ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ (лат. Intelligentia, intellegentia -понимание, познавательная сила, знание; от intelligens, intellegens — умный, знающий, мыслящий, понимающий)

— в современном общепринятом (обыденном) представлении общественный слой образованных людей, профессионально занимающихся сложным умственным (по преимуществу интеллектуальным) трудом. В соответствии с таким, в значит, степени социологизированным пониманием этого термина (сложившимся относительно поздно, в 19 в.) принято говорить, напр., о творческой и научно-технической; провинциальной и столичной; разночинной, дворянской, сельской, “рабочей”, “крепостной” И. и т.д. (при всей условности и даже нарочитости последнего деления И, по классово-полит. признаку). Однако генетически понятие И. является чисто культурологическим и означает прежде всего: круг людей культуры, т.е. тех, чьими знаниями и усилиями создаются и поддерживаются ценности, нормы и традиции культуры. Не утрачивается до конца в понятии И. и его изначальный смысл, заключенный в латинском термине: понимание, знание, познавательная сила, — именно эти свойства, присущие определенной категории людей, оказываются определяющими их деятельность, ведущими в их общественном значении и социокультурном статусе.

Понятие И. по своему происхождению является категорией русской культуры, и в большинстве европ. яз. (фр., нем., англ. и др.) пришло из России в 19 в. Определенным аналогом рус. слова И. (но без значения собирательности) в западноевроп. культуре стал термин intellectuels (“интеллектуалы”), и попытки зап. деятелей культуры (напр., Бальзака) ввести в обиход слова, по-франц. наиболее адекватные будущему рус. И. (intelli-gentiels, intelligence), так и не прижились. Но для того чтобы понять специфически рус. смысл собирательного понятия И., важно понять его исходную семантику. Во вт. четв. 18 в. В. К. Тредиаковский переводил лат. слово intelligentia как “разумность”; проф. Петерб. ун-та А.И. Галич в “Опыте философского словаря” (1819) объяснял понятие И. в шеллингианском духе как “разумный дух” и “высшее сознание”. В аналогичном, филос. смысле употребляли слово И. в 1850-60-е гг. Н.П. Огарев, Н.Г. Чернышевский, кн. В.Ф. Одоевский, кн. П.А. Вяземский и др.

Традиция подобного словоупотребления сохранилась в отечеств, элитарно-интеллектуальной среде надолго: еще в 1920-е гг. А.Ф. Лосев обращался к понятию И. в его отвлеченно-филос. значении. Так, в “Диалектике художественной формы” (1927), определяя “феноменолого-диалектическую природу сознания”, он опирался на дефиницию: “Сознание, интеллигенция есть соотнесенность смысла с самим собой”, и далее “Смысл сам в себе производит различение, отождествление и т.д. Он —для себя то, что он есть вообще”. И. в лосевском смысле — это “самосоотнесенность, самосозерцательность, адекватная самоданность” смысла (Лосев А.Ф. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995. С. 22). А.Ф. Лосев до конца своих дней продолжал использовать понятие И. в значении “совокупность познаваемых идей” (напр., у Филона Александрийского, Плотина). Характеризуя философию Платона во втором томе своей фундаментальной “Истории античной эстетики” (“Софисты. Сократ. Платон”. М., 1969), Лосев специально оговаривал специфич. смысл используемого им понятия И.: “Средневековый термин “И.” является, конечно, неудобным и употребляется нами только за неимением другого, лучшего. Он обозначает собою то родовое понятие, видами к-рого являются сознание, самопознание и мышление вместе с соотнесенными с ними адекватными предметами”. А далее Лосев подчеркивал, что “центральными и важнейшими категориями И.” являются (в платоновском “Филебе”, представляющем собой, по Лосеву, теорию И.) “разумность и удовольствие”, диалектически взаимосвязанные между собой.

Т.о., И. — это единство сознания и сознаваемых предметов, мышления и мыслимого содержания, разумного мироустройства и чистой духовности, получающей умственное и эстетич. удовольствие как от познания разумности мира, так и самосознания. Сохранение этого отвлеченно-филос. (неоплатонического) смысла в слове И. показательно для русской (а не античной или западноевропейской) культуры. Так, в русском словоупотреблении Нового времени сложилось и закрепилось представление об И. как о смысловом единстве познаваемых идей и избранного сооб-ва разумных людей, живущих этими идеями, как о тождестве носителей высшего сознания и духовности, способных к рефлексии культуры и саморефлексии, и самих форм духовной культуры, рефлектируемых софийным умом, — как о духовном образовании, воплощающем в себе самоценный смысл действительности, соотнесенный в самосознании с самим собой. Подобная интеллектуальная семантика имплицитно экстраполировалась на представления о соответствующем сословии (или страте) российского общества, специализирующемся на духовном производстве, познавательной деятельности и самосознании.

