Отличительные парадигмальные черты современной лингвистики

Анализируя динамику научного познания, характеризуя его формы и его условия, В. С. Швырев пишет: "В образе науки четко осознается теперь то принципиальное обстоятельство, что научно-познавательная деятельность осуществляется всегда, так сказать, в определяющей системе когнитивных координат, в свою очередь определяемых соответствующими стилями мышле­ния, "парадигмами", "темами", "исследовательскими программа-

ми", определенными "картинами мира", составляющими исход­ные предпосылки формирования конкретного содержания науч­ных концепций, теорий, объяснительных схем и пр." [Швырев 1988, 3]. Завершая настоящий раздел и стремясь дать представле­ние о парадигматическом характере современной лингвистики, мы и делаем попытку выявить эту "систему когнитивных коорди­нат" и связать ее с тем понятием, которое ввели выше для общей характеристики парадигмы научного знания,— понятием ее предпосылочно-установочной части. Не вызывает никакого со­мнения, что уже для Т. Куна связь предпосылочности с различ­ными парадигмами была их конституирующей чертой и что он "достаточно убедительно выявил тот кардинальный факт, что формирование и развитие знаний осуществляется всегда в неко­тором пространстве предпосылок, в некоторой порождающей их среде" [Швырев 1988, 52-53].

Подобную "порождающую среду" для идей и концепций в области современной лингвистики мы и пытаемся охарактеризо­вать в последней части нашей работы.

Выше мы уже высказали предположение о том, что при всем внешнем разнообразии представлений о языке современной лингвистике все же свойственно следование определенной систе­ме общих установок. Таких принципиальных установок мы вы­деляем четыре, это:

— экспансионизм,

— антропоцентризм,

— функционализм, или, скорее, неофункционализм, и, наконец,

— экспланаторность.

Теперь наша задача заключается в том, чтобы охарактери­зовать смысл и конкретное содержание каждой из этих отличи­тельных черт.

В представление о каждой научной дисциплине входит прежде всего определение области и предмета ее исследования, однако, границы дисциплины не всегда очерчиваются этим ука­занием достаточно конкретно. Не случайно Ф. де Соссюр, пере­числяя главные задачи лингвистики как особой науки, подчерки­вал необходимость установить ее границы [Соссюр 1977, 44], и

для всех соссюрианских направлений было показательно связать эти границы с исследованием языка "в самом себе и для себя" [Там же, 269]. Сегодня положение дел радикально изменилось, и лингвистику, напротив, никак нельзя считать дисциплиной с чет­ко установленными границами,— она выявляет явную тенден­цию к расширению своих пределов. Эту тенденцию именуют экс­пансионизмом.

Понятие экспансионизма как определенного пе­риода в становлении научной дисциплины — в противовес ре­дукционизму — было впервые выдвинуто на XIV Международ­ном лингвистическом конгрессе в Берлине в 1987 г. применитель­но к лингвистике текста. Оно подробно обсуждалось в этой связи в выступлениях Т. Энквиста и Ф. Данеша. Редукционистскими они назвали такие периоды в развитии дисциплины, когда гос­подствует стремление ограничить пределы анализа объекта, экс­пансионистскими, наоборот, такие, когда ракурсы исследования определенного объекта считаются либо не вполне ясными, ли­бо— в силу сложности объекта— постоянно меняющимися и распространяющимися. Тенденции развития науки связаны в этом последнем случае с поисками новых подходов к изучаемому объекту, причем отнюдь не возбраняется путь проб и ошибок. В такие периоды происходит экспансия науки, достигаемая неред­ко ценой размывания ее границ. Т. Энквист, поддержанный Ф. Данешем, подчеркивал целесообразность такого подхода и его явные преимущества по сравнению с редукционизмом в мо­мент формирования новой области знания, когда исследователи находятся под угрозой упустить некоторые непосредственно не наблюдаемые или не вполне очевидные свойства объекта. Такая исследовательская стратегия позволяет в дальнейшем внести в анализ необходимые коррективы и уточнить перспективы иссле­дования (см. [DaneS 1987,289]).

