Язык как когнитивная составляющая человеческого мозга и роль ГГ в становлении когнитивной науки

Выше мы уже говорили о том, что в ГГ язык был опреде­лен как ментальное, или психическое образование и что в качест­ве одной из главных задач теоретической лингвистики Хомским была сформулирована задача определения И-языка (от англ. in-teriorized — "интериоризованный"), языка "внутри" нас. Сама трансформационная грамматика мыслилась при этом как служа­щая отражению того, как язык "дан уму", т. е. представлению омеханизмах, ответственных за вербальное поведение говорящих и олицетворяющих языковую компетенцию, или языковую спо­собность говорящего. Ключевым понятием ГГ и становится по­нятие языковой способности, приравниваемое понятию языково­го знания и противопоставляемое понятию употреблению языка, или языковой активности (performance). Введение такой оппози­ции, явно коррелирующее с известной дихотомией языка и речи, но вносящее определенные новые нюансы в эту дихотомию, по­зволяло, по мнению генеративистов, разрешить проблему раз­граничения лингвистики и психологии. На долю лингвистики оставляли изучение того, "что составляет способность говорить на данном языке", а на долю психологии— того, как произво­дятся и понимаются реальные высказывания [Слобин 1976, 222]. Фактически, однако, невозможность жесткого противопоставле­ния того и другого способствовала скорее созданию, с одной сто­роны, особой области анализа речевой деятельности (психолин­гвистики), но, с другой, выделению и такой области теоретичес­кого знания, которая выявила бы основы этой деятельности как составляющей мозга. В работах Н. Хомского и были сформули­рованы положения как о необходимости вычленения этой облас­ти исследования, так и о возможных его путях и методах,— че­рез построение генеративной грамматики как грамматики ново­го типа.

Разъясняя смысл и задачи подобной грамматики, еще в конце 60-ых гг. Хомский писал: "Генеративная грамматика не яв­ляется моделью для говорящего или слушающего. Она пытается охарактеризовать в возможно более нейтральных терминах то

знание языка, которое обеспечивает базу реального его исполь­зования говорящим и слушающим. Когда мы говорим о грамма­тике как генерирующей предложения с определенным структур­ным описанием, мы имеем в виду просто то, что грамматика при­писывает это структурное описание такому предложению. Когда мы говорим, что предложение обладает определенным дериваци­онным устройством с точки зрения очерченной нами генератив­ной грамм?тики, мы абсолютно ничего не утверждаем о том, как говорящий или слушающий должен поступать — с практической, или результативной точки зрения, — чтобы осуществить эту де­ривацию. Эти вопросы принадлежат теории языкового употреб­ления — теории реализации" [Chomsky 1965,9].

Хотя, наверно, ничто не служило в теории Хомского пред­метом такой ожесточенной критики, как проводимое им разгра­ничение (см. подробно [Nuyts 1991, 102 и сл.] с обширной литера­турой по вопросу), на определенном этапе анализа оно представ­ляется достаточно рациональным, и не случайно, после длитель­ной полемики и по истечению времени, видные когитологи отме­чали, что без этого противопоставления прогресс в понимании человеческого поведения вообще был бы невозможен (см., напри­мер [Pylyshyn 1984, 85]). Можно было бы также, несомненно, свя­зать само появление коммуникативно-прагматически ориентиро­ванной лингвистики со стремлением продемонстрировать, как важен на деле учет всех факторов в процессах порождения и по­нимания речи, что было косвенно протестом против нарочитой сосредоточенности на изучении лишь одного из них в теории Хомского. Возможно, однако, что именно такая идеализация по­ложения дел позволила Хомскому сконцентрировать его внима­ние на определении языковой способности как таковой и от­влечься от "возмущающего действия" тех факторов, которое про­является в живой речи, но которое не затрагивает ее оснований. Важно к тому же отметить, что некая идеализация всегда харак­теризовала написание грамматик: так, традиционная граммати­ка испокон веков описывала закономерности функционирования языка в абсолютно гомогенной среде, т. е. в сущности прибегая к тем же абстракциям (ср. [Droste, Joseph 1991, 2]). Надо подчерк­нуть также, что первоначальные взгляды Хомского по указанно­му вопросу подверглись эволюции, и хорошо известны его разъ-

яснения и оговорки в более поздних работах (ср., например, [Chomsky 1980, 201-205; 225-226]).

Думается, у Хомского были надежные основания утверж­дать: "Если мы надеемся понять человеческий язык и психологи­ческие (ментальные) способности, на которых он зиждется, мы должны сначала задаться вопросом, что он такое, а не как или для каких целей он используется". Лингвистика,— указывает он несколько позднее, — "фокусирует свое внимание на одной спе­цифической когнитивной области и одной способности мозга, языковой способности [Chomsky 1980, 4].