Не подлежит никакому сомнению, что история рус. культуры неразрывно связана с историей рус. интеллигенции, к-рая выступала одновременно и ее носителем, и творцом, и теоретиком, и критиком, — фактически сама являлась средоточием, воплощением и смыслом рус. культуры. Драматическая, часто трагич. судьба рус. интеллигенции была не просто составной частью истории рус. культуры, но как бы концентрировала в себе ее собственную судьбу, также весьма драматичную (самоданность смысла). Внутр. противоречия рус. интеллигенции (включая пресловутую проблему “вины” и “беды”, поднимавшуюся то А.И. Герценом — в романе

“Кто виноват?” и его эссеистике того же времени, — то Н.Г. Чернышевским — в “Русском человеке на rendezvous” и романе “Что делать?”, — то В. И. Лениным — в “Памяти Герцена” и др. статьях), очень осложнявшие ей внутр. жизнь, самосознание и самореализацию в деятельности, в культурном творчестве, лежали в основании ее собственного саморазвития и саморазвития всей культуры России. Исторический опыт рус. культуры откладывался в самосознании и деятельности И., порождая соответствующие противоречия и конфликты.

Своеобразие рус. интеллигенции как феномена национальной рус. культуры, не имеющего буквальных аналогов среди “интеллектуалов” Зап. Европы, людей, занимающихся по преимуществу умственным трудом, представителей “среднего класса”, “белых воротничков” и т.д., являющееся сегодня общепризнанным (как известно, во всех словарях мира слово интеллигенция в близком нам смысле употребляется с пометкой: “рус.” — как специфическое образование русской истории, национальной общественной жизни). В этом отношении феномен русской И. совпадает с национальным менталитетом рус. культуры и оказывается в такой же мере источником,причиной ее становления и развития, в какой и результатом, плодом истории культуры России. Универсальность того смысла, какой заключает в себе русская И., объясняет многообразие притязаний на представительство И. в российском об-ве со стороны разных классов и сословий: дворянство и духовенство, крестьянство (в том числе даже крепостное) и городское мещанство, буржуазия и рабочий класс, советская партгосноменклатура и диссиденты, техническая (ИТР) и гуманитарная И. Принадлежность к И. в разные культурно-историч. эпохи была престижна по-своему, но исключительно в духовном и нравственном смысле: ни социально-политических, ни экономических, ни властных привилегий причастность к И. никогда не давала, хотя стимулы для пополнения рядов И. продолжали сохраняться даже тогда, когда наименование И. было равносильно политической неблагонадежности или оппозиционности властям.

Долгое время считалось, что слова “интеллигенция”, “интеллигент” и “интеллигентный” ввел в повседневный обиход рус. языка и отечеств, журналистики прозаик, критик и публицист П.Д. Боборыкин (1866), к-рый сам объявил себя “крестным отцом” этих слов (в статьях 1904 и 1909). Писатель, использовавший еще в 1875 слово И. в значении философском: “разумное постижение действительности”, в то же время определял И. (в социальном значении) как “самый образованный, культурный и передовой слой общества”, или как “высший образованный слой общества”. Однако подобный смысл понятия И. выявляется сегодня в различных, и гораздо более ранних, источниках. С.О. Шмидт недавно доказал, что слово И. впервые употребил почти в современном его значении В.А. Жуковский в 1836 (в контексте: “лучшее петербургское дворянство... которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию”. — Жуковский В.А. Из дневников 1827-1840 гг. // Наше наследие. М., 1994. № 32. С. 46). Показательно, что понятие И. ассоциируется у Жуковского: 1) с принадлежностью к определенной социокультурной среде; 2) с европ. образованностью; 3) с нравственным образом мысли и поведением, т.е. с “интеллигентностью” в позднейшем смысле этого слова (См.: Россия, Запад, Восток: встречные течения. СПб., 1996. С. 412-413). Т.о., представления об И. складывались в рус. об-ве уже в 1830-е гг. в среде Карамзина и деятелей пушкинского круга и были связаны прежде всего с идеалами “нравственного бытия” как основы просвещения и образованности и дворянским долгом служения России. В 1860-е гг. это представление было лишь переосмыслено в новом семантическом и социальном контексте и получило более активное и широкое распространение в об-ве.