Очевидно, что понятие экспансионизма может быть отне­сено сегодня не только к лингвистике текста, но и многим другим лингвистическим субдисциплинам, а также— к самой теорети­ческой лингвистике. Проявления экспансионизма мы усматрива­ем и в возникновении новых "сдвоенных" наук (ср. психолинг­вистику и социолингвистику, социо- и психосемантику, семанти­ку синтаксиса и пр.), и в упрочении традиционных связей лин-

гвистики с философией и логикой (благодаря чему на их грани­цах вычленяются новые школы — ср., например, школу логичес­кого анализа языка или лингвистические исследования филосо­фов-аналитиков), и в возникновении новых дисциплин (ср. инже­нерную и компьютерную лингвистику), и в формировании новых областей знания внутри самой лингвистики (ср. лингвистику текста, трансфрастику, теорию речевых актов и т. п.). Нельзя, на­конец, не отметить расширение объектов исследования и внутри уже сложившихся ''уровневых" лингвистических дисциплин. Все это вместе, действительно, напоминает некую "расширяющуюся вселенную", исследование каждого звена которой усложняется и претерпевает значительные изменения именно в сторону их рас-ширения.

"При сохранении принципа "чистоты", — пишет А. Е. Киб­рик, — лингвистика последних десятилетий характеризуется в то же время неуклонным расширением своих интересов: от фонети­ки к фонологии, от морфологии к синтаксису и затем к семанти­ке, от предложения к тексту, от синтаксической структуры к ком­муникативной, от языка к речи, от теоретического языкознания к прикладному. То, что считается "нелингвистикой" на одном эта­пе, включается в нее на следующем. Этот процесс лингвистичес-кой экспансии нельзя считать законченным" [Кибрик 1987, 35].

В качестве яркого примера экспансионизма можно привес­ти и прагматику — хорошо известны дискуссии о том, где конча­ется семантика и начинается прагматика; неясно также, что же кладет пределы изучению в лингвистике ее прагматических ас­пектов и какие именно явления заслуживают названия прагмати­ческих и подлежат собственно лингвистическому анализу.

С экспансионизмом можно, по всей видимости, связать и стремление к более полному охвату языков мира, расширению чисто эмпирической базы лингвистики, вовлечению в теорети­ческую лингвистику данных о редких и даже экзотических язы­ках и т.д. (см. [Кибрик 1982, 12 и сл., Кубрякова 1985, 6 и сл.; Демьянков 1989, 3 и сл.]), а также более глубокое изучение раз­ных функциональных слоев описываемых языков (иллюстрацией этого может служить, например, широкий интерес к данным раз­говорной речи).

Экспансионизм лингвистики обнаруживается, на наш взгляд, в почти повсеместном признании того факта, что для ад­екватного познания языка необходимы выходы не только в раз­ные области гуманитарного знания, но и в разные сферы есте­ственных наук. Ср. появление так называемых нейрологических исследований, связи лингвистики с биологией и медициной, не говоря уж о проверке ряда лингвистических гипотез на компью­терах и имитации на них речемыслительных процессов порожде­ния и восприятия речи, что получило специальное название "си­муляции когнитивных и языковых процессов", особенно при мо­делировании искусственного интеллекта. Без учета этих данных, без учета сведений о патологии речи и нарушениях речевой дея­тельности при афазиях разного типа и т. д. данные о строении и функционировании языка считаются многими исследователями сегодня недостаточными.

Интересно привести в этой связи мнение одного из самых крупных американских типологов — Т. Гивона, который указы­вает, что для его занятий лингвистикой, а именно — синтакси­сом, семантикой и прагматикой,— ему были необходимы сведе­ния из биологии (с ее пониманием было сопряжено изучение функций живых организмов и их эволюции, что важно для реше­ния проблем приспособляемости к среде и выживания), из фило­софии (где сперва эмпиризм и рационализм были четко противо­поставлены друг другу, но где впоследствии была найдена некая компромиссная точка зрения, столь привлекательная для линг­виста), из антропологии (она важна для лингвиста как убеждаю­щая его в невозможности изучения языка без учета социальных и культурных условий его существования) и, наконец, из психоло­гии со всеми ее экспериментальными данными и теоретическими предположениями о языке как главной человеческой способнос­ти [Givon 1984, 1]. Экспансионизм тесно связан, наконец, и с та­кой мощной тенденцией в современном статусе большой науки, как укрупнение ее отдельных наук. Одно из ее проявлений — ин­теграционные процессы, которые ведут к выделению междисцип­линарных программ исследования (здесь прекрасным примером может служить создание когнитивной науки, служащей объеди­нению целого ряда дисциплин, занимающихся исследованием фе­номена информации и ее обработки). Описанная ситуация заста-

