Браун: конфликт, лежащий в основе сильной тревоги

Этот человек в возрасте тридцати двух лет в течение девя­ти лет страдал от очень сильных повторяющихся тревожных переживаний. По окончании колледжа (который он закончил с отличием) он поступил в медицинское училище. После двух месяцев учебы он почувствовал растущую неадекватность и беспомощность в связи с необходимостью выполнять зада­ния, которые он получал; тогда появилось первое тревожное состояние, симптомами которого были неспособность спать или работать, трудность в принятии простейших решений и страх того, что он «сойдет с ума». Тревога уменьшилась, когда Браун прервал учебу. В течение последующих лет он пробовал себя в нескольких разных профессиях, но вынужден был каж­дый раз отказываться от них из-за повторения приступов тре­воги. Тревожные состояния, обычно длившиеся несколько месяцев (или до тех пор, пока он не бросал заниматься опре­деленной работой), сопровождались глубокой депрессией и мыслями о самоубийстве. Во время двух или большего числа таких тревожных приступов он вверял себя в руки персонала психиатрических клиник, где проводил от одного до одинна­дцати месяцев. Наконец он поступил в другое училище, и ко­гда по прошествии трех лет и незадолго до проведения иссле­дования еще одно развившееся тревожное состояние сделало

его неспособным работать, он обратился к психоаналитиче­скому лечению¹.

Главными особенностями ответов на тест Роршаха, кото­рый предъявлялся в начале анализа больного, когда у него проявлялась относительно выраженная тревога, было значи­тельное преобладание неопределенных, не разработанных в деталях целостных ответов, низкая степень выраженности от-кликаемости и продуктивности как экстратенсивного, так и интратенсивного рода, и отсутствие оригинальности². При сравнении этих показателей с результатами аналогичного тес­та, полученными годом позже, когда больной уже не был в со­стоянии тревоги, обнаружились значимые различия, которые логично объяснить фактором наличия или отсутствия трево­ги; таким образом, тревогу можно считать важным этиологи­ческим фактором в возникновении тех особенностей лично­сти, которые были выявлены при первом обследовании боль­ного³. Другими словами, при первом применении теста

1 Этот отчет основан на более чем 300 часах аналитической работы авто­ра с больным. Автору хотелось бы особо отметить помощь доктора Эрика Фромма, который сумел проникнуть в глубь изучаемого материала при его интерпретации на начальных стадиях психоанализа, и сотрудничество докто­ра Эдвина ВаЙнштейна (Weinstein) в изучении медицинских аспектов исто­рии болезни. Только определенная часть психоанализа, которая является показательной для данного исследования, — в основном на ранних стади­ях, — приведена здесь.

² Общее количество ответов 18: 1М, 2FM, Ik, 6F, 3Fc, 3FC (из которых 2 были F/C, 2CF; 13 ответов (76%) были W, 5 ответов (28%)D.

3 Второй раз тест Роршаха предъявлялся десять месяцев спустя после на­чала анализа, когда больной был относительно свободен от тревоги, и на этот раз тест показал совершенно другую картину. Было дано 50 ответов; процент W уменьшился до 44 (почти норма); процент D составил 44, a d, Dd и S вме­сте 16%. Такие результаты показывают значительно большую способность соотносить себя с конкретными, определенными реальными ситуациями. Число М возросло до 6 и С до 4, что указывает на значительно возросшую ин-тратенсивную продуктивность, а также на более действенную экстратенсив-ную продуктивность; было дано 3 оригинальных ответа при втором предъявлении теста, в то время как при первом предъявлении оригинальных ответов не было вовсе, и присутствовала значительная степень банальности ответов. Не важно, почему произошли перемены, — то ли в результате длив­шегося год психоанализа, то ли из-за перемены ситуации, или из-за чего-то еще, — действительность состоит в том, что во время первого предъявления теста больной находился в состоянии тревоги, а во время второго предъявле­ния теста — нет. Как кажется автору, логично сделать заключение, что эти полученные в результате тестирования две противоположные картины отра­жают поведение и личность одного и того же человека, когда он находится в состоянии тревоги и когда он относительно свободен от тревоги.

Роршаха мы получили портрет индивида, тревога которого блокирует его способность рассказывать об определенных, конкретных деталях, делает его отношение к реальности «рас­плывчатым» и неопределенным и так же обедняет его чувства, как и мыслительные способности.

На начальных стадиях анализа расположение духа Брауна колебалось от состояния летаргии и инертности, с одной сто­роны, до сильной тревоги, с другой. Находясь в этом пассив­ном состоянии, он характеризовал себя как «собаку, лежащую на солнце и мечтающую, что кто-нибудь ее покормит», и мно­го вспоминал о «блаженных» состояниях в детстве, когда он получал заботу от других людей. Когда же он находился в со­стоянии тревоги, то напрягался и очень быстро говорил, как будто боясь не успеть выплеснуть из себя слова. Он описывал свои ощущения при тревоге как общую эмоциональную на­пряженность, что соответствовало свойству «расплывчатости» ответов по тесту Роршаха, о которой упоминалось выше. При тревоге ему было трудно или невозможно иметь какие-либо яс­ные и отчетливые чувства, были ли они сексуальной природы или какой-нибудь еще. Это состояние эмоционального «ва­куума» было дискомфортно для него и доходило до мучения. Он часто ходил в кино или пытался занять свое время чтени­ем романа, так как, как он говорил, если он смог «сочувство­вать» другим людям, если бы он смог почувствовать что-либо, что чувствуют другие люди, он бы в той же степени смог осво­бодиться от тревоги. Он здесь явно описывает состояние уменьшения сознания своего «я», чем характеризуется силь­ная тревога, и его очень важная мысль заключалась в том, что если бы он смог осознать на чувственном уровне реальность других людей, он в той же мере осознал бы себя как человека, отличного от объектов, и таким образом смог бы защитить се­бя от тревоги.