Смысловой оттенок умственного, духовного избранничества, элитарности, нравственного или филос. превосходства, сознательных претензий на “высшее” в интеллектуальном, образовательном, этическом и эстетич. отношениях сохранялся в словах “интеллигенция”, “интеллигентный” даже тогда (в 1860-е гг.), когда в рус. об-ве получили хождение взгляды на преимущественно разночинный, демократии, характер, поведение и убеждения И. (в этом отношении последовательно противопоставляемой дворянству и аристократии), а вместе с тем появилось и ироническое, насмешливо-презрительное отношение к тем “интеллигентам”, к-рые таковыми, в сущности, не являются, хотя претендуют на это престижное самоназвание (об этом свидетельствуют переписка В.П. Боткина, И.С. Тургенева, дневниковые записи А.В. Никитенко, В.О. Ключевского, статьи П.А. Лавровского, П.Д. Боборыкина, А.И. Герцена в периодической печати, “Толковый словарь живого великорусского языка” В.И. Даля и др.). Фактически с этого времени ведет свое начало борьба среди И. за отделение подлинных ценностей И. от мнимых, действит. представителей И. и ее внешних подражателей, за “чистоту рядов” И., кристаллизацию ее норм, традиций, идеологии. И. сама осуществляла различение и разделение смыслов И., постоянно вступая в смысловое соотношение с самой собой в процессе истор. саморазвития и саморефлексии и стремясь к качественному своему самосовершенствованию, интенсивному саморазвитию и росту.

Речь шла, т.о., именно о духовном, ценностно-смысловом превосходстве И. над другими слоями и классами общества, — в том числе, напр., над дворянством (отличавшимся знатностью рода, историч. генеалогией, политико-правовыми и экономич. привилегиями), буржуазией (выделяющейся богатством, предпринимательской инициативой, практичностью, подчас нравственной неразборчивостью в отношении используемых средств финансово-экономич. самоутверждения в об-ве) и крестьянством (составляющим основную массу российского населения, живущим своим трудом и воплощающим собоюнарод как основную силу истории). Смысл духовного избранничества И. тем самым

оказывается тесно связанным не только с усилением социальной дифференциации об-ва и разложением четкой сословие-классовой структуры феодального (или близкого ему) общественно-полит, строя (прежде всего — с типично российским явлениемразночинства, т.е. с утратой сословиями и классами России своих смысловых и социальных границ и возникновением смешанных, маргинальных групп и слоев об-ва), но и с традицией наивно-просветительских представлений о посту-пат. характере социального и культурного прогресса, непосредственной детерминированностью историч. развития и распространением филос. и политич., нравственных и эстетич. идей, продуцируемых носителями высшего Разума — мыслителями, писателями, деятелями культуры. Отсюда — легко объяснимые притязания И. на выражение высшего историч. и нравственного смысла социальной действительности, на понимание и формулирование объективных закономерностей социокультурного развития, на выражение “гласа народа”, изъявление национальной воли, непосредственное созерцание истины, не наблюдаемой остальными представителями об-ва.

Начиная с 1880-х гг. (фактически после акта цареубийства 1 марта 1881) в российском образованном об-ве складывается новый этап в смыслоразличении И. Независимо друг от друга, А. Волынский в цикле статей, в дальнейшем объединенных в книге “Русские критики”, и В. Розанов в цикле статей о наследстве 60-х и 70-х гг. поставили вопрос об ограниченности политич. и нравственных идеалов интеллигентов-“шестидесятни-ков”, об ущербности их материалистической и атеистич. философии, представляющей человека не целью, а средством общественного развития. Критикуемые с точки зрения “вечных истин” взгляды позднего Белинского, Чернышевского и Добролюбова, Писарева и др., слывших в общественном мнении мучениками в борьбе за идею, борцами за освобождение народа, смелыми новаторами-вольнодумцами, предстали опасными упрощениями и заблуждениями, дилетантизмом в науке и философии, тенденциозной пропагандой, граничащей с политич. демагогией, т.е. как огромный соблазн для российского об-ва. С этого времени И., как и ее духовные вожди, стали рассматриваться в рус. культуре как своего рода интеллектуальное “сектантство”, характеризующееся специфической идеологией и моралью, особым типом поведения и бытом, физическим обликом и радикальным умонастроением, неотделимым от идейно-политич. нетерпимости. Соответствующий облик И. сложился в результате ее идейного противостояния (в лице радикально настроенных поборников демократии в России) рус. самодержавию. И. ассоциировалась уже не с аккумуляцией всех достижений отечественной и мировой культуры, не с концентрацией национального духа и творческой энергии, а скорее с политич. “кружковщиной”, с подпольной, заговорщицкой деятельностью, этическим радикализмом, тяготеющим к революционности (вплоть до террора), пропагандистской активностью и “хождением в народ”. Принадлежность к И. тем самым означала не столько духовное избранничество и универсальность, сколько политическую целенаправленность — фанатическую одержимость социальными идеями, стремление к переустройству мира в духе книжно-утопических идеалов, готовность к личным жертвам во имя народного блага.

