Что такое индоевропейские языки

Языки хеттский, «тохарский», санскритский, древнеперсидский, греческий, латинский, ирландский, готский, литовский, древнеславянский, армянский представляют в своей грамматике и лексике явные сходства. Совпадения наблюдаются и в древнеев­рейском, арамейском, аккадском, арабском и эфиопском языках между собою, но не между ними и языками ранее упомянутыми. В наречиях кафров, обитателей бассейна Замбези и большей части бассейна Конго, равным образом имеется много общих черт, не наблюдаемых ни в первой, ни во второй из упомянутых групп. Эти сходства и различия приводят к установлению трех языковых се­мей: индоевропейской, семитской и банту. Аналогичные факты позволяют выделить и некоторые другие семьи. Задача сравнитель­ной грамматики какой-либо группы языков заключается в изуче­нии соответствий, представляемых этими языками.

* Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков/Пере­вод с франц. М.—Л., 1938. С. 48-81. В текст перевода составителями были внесены незначительные изменения. — Прим. сост.

В отношении всех трех указанных случаев, а также многих дру­гих такое изучение вполне возможно. Наблюдение сходных черт языков санскритского, греческого и т.д. приводит к точным выводам. Иначе обстоит дело со всеми теми совпадениями, которые в других отношениях наблюдаются между разными народами. Так, например, несмотря на сходства, устанавливаемые между религи­ями индусов, иранцев, греков, германцев и т.д., не удалось пост­роить цельное сравнительное учение о религии этих народов. Об­щие условия жизни языков дают лингвисту такие возможности, каких нет у историков нравов и религий. Впрочем, не все группы языков представляют в отношении сравнительной грамматики оди­наковые возможности. Группы языков индоевропейских, семит­ских и банту — это три благоприятных случая, однако довольно различных между собою и не вполне одинаково пригодных для построения сравнительной грамматики.

Следует с самого же начала договориться о некоторых общих принципах, распространяющихся, правда, не только на индоев­ропейские языки. Это поможет нам в дальнейшем определить, что надо понимать под языками индоевропейскими.

Эти принципы являются общими. Все же прежде всего они от­носятся к индоевропейским языкам; они были установлены имен­но благодаря изучению этих языков и полностью проверены как с лингвистической, так и с исторической точки зрения лишь в от­ношении языков этой группы. Условия, в которых находится даже семитская, в общем сравнимая с индоевропейской, языковая груп­па, все же настолько отличны, что оказалось невозможным пост­роить сравнительную грамматику семитских языков столь же стро­гую и полную, как сравнительная грамматика языков индоевро­пейских.

I. Принципы

1. Единичность языковых явлений

Между понятиями и словами, взятыми в какой-либо момент развития того или другого языка, нет никакой необходимой связи: тому, кто не знает приводимых ниже слов, ничто не может пока­зать, что фр. cheval, нем. pferd, англ. horse, русск. лошадь, н.-гр. άλογο, н.-перс. asp обозначают одно и то же животное. В противопоставле­нии лошадь и лошади ничто само по себе не обозначает единства и множества; в противопоставлении фр. cheval «конь» и jument «ко­была» ничто не отмечает различия самца и самки. Даже для слов экспрессивных невозможно a priori предусмотреть форму: напри­мер, фр. siffler сильно отличается от нем. pfeifen или русск. свистеть. Отсюда следует, что текст, написанный на неизвестном языке, невозможно понять без перевода. Надписи Дария оказалось возможным прочесть только благодаря тому, что древнеперсидский язык, на котором они написаны, представляет лишь древнюю фор­му новоперсидского языка, что он очень мало отличается от языка Авесты, переводы которой дают ключ к пониманию текста, и, наконец, что он близко родственен санскриту. Наоборот, в остат­ках этрусского языка, за отсутствием поясняющих двуязычных над­писей, находят лишь кое-какие внешние особенности, и несмот­ря на многочисленность надписей и обширность текста, открыто­го на Аграмских свитках, этрусский язык остается в значительной мере непонятым.