вляет согласиться большинство исследователей с тем, что совре­менные исследования языка невозможны без привлечения таких понятий, как интенция, память, действие, семантический вывод и т. д. [Герасимов, Петров 1988, 6] и что "...существенные результа­ты в современных исследованиях языка вряд ли могут быть полу­чены путем изучения чисто языковых явлений" [Караулов, Пет­ров 1989, 11]. Настоящее издание, как представляется, тоже при­звано защитить и развить эту точку зрения.

Трудно было бы утверждать, что экспансионизм связан с каким-либо одним из представленных сегодня течений: он знаме­нует естественный ход событий и типичен, по всей видимости, для современного состояния науки в целом. И все же, если учесть роль генеративной парадигмы в становлении когнитивной науки с ее междисциплинарной исследовательской программой, с ее об­ращением ко всем процессам познания и человеческому мозгу, воздействие ГГ на преобразование целей и задач лингвистиче­ских исследований надо, несомненно, рассматривать как весьма мощное. Многие импульсы раздвижения границ лингвистики ис­ходили от других направлений отечественной науки, от других иных школ европейского языкознания (в качестве примера мож­но было бы назвать деятельностные концепции языка, развитие коммуникативно-прагматических подходов к языку, новые вея­ния в анализе значения и особенно понимания — достаточно на­звать в этой связи герменевтику и т. п.). В целом можно, наверно, поэтому полагать, что сама тенденция экспансионизма характе­ризует и сегодня бытие большинства лингвистических направ­лений.

Соответственно сказанному можно было бы говорить как о мощном вторжении данных о языке, почерпнутых за пределами лингвистики, в сам лингвистический анализ, так и об "экспанси­ях" лингвистики в психологию и философию, логику и теорию познания, многие разделы которых строятся с обсуждением язы­ковых проблем, а также об интенсивном расширении всех облас­тей исследования языка, что, конечно, имеет своим следствием известную размытость границ теоретической лингвистики и по­лемику о том, что составляет сегодня предмет ее исследования и как его можно рационально ограничить, не теряя специфики соб­ственно лингвистического анализа.

Экспансионизм в таком его понимании теснейшим обра­зом связан и с другими отличительными чертами современной лингвистики — антропоцентризмом, функционализмом и экс-планаторностью, поскольку обращение к другим наукам и дан­ным из других наук определяется в первую очередь стремлением найти языковым феноменам то или иное объяснение. Та­кие объяснения устройству языку пытаются найти в первую оче­редь в сущностных характеристиках его носителя — человека.

Господство принципов антропоцентризма род­нит лингвистику со многими другими областями знания, ибо ин­терес к человеку, как центру вселенной и человеческим потребно­стям как определяющим разные типы человеческой деятельности знаменует переориентацию, наблюдаемую во многих фундамен­тальных науках: в физике это признание позиции наблюдателя*, в литературоведении — обращение к образам автора и читателя в их разных ипостасях, в мегаэкологии — внимание ко всем про­блемам окружающей среды и к достижению известной гармонии во взаимодействии человека с природой и т. д. Антропоцентризм как особый принцип исследования заключается в том, что науч­ные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям для раз­вития человеческой личности и ее усовершенствования. Он обна­руживается в том, что человек становится точкой отсчета в ана­лизе тех или иных явлений, что он вовлечен в этот анализ, опре­деляя его перспективу и конечные цели. Он знаменует, иными словами, тенденцию поставить человека во главу угла во всех те­оретических предпосылках научного исследования и обуславли­вает его специфический ракурс.

Антропоцентрический принцип в языке, - как правильно указывал еще в середине 70-х гг. Ю. С. Степанов, - "находит в со­временной лингвистике различные индивидуальные формули­ровки" и оказывается связанным с исследованием широкого кру­га языковых явлений, отраженных в языковом сознании говоря-

_______________________________________________

* В современной физике исходят из того, что знания об объектах физического мира "всегда опосредованы взаимодействием наблюдателя с прибором" и что "...только таким путем люди могут получать знания об объектах микромира" [Юдин 1984, 22].