Эта тенденция в самосознании рус. И. достигла своей кульминации в сборнике “Вехи” (1909), специально посвященном феномену рус. И. Будучи сами представителями рус. И., авторы “Вех” различали среди деятелей отечественной культуры “типичных” интеллигентов (левых радикалов) и высокодуховных интеллектуалов. П.Б. Струве (а вместе с ним и Н.А. Бердяев, и М.О. Гершензон, и С.Н. Булгаков) доказывали, что Новиков, Радищев и Чаадаев отнюдь не являются представителями И. или ее предшественниками; первый русский интеллигент — М.А. Бакунин и следующие за ним Белинский, Чернышевский; первые трое и вторые трое — вовсе не звенья одного ряда, а два “непримиримые духовные течения”. Вне И. оказались великие русские писатели — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Тютчев, Фет, Достоевский, Л. Толстой, Чехов, даже Герцен, Салтыков-Щедрин и Г. Успенский; не относятся к И. и философы — Чаадаев, Хомяков и др. славянофилы, Бухарев, Чичерин, Вл. Соловьев, С. и Е. Трубецкие, Лопатин. Рус. И. разделилась сама с собой, признав собственно И. свою последовательно политизированную часть, деятелей, зараженных “мономанией”, умственным, нравственным и общекультурным декадансом, а потому вычленяющих в культуре “две истины” — полезную и вредную; а часть, свободную от борьбы с самодержавием и его атрибутами, духовно эмансипированную от политики, — носителями универсального сознания, объективной истины, общечеловеческой культуры и морали.

Бердяев вслед за Н.К. Михайловским, различавшим “правду-истину” и “правду-справедливость”, доказывал, что “интеллигентская правда”, тенденциозная и субъективная, практически исключает “философскую истину”; поэтому И. чужда подлинной философии, к-рая на практике подменяется научным позитивизмом, заменяющим собой религию, и политизированной верой, приводящей к политизации и мысли, и действия. Б.А. Кистяковский выявил ущербность, “притупленность” правосознания И., что вызвано, во-первых, отсутствием правового порядка в повседневной жизни рус. народа, постоянными нарушениями прав личности и вытеснением личности в рус. истории и повседневности семьей, общиной, гос-вом, а, во-вторых, апологией революционного насилия, игнорирующего политич. и иные права, освященные авторитетом старого строя или враждебных классов. П. Струве писал о “безрелигиозном государственном отщепенстве” И. и разрушительном характере осуществленного в российской истории синтеза “политического радикализма интеллигентских идей” с “социальным радикализмом народных инстинктов”, что обусловило поражение рус. революции (1905-1907). М.0. Гершензон призывал И. кобрете-

нию органического, национально самобытного, а не заемного с Запада “жизненного разумения”, что только и может приблизить И. к народу; к преодолению безликой “общественно-утилитарной морали”, страдающей косным радикализмом и фанатической нетерпимостью; к освобождению от “тирании общественности” и принудительно-коллективного “смысла жизни”; к углублению творческого самосознания личности и обретению И. подлинного, а не мнимого плюрализма.