Поэтому звуковая система, способы словоизменения, особые типы синтаксических сочетаний и лексика, характеризующие дан­ный язык, не могут быть воссозданы, если они видоизменились или исчезли. Средства выражения связаны с понятиями фактичес­ки, а не от природы или по необходимости, поэтому ничто не мо­жет воссоздать их, если их больше нет. Они существуют лишь од­нажды, они единичны: слово, грамматическая форма, оборот речи, сколько бы их ни повторяли, в сущности всегда одни и те же.

Из этого следует, что два языка, представляющие в своих грам­матических формах, в своем синтаксисе и лексике целый ряд оп­ределенных соответствий, являются в действительности одним язы­ком. Сходство языков итальянского и испанского происходит от­того, что они — две современные формы латинского языка; французский язык, хотя и менее на них похожий, все-таки не что иное, как латинский язык, только еще более изменившийся. Та­ким образом, расхождения могут быть более или менее значитель­ны, но совокупность точных совпадений в грамматическом строе двух языков всегда предполагает, что эти языки представляют фор­мы, принятые одним и тем же языком, на котором говорили в прежнее время.

Случается, что два языка, независимо один от другого, одно и то же понятие выражают одинаковым словом: так, по-английски и по-новоперсидски то же сочетание артикуляций bad означает «дурной», и тем не менее персидское слово ничего не имеет обще­го с английским: это чистая «игра природы». Совокупное рассмот­рение английской лексики и новоперсидской лексики показыва­ет, что из этого факта никаких выводов сделать нельзя. Сходства, ограничивающиеся общей языковой структурой, как это, напри­мер, наблюдается в отношении турецкого и финского языков — языков несомненно родственных — или в отношении китайского и дагомейского языков, у которых нет шансов быть в родстве, — ничего не доказывают. Но ничего не доказывают и изолированные мелкие факты.

Отсюда вытекает определение родства двух языков: два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше. Совокупность родственных языков составляет так называе­мую языковую семью. Так, языки французский и новоперсидский родственны, потому что оба являются формами индоевропейско­го языка; они входят в состав так называемой индоевропейской семьи языков. В этом смысле понятие родства языков абсолютно и не допускает различных степеней.

Но внутри одной и той же семьи язык, принявший форму, отличную от древней формы, может в свою очередь разделиться на несколько языков: так, в результате распадения Римской импе­рии латинский язык Рима, представляющий одну из форм индо­европейского, разделился на итальянский, испанский, прован­сальский, французский, румынский и т.д. Таким образом созда­лась романская группа языков, которая составляет часть индоевропейской семьи языков и члены которой теснее родствен­ны между собою, чем с прочими индоевропейскими языками. Это значит, что языки романской группы, представляющие все изме­ненный латинский язык, начали расходиться в то время, когда иные индоевропейские группы уже обособились друг от друга. Это второе определение родства есть только следствие первого.

Наконец, когда язык развивается на сплошной территории, можно заметить, что те же самые новшества и те же самые черты старины наблюдаются независимо друг от друга в более или менее обширных областях. Так возникают диалекты. Говоры областей, соседних друг к другу, развившиеся в одинаковых условиях, пред­ставляют и общие особенности. <...> Например, особенные черты сходства, наблюдаемые между французским и провансальским язы­ками, объясняются не тем, будто в Галлии эпохи Римской импе­рии в какой-либо момент говорили на языке, существенно отлич­ном от народной латыни, представляемой другими романскими языками, но тем, что как на французской территории, так и на провансальской и новшества и черты старины были, начиная с римских времен, отчасти сходны, если не тождественны. На прак­тике не всегда возможно отличить эти диалектальные черты сход­ства от тех, которые объясняются собственно родством языков, т.е. единством отправной точки.

До сих пор удавалось построить сравнительную грамматику лишь в тех случаях, когда в отправной точке имеется некий общий язык, как, например, латинский в отношении романских языков. Иначе говоря, за неимением возможности предположить существование «общего галло-романского» или «общего французского» языка, мы не в состоянии построить сравнительную теорию галло-романских говоров или французских говоров: у этих говоров определенные связи лишь с латинским языком.

Сравнительная грамматика есть система связей между исход­ным языком и развившимися из него языками.

