийти,
Придется одолеть преграды на пути,
Намеченной тропы придерживаться строго:
Порой у разума всего одна дорога.
Нередко пишущий так в свой предмет влюблен,
Что хочет показать его со всех сторон:
Похвалит красоту дворцового фасада;
Начнет меня водить по всем аллеям сада;
Вот башенка стоит, пленяет арка взгляд;
Сверкая золотом, балкончики висят;
На потолке лепном сочтет круги, овалы:
«Как много здесь гирлянд, какие астрагалы!»
Десятка два страниц перелистав подряд,
Я жажду одного — покинуть этот сад.
Остерегайтесь же пустых перечислений,
Ненужных мелочей и длинных отступлений!
Излишество в стихах и плоско и смешно:
Мы им пресыщены, нас тяготит оно.
Не обуздав себя, поэт писать не может.
Спасаясь от грехов, он их порою множит.
У вас был вялый стих, теперь он режет слух;
Нет у меня прикрас, но я безмерно сух;
Один избег длиннот и ясности лишился;
Другой, чтоб не ползти, в туманных высях скрылся.
Хотите, чтобы вас читать любили мы?
Однообразия бегите, как чумы!
Тягуче гладкие, размеренные строки
На всех читателей наводят сон глубокий.
Поэт, что без конца бубнит унылый стих,
Себе поклонников не обретет меж них.
Как счастлив тот поэт, чей стих, живой и гибкий,
Умеет воплотить и слезы и улыбки.
Любовью окружен такой поэт у нас:
Барбен его стихи распродает тотчас.
Бегите подлых слов и грубого уродства.
Пусть низкий слог хранит и строй и благородство.
Вначале всех привлек разнузданный бурлеск:
У нас в новинку был его несносный треск.
Поэтом звался тот, кто был в остротах ловок.
Заговорил Парнас на языке торговок.
Всяк рифмовал как мог, не ведая препон,
И Табарену стал подобен Аполлон.
Всех заразил недуг, опасный и тлетворный, —
Болел им буржуа, болел им и придворный,
За гения сходил ничтожнейший остряк,
И даже Ассуси хвалил иной чудак.
Потом, пресыщенный сим вздором сумасбродным,
Его отринул двор с презрением холодным;
Он шутку отличил от шутовских гримас,
И лишь в провинции «Тифон» в ходу сейчас.
Возьмите образцом стихи Маро с их блеском
И бойтесь запятнать поэзию бурлеском;
Пускай им тешится толпа зевак с Пон-Неф.
Эдмунд Бёрк. Философское исследование о происхождении наших идей
Ч.1. Раздел 7
О Возвышенном
Все, что каким-либо образом устроено так, что возбуждает идеи неудовольствия и опасности, другими словами, все, что в какой-либо степени является ужасным или связано с предметами, внушающими ужас или подобие ужаса, является источником возвышенного; то есть вызывает самую сильную эмоцию, которую душа способна испытывать. Я говорю: самую сильную эмоцию, Так как убежден, что идеи неудовольствия гораздо сильнее идей, возбуждаемых удовольствием. Муки, которые нас могут заставить выносить, несомненно, воздействуют на тело и душу гораздо сильнее любых удовольствий, которые может предложить самая изощренная сладострастность и которыми может насладиться самое живое воображение или самое здоровое и утонченно чувственное тело. Более того, я сильно сомневаюсь, чтобы можно было вообще найти такого человека, который купил бы себе жизнь, дающую самое полное удовлетворение, ценой завершения ее в тех мучениях, которым в течение нескольких часов правосудие подвергало покойного несчастного цареубийцу во Франции Но как неудовольствие действует сильнее удовольствия, так и смерть вообще — гораздо более сильно действующая идея, чем простое неудовольствие; потому что найдется очень мало страданий, какими бы утонченными они ни были, которым предпочитают смерть; более того, саму боль делает, если можно так выразиться, еще более болезненной то обстоятельство, что ее считают вестником этого царя ужасов. Когда опасность или боль слишком близки, они не способны вызывать восторг и просто ужасны; но на определенном расстоянии и с некоторым смягчением они могут вызывать—и вызывают— восторг, что мы наблюдаем ежедневно. Причину этого я попытаюсь объяснить ниже.