С.Л. Франк в своих размышлениях об “этике нигилизма” рус. И. пришел к выводу, что одной из самых характерных черт типично-русского интеллигентского духа является “борьба против культуры”, к-рая ассоциируется с “ненужным и нравственно непозволительным барством”. В умонастроении И. нет места чистому понятию культуры: науку, искусство, культуру в целом рус. И. трактует утилитарно — как достижение благ материальной цивилизации, развитие народного образования, поднятие народного благосостояния или совершенствование политич. механизма. Причинами подобного “нигилистического морализма” рус. И., как полагал С. Франк, оказываются российская “историческая, бытовая непривычка к культуре” и “метафизическое отталкивание интеллигентского миросозерцания от идеи культуры” ради счастья большинства (народа). Служение И. последней цели подразумевает аскетическое самоограничение и пренебрежение к самоценным духовным запросам, отказ от любви к чистому знанию и предпочтение “живой любви к людям”, наконец, подмена альтруистического служения нуждам народа (“любви к ближнему”) — “религией абсолютного осуществления народного счастья” в формах революционного социализма (“любовью к дальнему”). Последняя метаморфоза народничества И. была чревата вытеснением любви ненавистью, созидания разрушением; отказ от творчества нового осуществлялся во имя справедливого распределения старого. Подобная культурная политика И., доказывал Франк, ведет к “увековечению низкого культурного уровня всей страны”, поскольку культурным эталоном И. становится темная мужицкая стихия, люди, “слабые, бедные и нищие телом и духом”. В статье, посвященной интеллигентной молодежи, А.С. Изгоев показал, что кризис И. и ослабление ее влияния на историч. процесс в России обусловлены жалким образованием И., ее уродливым воспитанием, низким уровнем самосознания и воли, отсутствием интереса к знаниям и расцветом показной политич. демагогии.

Выход в свет сборника “Вехи” вызвал резкую полемику как справа, так и слева — от Д. Мережковского до А. Пешехонова и В. Ильина (Ленина). Вышли в свет четыре антивеховских сборника: “В защиту интеллигенции” (М., 1909), “По вехам. Сборник об интеллигенции и “национальном лице”” (М., 1909), “Интеллигенция в России” (СПб., 1910), “”Вехи” как знамение времени” (М., 1910), в к-рых с критикой “веховства” выступили П.Н. Милюков, Д.Н. Овсянико-Куликовский, И.И. Петрункевич, К.К. Арсеньев, Н.А. Гредескул, М.М. Ковалевский, М.И. Туган-Барановский и др. Были, правда и защитники “Вех” (с одобрением о знаменитом покаянном сборнике И. писали В.В. Розанов, А. Столыпин, А.А. Кизеветтер, А. Белый, Е.Н. Трубецкой, арх. Антоний Волынский и др.), но само заступничество нек-рых из них казалось компрометирующим. Главное, против чего восставали критики “Вех”, — это “ренегатство” либеральной И., осмелившейся произвести решительную переоценку ценностей, и прежде всего ценности демократической, радикально настроенной И. Собственно отсюда пошло и название сборника: вехи — это меты на пути, ориентиры движения и историч. развития, предназначенные либо для возвращения назад, либо для критич. обзора пройденного пути (что и предпринимают авторы сборника, — возвращаясь, чтобы переосмыслить пройденное). “Вехи” положили начало целой историч. традиции рус. И. (“веховской”) — критически переосмыслять свое недавнее прошлое и в соответствии с приобретенным опытом менять “вехи” (идейные ориентиры своего саморазвития). Так, вслед за “Вехами” появился сборник “Из глубины (сборник статей о русской революции)”, созданный в основном авторским коллективом “Вех” (1919), и почти одновременно в эмиграции “Смена вех” (1921) — также о рус. революции, но с антивеховской позиции. Много лет спустя группа диссидентов (среди к-рых И.Р. Шафаревич, А.И. Солженицын, М.К. Поливанов, М.С. Агур-ский и др.) подготовили сборник “Из-под глыб”, вышедший за рубежом в 1974 и соединивший в себе пафос предшествовавших сборников, обращенный на критику сов. тоталитаризма.

От того, как мы осмысляем происхождение рус. интеллигенции, как мы определяем духовные истоки этого феномена культуры, социокультурные факторы его становления и развития, как мы объясняем его имманентные противоречия и проблемы, зависит в целом картина культурно-историч. процесса в России в ее эволюции на протяжении по крайней мере последних трех веков. Более того, от того, как и по каким основаниям мы датируем генезис рус. И., зависит наше понимание того, что такое рус. И., какова ее историч. роль в формировании рус. культуры и ее историко-типологического и национального своеобразия, чем обусловлены внутр. тенденции и закономерности ее истории, периоды подъема и спада, фазы расцвета и кризиса. Речь идет, по существу, о степени укорененности в истории отечественной культуры всех тех ее особенностей, проблем, принципов, комплексов, ценностно-смысловых установок, методов и форм деятельности, к-рые сказываются в ее классический период (19 в.) и в период “неклассический”, новейший (20 в.); об “исторической глубине” залегания важнейших черт и смысловых пластов рус. культуры, предопределивших ее судьбу и мировое значение, в том числе распространение явления и понятия И. в др. культурах Запада и Востока — под влиянием авторитета рус. культуры и рус. И.