Построить сравнительную грамматику — это значит сопоста­вить, описав их со всею возможною точностью, последовательные этапы развития какого-либо языка, дифференциация которого привела с течением времени к образованию различных форм речи.

Сравнительная грамматика возможна лишь постольку, посколь­ку последовательные и различающиеся состояния языка, рассмат­риваемые нами, могут быть сведены к определенным соотноше­ниям. До настоящего времени это вполне удалось только в отноше­нии индоевропейских языков.

2. Лингвистическая непрерывность

<...>Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью от­дельных лиц, с другой стороны — навязывается им; и благодаря этому он является реальностью не только физиологической и пси­хической, но и прежде всего социальной.

Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка.

Система ассоциаций, каковой является язык, не передается непосредственно от одного лица к другому: язык, как когда-то было сказано, не вещь, έργον, а деятельность, ένέργεια. Каждый ребенок, научаясь говорить, должен сам создать себе систему ас­социаций между движениями органов речи и ощущениями, по­добную той системе, которой обладают окружающие. Он не полу­чает от них готовых приемов артикуляции: он научается артикули­ровать, как они, ощупью и после многолетних усилий. Он не получает готовыми грамматических парадигм: он создает каждую форму по образцу тех, которые употребляют другие вокруг него; постоянно слыша, как говорят мы едим — вы едите, мы стоим — вы стоите, ребенок научается, когда нужно, говорить вы сидите, если он уже слышал выражение мы сидим. И так для всех форм. Но несмотря на напряженные и постоянные усилия, которые ребе­нок употребляет, чтобы приспособиться к воспроизведению того, что он слышит, ему, при восстановлении всей системы ассоциа­ций, не удается вполне точно воспроизвести язык членов той груп­пы, к которой он принадлежит: некоторые детали произношения не улавливаются его слухом, некоторые особенности словоизме­нения ускользают от его внимания, и вообще системы, которые он установит себе, не совпадают полностью с системами взрос­лых: каждый раз как ребенок научается говорить, в язык вводятся новшества.

Если эти новшества являются индивидуальными случайностя­ми, они исчезают вместе со смертью того лица, у которого они возникли; особенности говора, являющиеся результатом таких новшеств, вызывают насмешки, а не подражание. Но есть новше­ства, опирающиеся на общие принципы и имеющие тенденцию проявляться у всех детей, которые учатся говорить в одной и той же местности в течение определенного промежутка времени.

Начиная с определенного момента, у всех детей, привыкаю­щих говорить в какой-то части территории, может обнаружиться некая артикуляция, отличная от артикуляции взрослых и всецело ее вытесняющая. Так, например, в северной Франции, начиная с некоторого момента, различного для каждой местности, дети ока­зались неспособными произносить смягченное l и стали его заме­нять звуком у, который его ныне заменяет во французских говорах. Такого рода новшество является абсолютно регулярным: смягчен­ное l исчезло на всем севере Франции и заменилось на у.

Подобным же образом, начиная с определенного времени, дети могут обнаружить некое новшество в области словоизменения. Так, двойственное число сохранялось в Аттике до конца V в., но при­мерно с 410 г. до н.э. в надписях замечается небрежное его употреб­ление; и действительно, авторы, родившиеся между 440 и 425 гг. и писавшие, как Платон и Ксенофонт, на аттическом диалекте, употребляют еще двойственное число, но не постоянно; затем оно перестает употребляться в именительном-винительном падеже, между тем как под влиянием δυοϊν «двух» сохраняется в родитель­ном падеже: Демосфен (383—322) говорит δύ' όβολοί «два обола», но δυοϊν όβολοϊν «двух оболов». Наконец оно исчезает окончатель­но даже и в родительном падеже и начиная с 329 г. не встречается более в аттических надписях. Здесь опять же регулярность полная: категория двойственного числа исчезла в греческом языке, и про­тивопоставление в числе осталось только между единственным и множественным. <...>

Но во всех случаях налицо непрерывность: изменения, совер­шающиеся сами собою и не являющиеся результатом подражания чужеземному говору, происходят не от желания новизны; наобо­рот, они происходят, несмотря на усилия ребенка точно воспро­изводить язык взрослых, и притом никогда не бывают ни настоль­ко велики, ни настолько многочисленны, чтобы поколения, жи­вущие одновременно, теряли ощущение того, что они говорят на одном языке.