Хотелось бы отметить, что объективно все декларации. Хомского о необходимости изучать феномен знания языка при­водили на практике к реальным вопросам не только о том, в чем же заключается сама система сведений о языке, но и о том, что она позволяет делать. Иными словами, вопрос о языковой ком­петенции оборачивался вопросом о том, что же умеет делать го­ворящий благодаря этим знаниям и что можно считать в принци­пе характеризующим языковое поведение. В 1974 г., например, Ю. Д. Апресян, отражая точку зрения представителей порождаю­щей грамматики, писал: "Чтобы составить себе представление о модели языка в целом и о ее семантическом компоненте в особен­ности, необходимо уяснить, из каких умений складывается тот феномен, который называется "языковое поведение", "владение языком" и т. п." [Апресян 1974, 11 и сл.]. Таким образом, мостик между понятиями языкового знания и языкового поведения был наведен и дальнейшее развитие лингвистики включило проблему языкового поведения говорящего в более широкий контекст ана­лиза.

В итоге можно подчеркнуть, что установочная часть гене­ративной парадигмы знания была обусловлена прежде всего рез­ким смещением интереса от дескрипции системных свойств языка к освещению того, что составляет знание языка в голове говоря­щего, его компетенцию и что существует в виде особой способно­сти человека говорить — языковой способности. Подобная уста­новка меняла предметную область лингвистики, связывая ее с но­вым виденьем языка как ментальной организации и преображая облик грамматики как обязанной отразить внутреннее устройст­во подобной организации. Генеративная революция, — отмечал

в конце 80-ых гг. Ст. Андерсен, — важна, по крайней мере, в двух отношениях: она открыла широкие горизонты в изучении син­таксических структур, и благодаря ГГ были обнаружены новые факты о языке, ранее лингвистике не известные и не попавшие в поле зрения несмотря на длившееся тысячелетия изучение языка (например, роль местоимений в распределении информации, со­держащейся в тексте); она революционизировала представления о том, как надо изучать знание [Anderson 1988, 808]. Если, таким образом, одно связано с существенным расширением предметной области науки о языке, другое соединяет развитие лингвистики с когнитивно ориентированной психологией и кладет начало их плодотворному союзу, а затем и становлению объединяющей их новой науки. Интересно, что если, с одной стороны, в результате формирования когнитивной науки лингвистика как бы поглоща­ется ею и становится подчиненной уже не семантике или психо­логии, то, с другой стороны, в ней открываются новые перспек­тивы и, следовательно, ее собственные границы раздвигаются: когнитивная наука диктует ей обязательность выхода за ее преж­ние пределы в познании языка.

Научная устремленность генеративной лингвистики и тс конкретные теоретические задачи, на решение которых она была нацелена, ярко сказались уже в одной из первых книг Хомского о языке и мышлении (ср. [Звегинцев 1972, 5 в Хомский 1972]). Под­черкивая, что он работает на пересечении лингвистики, филосо­фии к психологии, Хомский видел назначение своей книги в том, "чтобы показать, как в общем довольно специальное изучение структуры языка может способствовать пониманию человеческо­го разума" и что оно в состоянии "раскрыть присущие уму ка­чества, лежащие в основе человеческой мыслительной деятельно­сти в таких ее естественных областях, как употребление языка обычным свободным и творческим образом" [Хомский 1972, 6-7]. Уже в этой работе он несколько раз возвращается к вопросу о том, как "дана уму" языковая способность, и видит его решение в определении универсальных абстрактных репрезентаций языка.

"Знать язык...— утверждает он позднее,— значит нахо­диться в определенном ментальном состоянии", что равносильно обладанию "определенной ментальной структурой, состоящей из системы правил и принципов, которые порождают и соотносят

ментальные репрезентации разных типов" — фонологическое представление предложения с его семантической интерпретацией [Chomsky 1980, 48]. Излишне говорить о том, .что как обнаруже­ние подобных психических структур (точнее — доказательств их существования в мозгу человека), так и описание их разных ти­пов не могло бы быть достигнуто усилиями одних лингвистов. Дело лингвистов было выдвинуть догадки о их типе и характере, дело психологов — проверить эти догадки экспериментальным путем. Пришло время объединить эти усилия выдвижением еди­ной исследсвательской программы. У истоков новой науки ока­зываются не случайно две крупнейших фигуры — психолог Дж. Миллер и лингвист Н. Хомский: с их деятельностью, нередко совместной и в буквальном смысле слова, связывают первона­чально десятилетие экспериментальных проверок реальности трансформационных правил и трансформационных отношений в языке, и, что более существенно, становление самой новой меж­дисциплинарной науки — когнитологии (далее - КН).