На самом деле все варианты историч. генезиса рус. И. являются взаимодополнительными смысловыми

конструкциями и должны рассматриваться одновременно. Так, напр., одна из традиций отечественной культуры, наиболее отчетливо заявленная рус. народничеством, а затем и марксизмом — Н.К. Михайловский, Г.В. Плеханов, В.И. Ленин, — начинать историю рус. И. с возникновения разночинства в 40-е гг. 19 в. — в лице наиболее ярких ее представителей и идейных вождей — В.Г. Белинского и А.И. Герцена. Следующее поколение разночинной И. (Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев и др. “шестидесятники”) продолжило и радикализировало взгляды людей, представлявших не то или иное сословие или класс, но “чистую мысль”, дух (нации или народа), воплощенное искание истины, справедливости, разумной действительности. Т.о., “разночинное” обоснование рус. И. объясняет не только ее отвлеченную духовность, но и знаменитую ее “беспочвенность”, разрыв со всяким сословным бытом и традициями, ее социальную неукорененность, скитальчество, “отщепенство”. По словам Н.А. Бердяева, И. в России всегда была “идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов”, к-рая была объединена “исключительно идеями и притом идеями социального характера” (Бердяев И. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 17).

Другая традиция истолкования генезиса рус. И. связывает его с истоками рус. вольномыслия (“вольтерьянства”, масонства, религиозной и политич. оппозиционности); в этом случае родоначальниками рус. И. оказываются А.Н. Радищев, И.И. Новиков (к этой точке зрения по-разному склонялись Ленин и Бердяев); Д.Н. Овсянико-Куликовский начинал свою историю рус. интеллигенции с момента публикации “Философического письма” П.Я. Чаадаева, положившего начало нац. нигилизму отечественных мыслителей (своего рода оборотной стороны рус. мессианской идеи). Именно острота постановки Чаадаевым проблемы нац. самобытности рус. культуры и российской цивилизации в контексте мировой культуры вызвала почти двухвековую полемику рус. “западников” и “славянофилов” вокруг вопроса о культурной самоидентичности рус. культуры и породила множество оригинальных гипотез и концепций культурно-цивилизационного своеобразия России и рус. культуры. Тем самым происхождение рус. И, связывалось, во-первых, с культурным европеизмом, распространением просвещения, развитием наук, искусств и вообще возникновением специализированных форм культуры (к-рых в Древней Руси с ее культурным синкретизмом не существовало) и обслуживающих их профессионалов; во-вторых, — с обретаемыми навыками религиозной и политич. свободы мысли, слова, печати — тем более трудными для России, что рождались они в жестком противостоянии политич. деспотизму и авторитаризму, традиционализму и религиозно-духовному догматизму, цензурным гонениям и запретам, — в отсутствии сложившегося общественного мнения, традиций гражданского об-ва, правового гос-ва (т.е. принципиально иных социокультурных условиях по сравнению с зап.-европ. свободами).

Третья традиция (ее наиболее последовательно отстаивали в своих культурологических эссе Д. С. Мережковский и М.О. Гершензон) возводили истоки рус. И. ко временам петровских реформ и к самому Петру, признаваемому первым русским интеллигентом, стремившимся “по своему образу и подобию” сформировать Отряд послушных его воле “птенцов гнезда Петрова”. Сюда же относится традиция осмыслять успехи просвещения в России в связи с державной волей просвещенного монарха (Петр I, Екатерина II, Александр I). Эта традиция исследования генезиса рус. И. была плодотворна тем, что обозначала драматическую коллизию, сопровождавшую в дальнейшем всю историю рус. И., — сложные взаимоотношения И. с властью и гос-вом. С одной стороны, И. “рекрутирована” властью, ее деятельность мотивирована гражданским долгом перед Отечеством, его духовным благом и процветанием; с другой, И. сама творит себя, а не порождена властью, она самоопределяет смысл и цели своей деятельности, связанной с творчеством и распространением культуры, общечеловеческих ценностей, идеалов Разума и просвещения, а не служит лишь интеллектуальным, культурным орудием политич. воли самодержавного монарха и его бюрократич. аппарата. Сложившийся было в 18 в. альянс между правящей дворянской элитой (бюрократией) и духовной элитой (просвещенным дворянством) быстро распался из-за принципиального различия систем ценностей в них: если для правящей элиты высшей ценностью являлась политич. власть, участие в принятии гос. решений, то для элиты духовной высшей ценностью была личная независимость и свобода творчества, мысли, слова, совести и т.п. (ср. пушкинское “Ты царь: живи один”).