С другой стороны, употребление языка необходимо приводит к его изменению. С каждым разом как употребляется какое-либо вы­ражение, оно становится менее странным для слушателя, а для произносящего еще более легким для нового воспроизведения. Таков нормальный результат привычки. Выразительное значение слов вследствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стремятся образовывать группы. Чтобы поддержать выразительную силу, в которой чувствуется надобность, приходится подновлять выражения; именно поэтому имеют тенденцию выходить из упо­требления слова, выражающие превосходную степень, как очень, весьма, чрезвычайно и т.п., по мере того как их первоначальная сила уменьшается. Слова, первоначально самостоятельные, путем употребления низводятся на степень грамматических элементов: в ла­тинском выражении habeo aliquid factum «я имею что-либо сделан­ным» habeo имело еще полное свое значение; но j'ai во французс­ком выражении j 'ai fait «я сделал», неоднократно повторяясь, постепенно утратило свою самостоятельность; в настоящее время три первоначально самостоятельных слова (ego, habeo и factum),которые дали в результате фр. j'ai fait, составляют лишь одну грам­матическую форму, равносильную латинскому feci и не имеющую больше выразительной силы. Слова, которые таким путем стано­вятся простыми грамматическими элементами, привесками пред­ложения, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов; так, латинское указательное местоимение illa(m) в сочетании со следующим именем дает французский артикль la, тогда как разви­тие — совершенно иное — самостоятельной формы того же слова привело к французскому личному местоимению elle «она», кото­рое в свою очередь сделалось грамматическим элементом.

Таков тип спонтанного развития языка. Оно — результат есте­ственной преемственности поколений, использования языка и тождества стремлений и склонностей, наблюдаемого у лиц данно­го ряда поколений в данный период времени. Хотя изменения это­го типа происходят независимо в каждом из говоров данной обла­сти, следует ожидать, что они произойдут в различные, но близ­кие моменты времени с незначительными уклонениями во всех местах, занятых в общем однородным населением, говорящим на том же языке и живущим в одинаковых условиях. Так, смягчен­ное l превратилось в у во всей северной Франции; двойственное число исчезло еще в доисторический период в эолийском диалек­те, в ионийском диалекте Малой Азии и в дорийском диалекте Крита, а в IV в. до н.э. в аттическом, т.е. в говорах континентальной Греции. Условия таких изменений, — часто неизвестные, почти всегда не поддающиеся точному определению, если только они не свойственны какой-либо одной местности, — действуют на об­ширных территориях.

Наряду с этими изменениями, проявляющимися особым об­разом в каждом говоре, даже когда они и выходят за его пределы, существуют другие изменения, весьма различные по внешнему виду, но сводящиеся в основе к одному и тому же явлению — к заимствованию из других языков. Действительно, лишь только члены одной социальной группы вступают в торговые, полити­ческие, религиозные или интеллектуальные сношения с членами других групп и лишь только некоторые лица приобретают знание чужого языка, тотчас является возможность введения в свой язык новых элементов.

Если данный язык существенно отличается от местного гово­ра, то из него возможно заимствовать только отдельные слова; так, греческий язык заимствовал от финикийцев несколько тор­говых терминов, как название грубой оберточной материи — σάκκος, золота — χρυσός, одного вида одежды — χιτών и т.д.; точно так же французский язык заимствовал английские слова. Как бы велико ни было число таких заимствований, они нисколько не изменяют структуры языка.