щих или же отражающих присутствие говорящего в акте речи и установлении системы его "координат" (см. подробнее [Степанов 1975, 50-51]).

В лингвистике антропоцентрический принцип связан с по­пыткой рассмотреть языковые явления в диаде "язык и человек", но из-за возможных различий в подходе он фактически принима­ет в разных школах современности нетождественные формы. Так, действие этого принципа в генеративной грамматике можно усмотреть в переносе тяжести с рассмотрения системы или струк­туры языка sui generis на анализ языковой способности человека, на описание той сложной инфраструктуры мозга, которая обес­печивает овладение языком, его знание и использование. Оно сказывается также в том, что человека считают главным судьей в решении вопросов о правильности и "грамматической отмечен­ности" того или иного предложения, о возможности / невозмож­ности определенной синтаксической конструкции. Генеративис-ты не раз декларировали в этой связи важность апелляции к ин­туиции говорящего, что на деле обернулось, правда, нередким выдумыванием таких искусственных примеров, которые в реаль­ной практике языка попросту невероятны и которые демонстри­руют по существу богатство фантазии самого лингвиста. Анна Гетин в своей новой любопытной книге об антилингвистике [Ge-thin 1990, 26 и cл.] приводит немало подобных примеров, приво­дя в то же время доказательства того, что часть высказываний, отвергаемых генеративистами как "неправильные", на самом де­ле в целом ряде конкретных ситуаций вполне нормальны.

Антропоцентризм проникает и в более умеренные ветки генеративизма. Так, ратуя за новый подход к строению словаря и анализу его семантических особенностей, Дж. Лайонз указывает, что к нему в целом относится убеждение в том, что он является "не только "антропоцентрическим" (организованным в согласии с общечеловеческими интересами и ценностями), но и "культур­но-связанным" (отражающим более конкретные установления и виды практической деятельности, характерные для разных куль­тур)" [Лайонз 1978, 481]. Но ведь и само понятие культуры есть составная часть антропоцентрических представлений, так что рассматриваемая нами черта современной лингвистики отражена в приведенной цитате в достаточно явном виде. Во всяком слу-

чае, все обращения к терминам и концептам духовной культуры человека, все исследования языково-культурологического плана, осуществляемые сегодня как в отечественном языкознании, так и за его пределами (ср., например, работы В. Н. Телия, последние труды А. Вежбицкой [Wierzbicka 1991; 1992] укладываются и в более широкое понятие антропоцентрических работ.

Плодотворные формы нашли исследования, ориентиро­ванные на человека, в серии публикаций о человеческом факторе в языке. Подготовленные развитием ономасиологического на­правления и разработкой теории номинации во второй половине 70-х гг., эти работы означали поворот к изучению актов нарече­ния мира как осуществляемых говорящим человеком в ходе его лингвокреативнои речемыслительнои деятельности и знаменова­ли на деле исследование творческого начала в речи человека. Хо­тя, казалось бы, прямую параллель такому обращению к "креа­тивности" следует видеть в генеративной грамматике с ее тезисом о способности человека производить и понимать бесчисленное количество новых высказываний, примечательная оговорка к словам Гумбольдта* о том, что такая способность реализуется на основе ограниченных средств (имелось в виду конечное число возможных для данного языка синтаксических конструк­ций и тех фонологических единиц, из которых они строятся), сво­дила на нет мысли о подлинно творческом характере человечес­кой речи, и не случайно сам термин "порождение речи" ассоции­ровался в трансформационной грамматике с принципом рекур-сивности единиц, участвующих в построении высказываний.

В многотомном издании Лаборатории теоретического язы­кознания Института языкознания РАН были не только намечены главные линии изучения человеческого фактора в языке, но и сформулированы две глобальные проблемы такого исследова­ния. Одна из них формулировалась как круг вопросов о том, ка­кое воздействие оказывает сложившийся естественный язык на поведение и мышление человека и что дает в этом отношении су­ществование у человека определенной картины мира. Другая же формулировалась как круг вопросов о том, как человек воздей-

__________________________

О новой интерпретации мыслей Гумбольдта по поводу движу­щих силязыка см. выше, в разделе Ю. С. Степанова.