Четвертая традиция осмысления культурно-историч. истоков рус. И. связана с поисками более глубоких, древнерусских корней И. Так, в многовековой — “пятиактной” — трагедии рус. И. Г.П. Федотов видел и многовековую же ее предисторию: целых два “пролога” к ней — “в Киеве” и “в Москве”. Иначе говоря, по Г. Федотову, первые “интеллигенты” на Руси — при всей условности их отнесения к интеллигенции — это православные священники, монахи и книжники Киевского и Московского периодов древнерус. культуры. В этом случае история (точнее — предистория) рус. И. уходит во мглу веков и теряется чуть ли не у истоков Крещения Руси. Однако такой, несколько метафорический подход к исследованию рус. И. раскрывает важные смысловые составляющие понятия И. — близость, органичность древнерус. “прото-И.” к народу (своим бытом, языком, верой) и вместе с тем отчужденность, оторванность от него, от народного творчества (культурный аристократизм, византинизация идеалов жизни, нравственности, эстетики); отрыв от классической, античной традиции (Киев, по словам Федотова, — “греческая окраина”, духовная периферия Византии), отсюда компилятивность и вторичность древнерус. философии, науки, богосло-

вия, отсутствие схоластических споров и университетов, “страшная немота” и косноязычие Древней Руси, проявляющиеся в иконописи — “умозрении в красках” (Е.Н. Трубецкой), а не в Логосе, и обращенность духовного взора на Восток, и замыкание в своей самобытности. Собственно, уже в Киеве, как полагал Федотов, было “заложено зерно будущего трагического раскола в русской культуре” (Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 410-415).

“Клерикальные” истоки рус. И. раскрывают еще один важный смысловой пласт рус. И. — духовное подвижничество, искание “светской святости”. Один из авторов “сборника статей о русской интеллигенции” “Вехи” С.Н. Булгаков в своей “веховской” статье “Героизм и подвижничество” поставил и убедительно раскрыл вопрос о “религиозной природе” рус. И. Секуляризация затронула лишь внешние формы жизни и сознания И. Религ. воспитание, психология православия отразились в мировоззрении и деятельности “семинаристов”, включая вождей рус. И. — Добролюбова и Чернышевского: ригористические нравы, аскетизм, строгость личной жизни, бессознательно-религиозное отвращение к духовному мещанству, к “царству от мира сего”, к самодовольной успокоенности. К этому присоединялись боль от дисгармонии жизни и сострадание нуждающимся, эсхатологическая мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды, народолюбие и “социальное покаяние” перед народом, пролетариатом — все это черты религиозности, присущие И. в “снятом” виде. Даже знаменитый интеллигентский “атеизм” и естественнонаучный материализм, как показывает Булгаков (а вслед за ним и Бердяев, и др.) — это не что иное, как “вера”, извращенная форма религиозности, сформировавшаяся под влиянием зап.-европ. Просвещения “религия человекобожества и самообожания”. Далее, Булгаков доказывает, что максимализм и радикализм И., стоическое перенесение страданий и гонений, психология героизма и героич. экстаза, апология борьбы, опасности и гибели за идею, самопожертвования — все это некая замена религиозной святости, сублимация иноческого служения, духовного подвига веры. Более того, сами социализм и революция, трактуемые через призму религиозной природы И., суть эквиваленты всеобщего религиозного спасения, требующего духовного героизма, самоотверженности от каждого участника движения.