Иной результат получается, если дело идет о языке настолько близком к местному говору, что основное единство того и другого легко сознается. Так как только парижский говор употребляется в сношениях между различными группами населения, говорящего на французском языке, то все другие французские говоры заим­ствуют все более и более парижских элементов не только в области лексики, но даже в области произношения и словоизменения. Так, например, крестьянин, узнав, что слова toi, moi, roi, произносимые на его диалекте twé, mwé, rwé, в правильном французском языке (в сущности парижском) звучат как twa, mwa, rwa, даже не слышавши никогда, как произносится слово loi, легко может вместо формы своего говора lwé употребить форму lwa. Такого рода подстановки одной формы вместо другой приводят к результату, сходному с результатом изменений нормального типа, и, раз они произош­ли, часто бывает невозможно различить, с какого рода изменени­ями мы имеем дело. Но от этого не уменьшается различие между ними, ибо во втором случае дело идет о заимствовании из другого говора. Все говоры северной половины Франции испытали весьма сильное влияние общефранцузского языка, принадлежащего к парижскому типу речи; ни один из них не может рассматриваться как представляющий самостоятельное развитие латинского типа, на котором покоятся галло-романские говоры. От древней Греции сохранилось много надписей на диалектах; но почти во всех диа-лектальны лишь некоторые черты, и начиная с V в. до н.э. во всех них сквозит образец сперва аттической речи, затем так называе­мого койнэ; только самые древние надписи представляют местные говоры в их чистом виде. Где бы это ни было, повсюду не легко найти писанный текст, который бы представлял местный говор во всей его чистоте, безо всякого влияния со стороны какого-либо общего языка.

И та и другая разновидность заимствования не есть явление редкое и случайное: это явление частое или, лучше сказать, по­стоянное, и новейшие исследования все более и более выясняют его важное значение. Ибо каждая из крупных языковых групп (гер­манская, славянская, эллинская и т.д.) является результатом рас­пространения какого-либо общего языка на более или менее зна­чительную массу населения. У нас нет возможности определить, какая часть фактов, изучаемых нами и относящихся к периоду доисторическому, падает на долю заимствования. Но мы никогда не вправе предполагать, что какой-нибудь говор являлся результа­том одной только передачи языка из поколения к поколению и изменений, происходящих вследствие употребления языка и его передачи. Всюду мы видим, как преобладающие говоры являются образцом для подражания и как люди стараются воспроизводить речь тех, кто, живя в другой местности или занимая более высо­кое социальное положение, признаются говорящими лучше. Если бы не существовало этой заботы воспроизводить господствующие говоры, то язык дифференцировался бы до бесконечности и не был бы в состоянии служить средством общения обширных групп людей.

Все существующие говоры происходят в действительности из ряда последовательных сближений и расхождений.

Наконец, третий тип изменений происходит тогда, когда на­селение меняет язык.

Когда население перенимает язык победителей, иноземных колонистов или язык более цивилизованных людей, пользующий­ся особым престижем, взрослым представителям этого населения не удается в точности усвоить новый язык. Дети, начинающие го­ворить, когда новый язык уже распространился, успевают лучше, ибо учатся ему как своему родному и стремятся воспроизводить не ломаную речь своих взрослых сородичей, но правильный говор иноземцев, если только имеют возможность его слышать; и это им зачастую в достаточной мере удается. Так, ребенок, рожденный во Франции от француза и иностранки и воспитанный среди фран­цузских детей, почти совсем не воспроизводит недостатки говора своей матери. Тем не менее кое-какие особенности речи сохраня­ются. Более того, если население перенимает язык, глубоко от­личный от своего прежнего языка, оно может вовсе не усвоить некоторые его характерные черты. Негры-рабы, которые стали го­ворить по-французски или по-испански, не приобрели ни точно­го произношения, ни правильного употребления грамматических форм как вследствие слишком большого отличия их родного язы­ка, так, в особенности, еще и потому, что, не видя избавления от своего безнадежно низкого социального положения, они не чув­ствовали надобности говорить так, как их господа: креольские на­речия сохранили черты африканских языков. Впрочем, в много­численных сменах языков, которые происходили в исторические времена и происходят еще и теперь, многие народы выказали спо­собность достаточно точно усваивать язык друг у друга. Ничто не заставляет предполагать, что особенности, характеризующие ро­манские языки, ведут свое начало в большей своей части от само­го момента проникновения латинского языка в область их нынеш­него распространения. Не следует преувеличивать значения этого типа изменений. Однако, по-видимому, этим можно объяснить некоторые значительные перемены в системе артикуляции, по­добные германскому или армянскому передвижению согласных; не случайно армянская система смычных тождественна системе смычных в грузинском языке, языке не индоевропейском. В тос­канском диалекте, на территории былого распространения этрус­ского языка, наблюдается особое произношение смычных, восхо­дящее к произношению этрусского языка, в котором, насколько об это можно судить по древней передаче, были глухие придыха­тельные, но не было звонких смычных.