ствует на используемый им язык, какова мера его возможного влияния на него, какие участки языковых систем открыты для его лингвокреативной деятельности и вообще зависят от "челове­ческого фактора" (дейксис, модальность, экспрессивные аспекты языка, словообразование и т. п.). Заслуживает быть специально отмеченной и постановка вопроса о сути языковой личности и природе его творческой деятельности в языке в известных рабо­тах Б. А. Серебренникова и, особенно, Ю. Н. Караулова.

В целом можно полагать, что и работы прагматического толка очень близки по духу работам, ориентированным антропо­логически.

Как совершенно справедливо отмечала В. И. Постовалова, "в рамках антропологической лингвистики могут быть объедине­ны и успешно развиты на единой методологической основе такие направления лингвистики, как лингвогносеология, предметом которой является познавательная функция языка как формы представления познаваемого человеком мира, лингвосоциология (социолингвистика), изучающая взаимоотношения языка и об­щества, лингвопсихология (психолингвистика), изучающая взаи­моотношения языка и индивида, лингвобихевиорология (лингво-праксеология), изучающая роль языка в практическом поведении человека, лингвокультурология, изучающая взаимоотношения языка и культуры, лингвоэтнология (этнолингвистика), ориенти-рующаяся на рассмотрение взаимосвязи языка, духовной культу-ры народа, народного менталитета и народного творчества, лин-гвопалеонтология, исследующая связи языковой истории с исто­рией народа, его материальной и духовной культурой, географи­ческой локализацией, архаическим сознанием" [Постовалова

1988,9 и сл.].

Приведенная цитата дает полное представление о том, что может быть объединено благодаря признанию антропологиче­ского принципа в качестве методологической основы, т. е. опре­деленной предпосылки исследования, и безусловный интерес при этом представляет и тот факт, что многие ученые призывают то­же превратить лингвистику и смежные науки в нечто более це­лостное и компактное, но под другим методологическим "зонти­ком" — когнитивным. Так, выдвигая новую общую теорию язы­ка, Ян Ньютс называет ее "когнитивно-прагматической": сего-

дня, — подчеркивает он, — область науки о языке вряд ли можно охарактеризовать как нечто связное, это скорее конгломерат раз­личных сфер познания языка со своими собственными объектами анализа. Возникает вопрос, под эгидой какой науки можно было бы собрать все это и подчинить исследование языка более цель­ной программе. Ответ на этот вопрос все чаще формулируется так: исследование языка — это в основе своей исследование ко­гнитивное [Nuyts 1992, 3-5]. Но этому направлению современной науки, по мнению Ньютса, недоставало функционального изме­рения. Вся его монография и посвящается идее обязательного со­вмещения когнитивного подхода к языку с функционально-праг­матическим: "развивая модель когнитивной системы и процес­сов, ответственных за языковое поведение говорящих, следует, по всей видимости, принять прагматическую перспективу и бази­ровать исследование на функциональных основаниях" [Nuyts 1992,83].

Как ясно следует из изложенного, эти точки соприкоснове­ния у, казалось бы, разных школ свидетельствуют и о том, что интеграционные процессы протекают в современной лингвисти­ке интенсивнее, чем это представляется поверхностному взгляду, и что близость разных исследовательских программ выступает очевиднее всего в области их методологических предпосылок. То же самое, собственно, можно утверждать и о такой черте совре­менной теоретической лингвистике, как ее функциона­лизм. Этой черте, с одной стороны, более сложно дать общее определение, но, с другой, она кажется достаточно ясной на ин­туитивном уровне — должно быть это объясняется тем, что у функционализма выявляются более глубокие корни. Их можно связать и с деятельностью Пражского лингвистического кружка, и с целым рядом грамматических концепций отечественных язы­коведов. Эта линия развития, несомненно, демонстрирует наи­большую преемственность, которая существовала к тому же без особых разрывов. Вместе с тем многозначность терминов "функ­ция" и "функциональный", служившая сама по себе предметом обсуждения на многих конференциях, затрудняет выделение чет­кого "общего знаменателя" для всех функциональных направле­ний: ср., например, такие разные версии функциональных грам­матик как английская и нидерландская [Слюсарева 1985], лекси-

ческие функциональные грамматики, функциональная граммати­ка А. В. Бондарко [Бондарко 1983; Теория функциональной грамматики 1987], некоторые другие варианты функциональной грамматики в отечественном языкознании [Слюсарева 1987], в которых указанные термины получают разную интерпретацию.