Направленная прежде всего против бихейворизма (см. так­же [Newmeyer 1989, 1 и сл.]), КН возникает первоначально в об­лике психолингвистики, т. с. охватывает как междисциплинарная наука две эти науки. Популярность психолингвистики была вы­звана в американской науке "разочарованием американских пси­хологов в теоретических догмах бихейворизма", и учение Хом-ского с его развернутой критикой было воспринято как альтер­нативное ему [Леонтьев 1976, 12]. Ярко выраженный ментализм Хомского, его интерес к рационализму и картезианству, — все это сыграло значительную роль в изменении общего направле­ния психологии речи в сторону психолингвистики, а затем — ко­гнитивной психологии с ее новыми проблемами и задачами, прежде всего в той области, которая стала разрабатывать новые изощренные методики изучения когнитивного поведения челове­ка [Beaugrande 1991, 350]. Когнитивная психология стала заим­ствовать такие методики из теории информации и учитывая опыт математического моделирования в других дисциплинах (см. [The Making of Cognitive Science... 1988]), т. е. расширяла свои те­оретические рамки вплоть до появления самой КН и включения ее в эту новую науку. И хотя, как это ни парадоксально, именно эксперименты миллеровской психолингвистической школы не

подтвердили трансформационной гипотезы Хомского, а некото­рые психологи действительно, "подвергли критике теорию Хом­ского на том основании, что говорящий не всегда производит ре­чевые реакции в той форме, которая предписывается трансфор­мационной грамматикой" [Слобин 1976, 229], идея взаимозависи­мости лингвистических и психологических данных и невозмож­ности их сепаратизации формировала базис для сближения соот­ветствующих наук.

Возникающая как наука о ментальных процессах, о мысли­тельной деятельности человека и характеризующих эту деятель­ность процессах и их результатах — знании, КН с самого начала оказывается тесно связанной с исследованием того средства, ко-торое служит осуществлению деятельности,— языка. Если КН определяется как наука о когнитивных (познавательных, мен-тальных, интеллектуальных и т. п.) процессах, а язык формирует эту деятельность как речемыслительную, КН невозможна без анализа порождения и восприятия речи [Shepard 1988, 5]. Зави симость же этих процессов от построения неких ментальных структур и операций с этими структурами вплоть до организа­ции определенных ментальных моделей деятельности — несомне­нна [Johnson-Laird 1984]. Но тогда вопрос о трансформационной грамматике, которая уже занята описанием ментальных струк­тур, — один из ключевых вопросов современной лингвистичес­кой теории [Johnson-Laird 1984, 279].

Не повторяя написанного нами ранее о начальных этапах КН и ее истоках [Кубрякова 1992; 1993; 1994], хочется только на­помнить еще раз о словах Дж. Миллера, касающихся того, чем должна заниматься КН. Участие в одном из математических сим­позиумов середины 50 гг. оставило его с интуитивным ощущени­ем того, что экспериментальная психология, теоретическая лин­гвистика и попытки изучать протекание когнитивных процессов на компьютере — все это части какого-то одного целого и что будущее — за объединением этих частей. "Я бился над созданием когнитивной науки около двух десятилетий,— признается Дж. Миллер в своих воспоминаниях, — перед тем как каким-то образом назвать ее" (см. [The Making of Cognitive Science... 1988, VII]).

"Существует соблазн... приравнять когнитивную науку к научному анализу познания (cognition), но это чересчур узко, — утверждает Р. Харман... — Лучше полагать, что когнитивная на­ука включает научный анализ языка и научный анализ когни-ции" [Harman 1988, 259]. Тезису Хомского о том, что лингвисти­ка представляет собой часть когнитивной психологии, он дает важное разъяснение: Хомский только подчеркивает этим, что "объект исследования лингвистики носит психологический, или ментальный характер, поскольку он считает его (язык) представ­ленным ментальной репрезентацией грамматики отдельного (идеального) говорящего" [Там же, 260].

Развиваясь рука об руку, теоретическая лингвистика и ко­гнитивная психология демонстрируют в эти годы постоянное взаимодействие и взаимопроникновение, а области их контактов формируют и детерминируют КН, выделяя постепенно в качестве главных задач когнитивного подхода к языку исследование структур представления разных типов знания и способов концеп­туальной организации знания в процессах порождения и воспри­ятия речи.