Кроме того, как только замена одного языка другим соверши­лась, мы имеем уже дело с нормальными изменениями непрерыв­ного развития. Всё же особые свойства населения, принявшего новый язык, вызывают сравнительно быстрые и многочисленные изменения, могущие, впрочем, проявиться и много времени спу­стя после перемены языка.

Чтобы оценить важность факта смены языков, достаточно от­метить, что во всех областях с более или менее древней историей язык сменялся в историческую эпоху по меньшей мере раз, а то и два и три раза. Так, на территорию современной Франции галльс­кий язык проник лишь в первой половине последнего тысячеле­тия до н.э.; затем в течение первого тысячелетия н. э. он был сме­нен латинским языком. С другой стороны, языки изменяются тем в меньшей степени, чем устойчивее говорящее на них население: чрезвычайное единство полинезийских языков объясняется устойчивостью населения Полинезии; в одной из областей распростра­нения индоевропейских языков, в Литве, где население, по-види­мому, почти вовсе не сменялось в течение весьма долгого време­ни, язык отличается исключительной в некоторых отношениях архаичностью. Наоборот, язык иранцев, чьи завоевания охватили обширную территорию, изменился быстро и относительно рано: иранские говоры с самого начала христианской эры достигли уров­ня, который можно сравнивать с уровнем, достигнутым романс­кими языками лишь столетий десять спустя.

У каждого из индоевропейских языков свой собственный тип: произношение и морфология каждого из них характеризуются сво­ими особыми чертами; едва ли можно предположить иные причи­ны этого своеобразия, к тому же довольно глубокого, кроме тех особенностей, которыми характеризовались языки прежнего на­селения, сменившиеся индоевропейским. Это влияние языков, смененных языком индоевропейским, называется «действием суб­страта». <...>

Кроме того, не следует упускать из виду, и в большей степени, чем это делали раньше, такие периоды, когда одно и то же насе­ление пользуется одновременно двумя языками и когда, следова­тельно, в сознании одной и той же группы говорящих совмещают­ся два средства выражения, относящиеся к двум разным языкам: это так называемые периоды «двуязычия». Люди, располагающие двумя различными средствами выражения сразу, порою вводят в один из двух языков, на котором они говорят, приемы, принадле­жащие другому языку. Например, в латинском языке той части Галлии, где господствовали франки, утвердился по образцу гер­манских языков прием выражения вопроса, состоящий в поста­новке подлежащего после глагола; и доныне мы имеем по-фран­цузски вопросительное: êtes-vous venus? «пришли ли вы?», проти­вопоставленное утвердительному: vous êtes venus «вы пришли». Таким образом, этот прием французского языка есть собственно прием германских языков, осуществляемый с помощью романских эле­ментов.

3. О закономерности развития языков

Изучение развития языков возможно лишь постольку, поскольку факты сохранения старого и введения нового представляются за­кономерными.

Есть два вида сохранения старого и введения нового. Один из них касается звучащей материи, служащей для языкового выраже­ния, со стороны звучания и артикуляции: это — область фонетики. Другой связан с выражаемым смыслом: это — область морфологии (грамматики) и лексики (словаря).