У одного из его основоположников функционализм трак­туется следующим образом: "структурные свойства языка, — пи­шет Р. Якобсон,— объясняются в свете тех задач, которые эти свойства выполняют в различных процессах коммуникации" [Ja-kobson 1971,697]. Соответственно, широкое понимание функцио-нализма позволяет трактовать его как такой подход в науке, ког­да центральной ее проблемой становится исследование функций изучаемого объекта, вопрос о его назначении, особенностях его природы в свете выполняемых им задач, его приспособленность к их выполнению и т. д. Общим постулатом функциональной лингвистики является положение о том, что язык представляет собой инструмент, орудие, средство, наконец, механизм для осу­ществления определенных целей и реализации человеком опреде­ленных намерений — как в сфере познания действительности и ее описания, так и в актах общения, социальной интеракции, взаи­модействия с помощью языка. Разные школы функционализма возникают в силу того, что среди разнообразных и многообраз­ных функций языка одна или несколько объявляются самыми главными; обычно это либо коммуникативная, либо когнитив­ная функция языка, но нередко — и та, и другая, к которой до­бавляют также экспрессивно-эмоциональную, поэтическую.

Думается, что функциональный подход ведет в конечном счете к признанию главенствующей роли для всей лингвистики категории значения. Распространение семантически и прагмати­чески ориентированных исследований можно поэтому связать напрямую с утверждением функционализма как центрального принципа в исследовании языка. Да и связь его с когнитивизмом может быть установлена через понятие репрезентации, или пред­ставления знаний, если учесть, что для создания компьютерных систем и систем искусственного интеллекта следует исходить из предпосылки о том, что в своей реальной деятельности человек оперирует сведениями о мире и что некая база таких сведений должна содержаться в его голове. Машина тоже должна иметь

аналогичную базу данных, а чтобы выработать ее, надо опреде­лить форму репрезентации знаний о мире. Если с этой целью ис­пользуется естественный язык, надо понять, как в самом языке оперируют со знаниями — как их передают, как вербализуют, т. е. надо узнать, как функционирует язык. Функционирование языка есть, собственно говоря, выражение значений и их переда-ча_: Понятно поэтому, почему средоточием усилий специалистов в области разных наук становится категория значения и сам язык как система обеспечения его выражения (см. [Wilensky 1987, I; Wierzbicka 1992,3]).

Полемика о том, характеризует ли функционализм порож­дающую грамматику, вряд ли имеет право на существование, ибо если вся она есть не что иное как теория когнитивных способно­стей человека и в современности она развивается именно как вер­сия когнитивизма, положение о том, что генеративизм по сущест­ву функционален, — бесспорно. Другое дело, что под функцио­нализмом, а, точнее, неофункционализмом, мыслят изучение языка в действии, имея в виду использование языка, его употребление. В таком случае указание на принципи­альное для генеративизма разграничение знания языка (compe­tence) и его использования (performance) служит против генера­тивизма, т. е. отличает его от прагматически ориентированных исследований языка. В этом отношении вполне справедлива кри­тика Н. Хомского за его отказ принимать во внимание факты живой речи, обстоятельства коммуникативных актов и условия их проведения.