У истоков рус. И. как движения — мечтательность, утопия радикального преобразования об-ва и всех социальных отношений через обновление культуры, через духовное творчество, через нравственно-эстетич. преодоление действительности, через религиозное (или религиоподобное) подвижничество, самоотречение; перед развязкой “трагедии интеллигенции” — вырождение духовности и культурного творчества, “срыв” в террор — индивидуальный или массовый, жажда практических преобразований, “жизнестроения”, мания “организации” (“общего дела”, коллективного труда, партий, вооруженного восстания, социалистического строительства и т.п.). Возражая тем публицистам и теоретикам, к-рые пытались оправдать большевизм как “самое последовательное выражение рус. И.”, интеллигентского “радикального сознания” (в какой-то степени здесь имелись в виду и “сменовеховцы”, и неупоминаемый Н. Бердяев), Г. Федотов справедливо писал, что “самая природа большевизма максимально противоположна русской интеллигенции: большевизм есть преодоление интеллигенции на путях революции” (О России и русской философской культуре. С. 439). В то же время это не отменяет того, что сам большевизм был порождением и составной частью рус. И. начала 20 в., впитав в себя черты атеистической религии, политич. утопии и нравственного ригоризма рус. И.

Сама революция и радикальные в моральном и политич. отношении умонастроения — порождения все той же классической рус. И. Прагматизм, жесткая дисциплина, организованность, деловитость профессиональных рус. революционеров исходят из того же мировоззренческого корня, что идейный и нравственный их нигилизм, “народопоклонство”, апология коллективного разума, безответственность и интеллектуальная лень. Знаменитое интеллигентское безбожие, воинствующий атеизм не так уж далеки от религиозного фанатизма и мистической экзальтации (в частности “богоискательства” и “богостроительства”, столь распространенных в начале 20 в. в России). Н. Бердяев так объяснял это явление: “Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферы науки или социальной жизни” (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 9). В этом также проявлялась пресловутая “беспочвенность” рус. интеллигенции, — на этот раз идейная, мировоззренческая: религиозная природа рус. И. слишком “всеядна”, слишком универсальна.

Пятая традиция трактовки И. в отечественной культуре связана с вкладом рус. марксизма, впитавшего в большевистском варианте идеологию “махаевщины” (доктрины, автором к-рой считается В.К. Махайский и к-рая объявляет И. классом, враждебным революции, в то время как основой революции оказываются деклассированные элементы, люмпен-пролетариат). Согласно этой интерпретации, И. не находит определенного места в социально-классовой стратификации общества: это не класс, а “прослойка” между трудящимися и эксплуататорами; И. “вербуется” из недр трудящихся, однако ее труд, знания, продукты умственного труда являются “товаром”, к-рый заказывается и оплачивается главным образом эксплуататорскими классами, превращаясь тем самым в превращенную форму идеологического обмана и самообмана трудящихся. И., т.о., предстает в качестве ученых “лакеев”, “приказчиков”, “прислуги “эксплуататорских классов (помещиков и буржуазии), а создаваемые ею произведения культуры в соответствии с поступившим “социальным заказом” оказываются опасными и вредными для народа, т.е. подлежат изъятию, исправлению, переосмыслению с новой клас-

совой точки зрения, т.е. целенаправленнойселекции.Отсюда — новая роль революционной цензуры, партийно-государственного контроля за И., ненадежной и продажной, лицемерной и склонной к политич. предательству.

Эмиграция значительной части И. после революции и в ходе гражданской войны, насильственная высылка ряда ведущих представителей гуманитарной И. за границу, показательные политич. процессы против “буржуазных спецов”, якобы вставших на путь вредительства и диверсий, шпионажа и терактов (спровоцированные и инспирированные чекистами по заданию коммунистического центра) — все это должно было уверить массы в том, что И., некогда возглавившая революционную борьбу и называвшая себя “друзьями народа”, составляет после революции основу контрреволюционных и антисоветских движений и представляет собой “врагов народа”. Идеологами этой теории стали лидеры большевистской партии, сами вышедшие из рядов И., — В.И. Ленин, Л.Б. Троцкий, А.А. Богданов, В.В. Воровский, Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский, Н.К. Крупская, П.И. Лебедев-Полянский и др. Не без влияния теории “пролетарской культуры” (основоположником к-рой был А.А. Богданов) утверждалось, что место уничтожаемой и изгоняемой “старой” И. должна постепенно занять “новая”, трудовая, революционная, советская (подбираемая по классовому принципу и социальному происхождению): только выходцы из рабочих могли создавать полноценную “пролетарскую культуру”, — отсюда селекционный принцип высшего образования, подбора кадров в науке и искусстве и т.д. Ир<