Правила, по которым сохраняются старые и вводятся новые моменты произношения, называются«фонетическими законами».Если какая-нибудь артикуляция сохраняется в одном слове, она сохраняется также во всех словах того же языка при одинаковых условиях. Так, закрытое и «народной латыни» сохраняется в италь­янских словах пиdо «голый», duro «твердый», fusto «ствол» и во всех подобных словах; во французских же словах пи, dur, fût и под. оно переходит во фр. и (ü). В тот момент, когда нововведение появляет­ся, оно иногда обнаруживается сперва только в некоторых словах, но, поскольку оно касается способа артикуляции, а не того или иного слова, оно вскоре распространяется на все случаи, и для тех больших периодов, которые изучает сравнительная грамматика, неприметны эти колебания первых поколений при введении нов­шества. Было время, когда древние индоевропейские p, t, k превра­тились в германском в ph, th, kh, т.е. в р, t, k, отделенные от последу­ющей гласной придыханием; в таких смычных с последующим при­дыханием смык бывает слабый; он был устранен, и в результате в германских языках появились f, þ, х (х обозначает здесь гуттураль­ный спирант, т.е. фонему того же качества, как современное немецкое глухое ch); следовательно, существовал ряд германских поколений, для которых р, t, k были непроизносимы, и действи­тельно, индоевропейские р, t, k, начальные или между гласными, в готском языке никогда не отражаются через р, t, k, а всегда — через f, þ, h (или соответственно через звонкие b$, d$, å4, при опре­деленных условиях). Таков принцип постоянства фонетических за­конов, что точнее было бы назвать регулярностью фонетических со­ответствий.

Эта регулярность часто полная. Если латинскому octō соответ­ствует французское huit, итальянское otto и испанское ocho «во­семь», в тех же языках старому nocte(m) соответствует nuit, notte и noche «ночь». Если лат. factum соответствует фр. fait, ит. fatto и исп. hecho «сделанный», таким же образом соответственно лат. lacte мы имеем фр. lait, ит. latte, исп. leche «молоко». Кто знает, что ит. fíglia, фр. fílle (из лат. fīlia) соответствует исп. hija «дочь», догадывается, что ит. foglia, фр. feuille (из лат. folia) соответствует исп. hoja «лист»; ибо судьба лат. ī здесь та же, что в ит. filo, фр. fil, исп. hilo от fīlum «нить», а судьба ŏ та же, что в ит. voglia, фр. veuille из древнего *voliat.

Если бы не привходило никаких других факторов, можно было бы, зная фонетические соответствия, выводить из данного состо­яния языка его состояние в последующий момент, кроме, конечно, изменений грамматических и лексических. Но в действительно­сти это не так. Количество всех особых факторов, которые, не нарушая действия «фонетических законов», затемняют их по­стоянство, безгранично; необходимо отметить здесь важнейшие из них.

Прежде всего, формулы фонетических соответствий приложимы, как явствует из их определения, только к артикуляциям, точ­но сравнимым между собою. Слова, имеющие особое произноше­ние, поэтому отчасти не подчиняются их действию. Так, детские слова вроде папа, мама и т.п. занимают особое положение. Термины вежливости и обращения подвергаются таким сокращениям, что становятся неузнаваемы: фр. msyö не представляет регулярного фо­нетического изменения сочетания топ sieur, то же относится ко всем словам, на которые достаточно намекнуть, чтобы они были поняты, и которые поэтому нет надобности артикулировать со всей отчетливостью: др.-в.-нем. hiutu (нем. heute «сегодня») не есть нор­мальное отражение сочетания hiu tagu «этот день». Как общее пра­вило, тот же звуковой элемент более краток в длинном слове, нежели в коротком (а во фр. pâtisserie «пирожное» короче, чем в pâté «пирог»), более краток во второстепенном слове предложе­ния, нежели в главном: поэтому и изменения их могут быть раз­личны. Некоторые артикуляции, как то: артикуляция r, склонны предвосхищаться (например, во фр. trésor из лат. thesaurum «сокро­вище») или переставляться (например, в н.-гр. πρικός из πικρός,«горький»), причем не всегда возможно свести такие изменения к общим формулам, так как они могут зависеть от особой структуры или от специальных условий употребления тех слов, в которых они встречаются. Другие же артикуляции длятся слишком долгое время; так, нёбная занавеска, опущенная при произнесении п в нем. genug «довольно», остается в том же положении, в результате чего это слово диалектально звучит genung, и т.п. Бывают также действия на расстоянии: лат. с перед е и i дает в совр. французском языке s (пишется с), например в сер «лоза», cil «ресница», сепdrе «зола», cire «воск», а перед а дает š (пишется ch), например в char «повозка», cheval «лошадь», choc «толчок», chantier «мастерская»; но начальное с лат. circāre ассимилировалось внутреннему с перед а, и по-французски получилось chercher «искать». Фонетическое новшество является обычно результатом совместного действия нескольких различных и самостоятельных факторов; сочетание этих факторов иногда настолько сложно, что встречается только в од­ном слове.