Чтобы прояснить отношение Н. Хомского к понятиям функций языка, представляется интересным привести одно его примечательное высказывание. "В то время как обычно утверж­дают, что целью языка является коммуникация и что бессмыслен­но изучать язык отдельно от его коммуникативной функции, — пишет Хомский, — нет такой формулировки этого убеждения, насколько мне известно, из которой вытекали бы дельные след­ствия и предложения. То же самое можно сказать и об идее о том, что основной задачей языка является достижение неких инстру­ментальных целей, или удовлетворение потребностей и пр. Ко­нечно, язык может быть использован для этих целей — однако, и для других тоже. Трудно сказать, какова "цель" языка, если не

считать, может быть, выражения мысли, что тоже является пус­той формулировкой. Функции языка разнообразны. Неясно, что имеют в виду, утверждая, что некоторые из них "центральные" или же "основные" [Chomsky 1980, 230; Nuyts 1992, 72 и сл.]. Из сказанного ясно следует, что если отождествлять функционализм с коммуникативно ориентированной лингвистикой, функциона-лизм большинства европейских школ может быть противопо­ставлен формализму генеративного направления, но если тракто-вать его более широко, что кажется нам более соответствующим истине, тогда разные версии самого функционализма можно свя­зывать с акцентом на одну/несколько функций языка, с призна­нием первоочередной важности в анализе той или иной из них и т. д.

С. Дик связывает функциональный подход с новыми пред­ставлениями о природе человеческого языка и противопоставля­ет его формальной парадигме знания, упрекая последнюю за от­каз изучать прагматические и дискурсивно-мотивированные факторы в использовании языка; он подчеркивает, что современ­ную лингвистику характеризует отказ от чисто формального подхода к языку [Dik 1987, 37].

Как справедливо отмечает, однако, Ян Ньютс, принимае­мая многими учеными оппозиция функциональной и формаль­ной парадигм не выдерживает критики: формализация данных — это только способ возможно более четкого представления мате­риала, сам же материал может быть при этом охватывающим бо­лее или менее узкую область языка и к тому же выделенную на разных теоретических основаниях. Функционализм всегда пред­полагает учет большего количества факторов, действующих в языке, и ведет к более широкой картине его отражения. Амери­канский структурализм был подвержен влиянию позитивизма и индуктивизма, и ГГ унаследовала от него часть этой методоло­гии, во всяком случае в анализе знаний языка в их отрыве от их реального использования; европейский же структурализм харак­теризовался значительной приверженностью функционализму и сохранял эту черту вплоть до настоящего времени (Nuyts 1992, 68 и сл.).

Не впадая в грех отождествления всей американской линг­вистики с генеративизмом, надо также отметить, что и в Америке

функциональное направление все более пробивало себе дорогу: с середины 70-х гг. Чикагское лингвистическое общество выпуска­ет целый ряд специальных изданий, посвященных функционализ­му, усматривая в нем защиту идей первичности семантики по от­ношению к прочим компонентам языковым систем и необходи­мость выхода в область прагматики (см. подробнее [Кибрик 1982, 19-20]). Примером грамматики нового типа можно считать, например, референциально-ролевую грамматику Р.Ван-Валина и У. Фоли, указывающих на то, что они занимают позицию, "про­тивоположную трансформационной грамматике", так как пола­гают, что "для понимания языка следует сначала обратиться к общению" (а не к компетенции говорящего, как это предлагает Хомский). См. [Ван Валин, Фоли 1982, 377].

Можно подчеркнуть также, что если классический функци­ональный принцип анализа языка, сформулированный еще в Те­зисах Пражского лингвистического кружка, означал необходи­мость изучения каждого языкового явления по выполняемой им функции в системе языка и его оценки с точки зрения всей телеологически существующей системы (т. е. системы целе-положной), неофункционализм связан, во-первых, с гораздо бо­лее сложным пониманием функций языка, в частности, с разра­боткой разных классификаций функций языка и особенно — функций коммуникативного акта, а во-вторых, с выдвижением разных теорий относительно иллокутивных целей высказывания. В какой-то мере можно даже полагать, что если для функцио­нальных школ европейского структурализма существовала зада­ча приписать выделяемым минимальным единицам языка опре­деленные функции (прежде всего — фонеме и морфеме) и оправ­дать такое выделение функциональными критериями, для более поздних школ функционализма более характерно обратное: вы­делить набор функций и поставить им в соответствие те языко­вые единицы и конструкции, которые служат их выражению. Это, между прочим, соответствует противопоставлению семанти­ки и ономасиологии (от единицы — к ее значению или функции в противовес подходу от функции и значения — к способам их вы­ражения) и имеет своей параллелью поиски универсалий в типо­логии и грамматике языков. Кроме того, если обнаружение функ­циональных критериев, позволявшее отделить одну единицу от