ЧАСТЬ II. РАЗДЕЛ 1
Об аффекте, вызываемом Возвышенным
Аффект, вызываемый великим и возвышенным, существующим в природе, когда эти причины действуют наиболее сильно, есть изумление, а изумление есть такое состояние души, при котором все ее движения приостановлены под воздействием какой-то степени ужаса *. В этом случае душа настолько заполнена своим объектом, что не может воспринять никакого другого и, следовательно, не может размышлять о том объекте, который ее занимает. Отсюда возникает великая сила возвышенного, которое не только не вызывается нашими рассуждениями, но даже предупреждает их и влечет нас куда-то своей неодолимой силой. Как я сказал, изумление есть следствие возвышенного в его самой высокой степени; следствия более низкого порядка суть восхищение, почтение и уважение.
РАЗДЕЛ 2
Страх
Ни один аффект не лишает дух всех его способностей к действию и размышлению так, как страх**. Ибо страх, будучи предчувствием неудовольствия или смерти, действует таким образом, который напоминает реальное неудовольствие. Поэтому все, что страшно для зрения, есть одновременно и возвышенное, независимо от того, будет ли наделена эта причина страха огромными размерами или нет; ибо на то, что может быть опасным, нельзя смотреть как на нечто мелкое или достойное презрения. Есть множество животных, далеко не великанов по своим размерам, которые тем не менее способны возбуждать идеи возвышенного, потому что считаются объектами, вызывающими страх, как, например, змеи и ядовитые ивотные почти всех видов. А если к предметам, обладающим огромными размерами, мы дополнительно присоединяем идею страха, они становятся несравненно более великими. Ровная поверхность суши, простирающейся на большое расстояние, безусловно, внушает идею, которую не назовешь низкой; перспектива такой равнины может быть так же велика, как и перспектива океана; но разве может она когда-либо заполнить душу чем-либо великим, подобно самому океану? Это объясняется несколькими причинами, но более всего тем, что океан — объект, внушающий немалый страх. В действительности страх во всех каких бы то ни было случаях, либо более открыто, либо скрытно, является господствующим принципом возвышенного. О сходстве этих идей очень убедительно свидетельствует несколько языков. В них для обозначения как разных видов изумления или восхищения, так и разных видов страха часто употребляется без различия одно и то же слово. „вар-Ро;"— по-гречески либо страх, либо удивление; —ужасный или уважаемый; „оийгсо" —почитать или бояться. «Vereor» — по-латыни то же, что „споею" по-гречески. Римляне для выражения воздействия либо просто страха, либо изумления употребляли глагол «stupeo» — выражение, которое четко определяет состояние изумленного духа, слово «attonitus» (громом пораженный) в равной мере выражает связь этих идей; а разве французское «etonnement» и английские «astonishment» («изумление») и «атаzement» («удивление») не указывают так же ясно на родственные эмоции, которые сопровождают страх и удивление? Не сомневаюсь, что те, кто знает больше языков, могли бы привести много других и не менее поразительных примеров.
Огромность
Огромность* размеров является могучей причиной возвышенного. Это более чем очевидно и общеизвестно и не требует каких-либо пояснений. Менее известно и нуждается в рассмотрении то, какими путями достигается наиболее сильное воздействие огромности размеров, обширности протяжения или величины. Ибо, как можно легко обнаружить, несомненно, существуют определенные пути и способы, благодаря которым та же самая по величине протяженность произведет большее впечатление, чем другие протяженности. Протяженность может быть либо по длине, либо по высоте, либо по глубине.
Из них наименьшее впечатление производит длина; сто ярдов ровной поверхности никогда не произведут такого же впечатления, как башня высотой в сто ярдов, или скала, или гора такой же высоты. Я склонен в равной мере полагать, что высота менее величественна, чем глубина, и что мы испытываем более сильные эмоции, глядя вниз с обрыва, чем глядя вверх на предмет равной высоты; но я не совсем уверен в правильности своего мнения. Перпендикуляр воздействует на образование возвышенного с большей силой, чем наклонная плоскость; представляется также, что воздействие неровной и ломаной поверхности более сильно, чем гладкой и полированной. Подробное изучение причины этих явлений в данном разделе отвлекло бы нас от нашего главного вопроса; но они, несомненно, предоставляют широкое и плодотворное поле для размышления. Может быть, однако, уместно добавить к этим замечаниям относительно величины предметов, что как одна крайность — огромность предмета— возвышенна, так и другая крайность — исключительно малые размеры предмета — равным образом в какой-то степени возвышенна. Когда мы принимаем во внимание бесконечную делимость материи, когда мы обнаруживаем жизнь в этих чрезвычайно малых, но тем не менее организованных существах, которые не поддаются точному изучению с помощью самых тонких органов чувств, когда мы переносим свои изыскания еще дальше, на еще более низкие ступени жизни и рассматриваем те существа, которые еще на много порядков меньше, и те все уменьшающиеся ступени лестницы существования, мы изумляемся и поражаемся чудесам миниатюрности и крохотности; а по воздействию мы не в состоянии отличить эту крайне малую величину от самой величественности.