Далее, изменения могут происходить от ассоциации форм; так, в аттическом, где интервокальное σ исчезает, такие формы, как гр. έτίμησα «я почтил», έ#λυσα «я развязал» и под., не объясняются непосредственно; но, поскольку такие формы, как έ#δειξα «я ука­зал», έ#τριψα «я растер», έ#σχισσα (έ#σχισα) «я разорвал», вполне допустимы, окончание -σα могло сохраниться в формах έτίμσα, έλυσα и под. Это называется изменениями по аналогии. Таким обра­зом, на сцену выступает смысл и нарушает регулярность фонети­ческого отражения: морфология и лексика взаимодействуют с фо­нетикой.

Наконец, некоторые отклонения вызываются заимствования­ми. Так, в Риме старое ои переходит в ū, а старое *dh после и переходит в b перед гласной; литовскому raũdas, гот. rauÞs, др.-ирл. rūad «красный» и т.д. должно было бы, следовательно, соответ­ствовать *rūbus; но в других латинских говорах ои переходит в ō, например в Пренесте. Поэтому rōbus, во всяком случае в отноше­нии своего ō, не есть римское слово. В некоторых латинских гово­рах *dh между гласными дает f; отсюда rufus. Ожидаемое римское слово *rūbus непосредственно не засвидетельствовано, но оно от­ражено в производных rūbīgō (наряду с rōbīgō) «ржавчина» и rūbidus <<(темно)красный». Когда исторические условия вызывают много таких заимствований, фонетика языка становится в конце концов непоследовательной; так дело обстоит с латинским языком, вклю­чающим много сабинских элементов, а из современных языков — с английским, в образовании которого участвовали разные диа­лекты, в том числе и древнесеверный (древнескандинавский), а также значительные элементы романской лексики. Другим источ­ником расхождений являются в историческую эпоху заимствова­ния из письменного языка; так, французский язык множество слов усвоил из латинской письменности. Например, лат. fragilem «хрупкий» дало во французском frêle, а впоследствии из латинс­кой письменности заимствовано было то же слово в виде фр. fragile. И трактовка этих заимствований различна, смотря по эпохе: так, начальная согласная слова caritas, заимствованного весьма рано французским языком, трактована в charité «милосердие» так же, как в традиционном слове cher «дорогой», тогда как та же соглас­ная слова canticum, заимствованного позже, передана во фр. cantique «песнопение» не так, как в традиционном французском chanter «петь» из лат. cantare. Эта последняя причина расхождения, суще­ственная для Нового времени, не действует в отношении доисто­рических периодов, рассматриваемых сравнительной граммати­кой.

Чем более углубляем мы свое исследование, тем более мы убеж­даемся, что почти у каждого слова своя собственная история. Но это все же не мешает вскрывать и определять те изменения, которые, как, например, передвижение согласных в германском или армянском, охватывают артикуляционную систему в целом.

Ничто из всего этого не противоречит принципу постоянства «фонетических законов», т.е. изменений, затрагивающих артику­ляцию безотносительно к смыслу: этот принцип сводится только к тому, что, когда при усвоении языка младшими поколениями ка­кой-либо артикуляционный прием сохраняется или видоизменя­ется, это его сохранение или видоизменение имеет место во всех тех случаях, где данная артикуляция применяется одинаковым образом, а не в одном каком-либо слове. И опыт показывает, что дело происходит именно так.

Действие «закона» может, правда, уничтожаться через некото­рый промежуток времени в результате изменений, затрагивающих отдельные слова, воздействием аналогии или заимствованиями, — но «закон» из-за этого вовсе не перестает быть реальностью, ибо его реальность имеет преходящий характер и сводится к тому, ка­ким образом говорящие в определенный период времени стали артикулировать. История языка рассматривает не результаты, мо­гущие всегда исчезнуть, а события, имевшие место в определен­ный м