другой в системе языка, служило изучению устройства этой си­стемы, выделение исходного набора функций (например, семан­тических, синтаксических и прагматических в функциональной грамматике С. Дика, падежных — в разных версиях падежных грамматик и т. д.) открывало дорогу широкому изучению упо­требления языка в дискурсе и помогало видеть в функциональ­ных свойствах указанного порядка объяснения устройству языка. Так, если в каждом языке должны существовать вердиктивы, ди­рективы, комиссивы и т. п., а каждый язык вырабатывает свой способ их выражения в определенных ситуациях, перечисление иллокутивных сил разных актов речи становится одновременно объяснением того, как устроен язык и почему он так устроен. Функционализм,— как и антропоцентризм,— оказываются вследствие этого двумя такими важнейшими допущениями о при­роде и организации языка, которые помогают понять, с какими функциональными, биологическими, психологическими и соци­альными ограничениями должна столкнуться коммуникативная система как в своем происхождении, так и в своем реальном ис­пользовании. Понятно поэтому, как органично связаны функци­ональный и антропологический принципы с такой характеристи­кой современной науки, как экспланаторность.

Называя эту черту, возможно, и не очень удачным терми­ном (но "объяснительность" не кажется нам более подходящим термином), мы лишь хотим выделить в качестве тенденции совре­менной лингвистики стремление найти и внутренней организа­ции языка, и его отдельным модулям, и архитектонике текстов, и реальному осуществлению дискурса, и порождению и понима­нию речи и т. п. то или иное объяснение.

В известной хрестоматии М. Джооса по дескриптивной лингвистике, собравшего лучшие работы этого направления и прокомментировавшего их, один из комментариев привлекает к себе особое внимание. Отстаивая позиции чистого дескрипти-визма, М. Джоос подчеркивает: наше дело — констатировать то, что есть, объяснять — не наша задача. Возможно поэтому, что коренная ломка этих представлений ощущалась особенно остро, ибо она была связана именно с отказом от чистого дескрипти-визма, описательства и поисками путей объяснения наблюдае­мых явлений.

Иногда в связи с этим отмечают, что "понятие объясни-тельности, связанное с доказательностью, аргументированнос­тью и наглядностью теории, выдвинулось на первый план в 60-х гг., но что это "не означает новизны его" [Демьянков 1988, 35-36]. Разумеется, само понятие экспликации, объяснения в науке имеет в ней давнюю традицию, да и без истолкования причинно-след­ственных отношений в науке делать нечего. Однако, развивалось это понятие на материале естественных наук, а в лингвистике установка на объяснение, а не только на описание, да и постепен­ное преодоление противопоставления описания и объяснения, за­ставляет увидеть в этих фактах становление новой исследова­тельской программы и преобразования ее конечных целей. Лин­гвистика была и будет наукой эмпирической, она не может суще­ствовать без исходной базы данных, но суть соотношения эмпи­ризма и рационализма в прогрессе науки заключается в извест­ном компромиссе между ними. Для лингвистике 60-70 гг. этот во­прос оборачивался не сокращением удельного веса описаний по сравнению с теоретизированием, а прежде всего выдвижением де­дуктивных методов анализа языка в противовес индуктивным. Стремление ввести объяснительный момент в анализ языка за­ставляло строить гипотезы о его устройстве, о его глубинных, т. е. непосредственно не наблюдаемых структурах, выдвигать не­кие предположения, чтобы их можно было проверить и верифи­цировать, некие догадки о строении языка. В генеративизме это явно мотивировали обращением к интериоризированным меха­низмам речи, "описать" которые прямолинейно не представля­лось никакой возможности. Индуктивные методы и эмпиризм отвергались Н. Хомским (особенно при рассмотрении процесса овладения языком в детском возрасте), что поддерживалось и за пределами генеративной грамматики (см., например, [Parret 1974]).

Таким образом, всю радикальность перемен, коснувшихся лингвистики с конца 50-х гг. и связанных с отношением к роли таксономики в описании языка, а далее — и с пониманием соот­ношения индукции и дедукции в лингвистическом анализе, следу­ет связать также и со смещением акцентов в диаде "описание