Если рассмотреть теперь, с анализом каких концептов ока­зывался связанным язык и в каких терминах давалось в.генера­тивной грамматике его определение, станет очевидным еще раз, насколько зависело подобное определение от разъяснения когни­тивных аспектов его бытия, а, следовательно, и от прогресса ко­гнитивных исследований в целом. Для более наглядного предста­вления сказанного обратимся к специальной схеме, которая мо­жет, на наш взгляд, продемонстрировать круг понятий, служа­щих в ГГ для дефиниции языка, и одновременно — разные на­правления в анализе отдельных аспектов его существования. Стрелки в схеме указывают на наличие между соединяемыми точками определенного типа связи, R, в общем виде характери­зуемого через отношение ISA... и прочитываемого "равносиль­но", "представляет собой" или же "образует" и означающего в рамках рассматриваемой генеративной теории "может быть опи­сано с помощью".

ЯЗЫК → МЕНТАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ → ВНУТРЕННИЙ МИР

(ЯЗЫКОВЫХ) РЕПРЕЗЕНТАЦИЙ → ЗНАНИЕ ЯЗЫКА → ЯЗЫКОВАЯ СПОСОБНОСТЬ → ГРАММАТИКА ЯЗЫКА → КАК ОНА ВОЗНИКАЕТ → ОНТОГЕНЕЗ РЕЧИ

Схема показывает не только ключевые понятия лингвисти­ки как явно соотнесенные с главными понятиями самой КН, не только главные проблемы теоретической лингвистики, сводящи­еся, по мнению Н. Хомского, к трем основным вопросам:

— какова точно природа языковой способности;

— как ее пускают в дело (how is it put to use) и

— как она возникает у отдельной личности [Chomsky 1986 а; 1986 б], ср. также [Bierwisch 1987, 646]), но и то, как одно понятие вызывает к жизни другое и логически ведет к постановке новых проблем в их циклической взаимосвязи.

Она демонстрирует также особую зависимость лингвисти­ки от когнитивной психологии и ее результатов, но одновремен-

но — невозможность решения ее собственных проблем без обра­щения к языку и соответствующих экспериментов с языком.

Указывая на несомненные заслуги Хомского в борьбе с би-хейворизмом — это оказалось толчком к пересмотру оснований психологии речи, становлению психолингвистики, выделению такого особого направления в психологии, как когнитивная пси­хология и т. д. (см. [Грин 1976; Слобин 1976; Norman, Levelt 1988, 101-102; Wanner 1988, 143; Shepard 1988, 47 и сл.; Carey 1989, 198; Tanenhaus 1989, 4-5 и др.]), отмечают его влияние на возникнове­ние и такого направления психологии, как психология (когни­тивного) развития (developmental psychology), его роль в опреде­лении конкретных задач экспериментальных исследований, но, главное, его роль в новом взрыве интереса к проблемам детской речи (ср. [Tanenhaus 1989; Moore 1988 и др.]). Перед тем, как пе­рейти к рассмотрению этой проблемы в ГГ, остановимся на по­следнем отличии ГГ от дескриптивизма и структурализма, — свя­занным с обращением к моделям динамического характера и по­строением первых моделей процессуального толка.

Развитие КН имело важные последствия для определения самых фундаментальных понятий теоретической лингвистики — языка— и представлений о том, как должна строиться эта науч­ная дисциплина. В работах Хомского и его последователей была выдвинута, как мы указывали выше, идея языка как порождаю­щего устройства, да и сами мысли о динамическом характере языковой системы резко отличали трансформационно-генера-тивный подход к языку от дескриптивного, констатирующего статически, что есть в языке. Хомскому неизменно ставили в за­слугу создание динамических моделей языка взамен статических (см. подробнее [Кубрякова 1980]), причем перемещение акцента в лингвистическом описании с установления единиц на выведение правил, несомненно, тоже было признаком "парадигмы разрыва" с традициями прошлого. Запрет на использование понятия про­цесса в недавнем дескриптивном прошлом казался с позиций ге-неративизма просто нелепым. Между тем опасность весьма одно­бокого понимания языковой динамики в ГГ явно существовала и нарочитое отвлечение от всех особенностей реального функцио­нирования языка сопровождалось не менее значительными по своим последствиям утверждениями о том, что языковое знание