Эдмунд Бёрк. Философское исследование о происхождении наших идей
РАЗДЕЛ 15
О воздействии Трагедии
Так происходит во время настоящих бедствий. Единственным отличием от них действий, подражающих им, является удовольствие, вытекающее из воздействия подражания, ибо как бы ни было оно совершенно, мы можем распознатьго как подражание и на этом основании испытываем своеобразное удовольствие от него. И действительно, в некоторых случаях мы получаем столько же удовольствия из этого источника, сколько от самого явления, или даже больше. Но тогда, я думаю, мы очень сильно ошибемся, если припишем значительную часть своего удовлетворения трагедией тому соображению, что она — обман, а ее образы реально не существуют. Чем больше она приближается к жизни и чем дальше отодвигает от нас все намеки на вымысел, тем более могущественно ее воздействие. Но какого бы рода это воздействие ни было, она никогда не приближается по своей силе к тому, что она представляет. Выберите день, чтобы представить самую возвышенную и волнующую трагедию, какая только у нас есть; назначьте самых любимых актеров; не скупитесь на декорации и украшения; соедините
самые лучшие средства воздействия поэзии, живописи и музыки; а когда зрители соберутся, как раз в тот момент, когда их души замрут в ожидании, пусть объявят, что на соседней площади вот-вот казнят государственного преступника высокого ранга; через мгновение пустота театра докажет сравнительную слабость подражательного искусства и
провозгласит триумф подлинного сочувствия. Понятие о том, что мы испытываем обыкновенное неудовольствие в жизни, но восторг при ее представлении на сцене, возникает, я полагаю, из того, что мы недостаточно ясно отличаем то, что бы мы обязательно предпочли сделать, от того, что мы бы должны были хотеть увидеть, если бы оно было уже сделано. Мы испытываем восторг, видя то, что мы не только бы не хотели сделать, но, напротив, желали бы от всего сердца, чтобы оно не совершилось. Я думаю, что ни один человек не будет до такой степени порочен, чтобы испытывать желание увидеть нашу благородную столицу, гордость Англии и Европы, уничтоженной пожаром или землетрясением, хотя бы он сам был удален на самое большое расстояние от опасности. Но положим, что такое роковое событие произошло,— какое огромное число людей со всех концов устремится посмотреть на развалины, и среди них много
будет таких, которые никогда не видели Лондон в расцвете его славы и вполне бы довольствовались этим. Кроме того, наш восторг вызывается не тем, что мы свободны от этих подлинных или выдуманных несчастий; в своей собственной душе я не могу найти ничего подобного. Я опасаюсь, что данная ошибка происходит благодаря своего рода софизму, при помощи которого мы часто обманываемся; она возникает из-за того, что мы не находим различия между действительно необходимым условием нашего действия или вообще допущения чего бы то ни было и причиной какого-либо конкретного поступка.шпагой, то в качестве необходимого условия убийства мы оба должны были быть живыми до его совершения; и тем не менее было бы абсурдом сказать, что причиной его преступления и моей смерти было то обстоятельство, что мы оба — живые существа. Таким образом, можно считать твердо установленным: абсолютно необходимо, чтобы моя жизнь не подвергалась никакой непосредственной опасности, прежде чем я смогу испытывать восторг от подлинных или воображаемых страданий других или даже вообще от чего-либо еще, вызванного какой бы то ни было причиной. Но тогда будет чистой софистикой утверждать на основании этого, что свобода от опасности является причиной моего восторга как в упомянутых, так и в каких-либо иных случаях. Я полагаю, что никто не может обнаружить такую причину удовлетворения в своей душе; более того, когда мы не испытываем какого-либо очень острого неудовольствия или когда наши жизни не подвергаются какой-либо непосредственной опасности, мы можем сочувствовать другим,
даже если страдаем сами; и часто более всего тогда, когда нас смягчает бедствие; мы с жалостью смотрим даже на те несчастья, которые мы бы приняли вместо своих.