говорящего — это прежде всего его определенное ментальное со­стояние, некая статическая система, обеспечивающая возмож­ность "извлечения" из нее необходимых схем и единиц! Достаточ­но вспомнить в этой связи о том, что предварительным условием действия проекционных правил считалось знание лексикона, от­куда говорящему надо было выбрать готовую единицу. При всем использовании в аппарате ГГ правил разного типа — трансфор­мационных, проекционных, деривационных и т. п. — сами эти правила фиксировались в виде довольно жестких формул. Слож­ность оценки подобной ситуации заключались в том, что фор­мальные записи типа S → NPVP и пр. в принципе можно тракто­вать двояко: и как статическую констатацию факта (ведь это структурное описание предложения) и как динамическую форму­лу порождения единицы. Последователи Хомского разрабатыва­ли скорее вторую из этих возможностей, но в эволюции идей Хомского явно прослеживается все большее стремление изба­виться от концепта правила: как отмечает В.Кук, эволюция ГГ была связана со значительными изменениями в его понимании. Знание языка состоит не столько из знания правил как таковых, сколько сводится к признанию нескольких принципов в строении языка и, возможно, — подчеркивает Н. Хомский, — в лингвисти­ческой теории нет места понятию правила [Cook 1992, 23 и сл.]. Знание языка характеризуется прежде всего как "декларативны", а не как "процессуальное" или "процедурное" [Там же, 26 и 174].

"Динамичность мысли Хомского, — справедливо указывал А. А. Леонтьев, — весьма ограничена: его операции — это опера­ции перехода от одного элемента к другому, но в основе лежит все то же вполне статическое представление" [Леонтьев 1976, 8]. Но момент интенциональности характеризует даже выбор этого "одного" элемента, не говоря о том, что и операции перехода от него к другим элементам подчиняются общему смысловому зада­нию всего коммуникативного акта и приобретают по этой при­чине эвристический характер.

Вот почему, когда в КН стало все больше распространять­ся понимание языка не только как определенной когнитивной способности (а 1а Хомский), но скорее как когнитивного процес­са (см. [Winograd 1983]), отход от позиций генеративизма стал принимать более четкие формы. Процессуальные или процедур-

ные модели порождения и восприятия речи становились все бо­лее приближенными к реальному протеканию указанных процес­сов, а возникающие в рамках КН новые направления когнитив­ной лингвистики противопоставляли себя генеративной тради­ции (см. особенно [Langacker 1987, 4-5]).

Изменения в видении языка способствовали также переме­нам в понимании лингвистики: из лингвистики, некогда рассмат­ривавшей "язык в самом себе и для себя", она все больше превра­щается в науку с размытыми границами, постоянно расширяю­щими объекты своего исследования. Эта черта современной лин­гвистики, которую мы подробно осветим ниже, явно имеет своими истоками переход от структурализма к генеративизму, а затем от генеративизма— к когнитивизму. Смысл перемен за­ключался здесь первоначально в ином понимании автономности лингвистики, а затем — в отказе от подхода к ней как к автоном­ной дисциплине. Разъясняя этот переход, следует сказать, что ес­ли в структурализме автономность лингвистики была следствием его сосредоточенности на установлении "чистых отношений" и структурных связей в организации языка, с появлением ГГ прин­ципы исследования языка не столько исключали обращение к экстралингвистическим факторам и выходам за пределы имма­нентной языковой системы, сколько ограничили его изучением знания языка в голове человека. Языковая способность рассмат­ривалась как нечто способное произвести определенные опера­ции, т. е. как некий аналог компьютерному механизму (computa­tional device), но в этом случае автономность лингвистики пони­малась как связанная с автономностью самой языковой способ­ности: модули языковой способности в хомскианской версии ко-гнитивизма провозглашались независимыми от других когнитив­ных систем и/или модулей (ср. [Taylor 1989, 16 и сл.]). Но как раз эти взгляды подверглись жесткой критике и способствовали вы­движению нового виденья лингвистики в рамках широко пони­маемой лингвистики когнитивной. В ней, напротив, все больше утверждалась мысль о тесной связи языка с другими когнитивны­ми способностями, об особой роли языковой обработки данных, приходящих по всем остальным каналам информации, о зависи­мости организации языка от принципов восприятия мира и его концептуализации человеком и т. д. Нельзя, таким образом, за-

бывать о том, что когнитивизм не являлся неким единым течени­ем и что в нем уже к началу 80-х гг. наметились значительные расхождения как в трактовке роли языка в процессах познания, так и в понимании когнитивной системы человека со всеми ее от­дельными способностями, компонентами и составными элемен­тами (см., например, [Paivio 1986, 213-214]).

Сыграв огромную роль в возникновении КН, генератив­ная парадигма знания заняла затем лишь одну из ниш когнитив­ного подхода и отнюдь не может быть отождествлена с когнити-визмом в целом.