Он родился в Индии и был сыном американских миссио­неров. В то время, когда его мать была им беременна, все де­ти, которые, кроме него, были в семье, умерли от чумы. В дет­стве, как он считал, его «баловали», причем не только мать, но и местные служанки, которые настаивали на том, чтобы одевать его до семилетнего возраста. Позже родились три его сестры, с одной из которых он очень сильно и яростно сопер­ничал за благосклонность родителей. «Я хотел быть малень­ким ребенком», — рассказывал он об этих отношениях; и вся-

кий раз, когда родители при разногласиях с сестрой выносили суждения в ее пользу, он чувствовал сильный гнев, а также, что ему угрожают. Когда больной был подростком, его отец заболел (ему поставили диагноз «маниакально-депрессивный психоз») и семья возвратилась в Америку, где отец был госпи­тализирован. Несколькими годами позже отец совершил са­моубийство.

Существенным фактором, связанным с тревогой больно­го, были его симбиотические отношения со своей матерью, очень большая зависимость от нее. Два важных воспомина­ния освещают эти ранние взаимоотношения: когда больному было пять лет, его мать, кормившая одного из младенцев, предложила ему свою грудь, заметив при этом: «Ты не хочешь тоже попить?» Огромное унижение, которое он испытал, ко­гда его сравнили с маленьким ребенком, многократно всплы­вало на поверхность в процессе анализа и относилось к са­мым различным аспектам его взаимоотношений с матерью. Однажды, когда он напроказил в возрасте восьми лет, мать наказала его тем, что заставила отхлестать себя, что явно го­ворит о том, что симбиоз явился следствием садомазохист­ских потребностей матери, которые она внесла во взаимоот­ношения со своим ребенком. Травматическое переживание, состоявшее в том, что его заставили отхлестать свою мать, стало фокусом, вокруг которого концентрировались его более поздние ощущения того, что у него никогда не было своего собственного мнения и он никогда не произносил какого-ли­бо суждения, если оно не соответствовало представлениям его матери, так как в противном случае она бы приняла роль му­ченицы и «мои руки почувствовали бы себя утомленными». Мать властвовала над ним под лозунгом: «Если ты против мо­ей власти, значит, ты не любишь меня». Во время анализа мать обеспечивала больного средствами к существованию, точно так же, как раньше, когда он был не способен работать; как он, так и его мать беспокоились о том, на что он будет су­ществовать, когда она умрет. Даже в его нынешнем возрасте мать обращалась к нему в письмах «мой дорогой мальчик», и по получении этих писем у него часто были тревожные снови­дения, например, что «кто-то пытается убить меня», или, как в одном особо показательном примере, что «Россия стремится сжаться до маленькой страны». В одном из писем, которые он получил в это время, его мать писала, что если бы у нее было

достаточно веры в бога, она смогла бы вылечить его болезнь через свою веру. Больному, понятное дело, не понравился ее намек на то, что он совершенно ничего не может сделать, на религиозном или психологическом уровне, чтобы помочь се­бе независимо от нее. Мы обрисовали эти его взаимоотноше­ния с матерью довольно детально, так как происхождение психических структур, ответственных за тревогу больного, можно понять только в контексте того, что он должен был с самого рождения иметь дело с доминирующей, обладающей садомазохистскими чертами матерью, которая осуществляла свой деспотизм в одних случаях посредством проявления си­лы, а в другом — гораздо более эффективным способом — и больного он приводил в большое замешательство, — маски­руя свой деспотизм под маской слабости.

Конфликт, составляющий основу тревоги больного, мож­но увидеть на примере двух сновидений, появившихся в тече­ние первых месяцев анализа:

Я лежал в постели, испытывая наслаждение от тесных физи­ческих объятий с женщиной. Стало очевидно, что это моя мать. Мой пенис был напряжен, а я был смущен. Когда я попытался отстраниться, она сказала: «Ты должен дать мне немного удо­вольствия». Поэтому я ласкал ее груди. Затем из ее грудей про­изошло извержение семени, как из мужских гениталий.

Важные моменты этого сновидения состоят в том, что мать приказывает больному уделить время для ее удовольст­вия и что он приписывает ей сексуальные функции мужчины. Несколькими неделями позже больной получил известие о том, что его мать повредила себе руку, и эта новость настоль­ко обеспокоила его, что он позвонил ей в отдаленный город. Той же ночью имело место следующее сновидение:

Гниющая, испорченная рука высунулась из дыры в скале, схватила мой пенис и стала уносить его от меня. Я был как бе­зумный и протянул руку к дыре, чтобы схватить чужую руку, вы­тащил ее и заставил отпустить мой пенис. Затем я почувствовал, как кто-то толкнул меня в спину ножом или пистолетом, чтобы заставить меня отпустить чужую руку. Это, казалось, был другой человек, сообщник руки, который собирался убить меня, если я не отпущу ее. Я проснулся, чувствуя сильный страх.

Ассоциации больного на слово пенис — «сила», «могуще­ство», «мой собственный пенис маленький» — указывали на то, что это слово для него, так же, как и для многих людей в

нашей культуре, означало его собственное могущество как индивида. Так как упомянутая рука явно была рукой его мате­ри, то сновидение говорит о том, что его мать отняла у него его индивидуальное могущество, и если он попытается полу­чить его вновь, то будет убит. В обоих сновидениях он видит свою мать обладающей огромным могуществом, включаю­щим даже мужскую силу, а себя — как жертву ее запросов.

Конфликт больного поэтому можно изложить следующим образом: Если он попытается использовать свою собственную силу, чтобы творить и иметь достижения независимо от своей матери, он будет убит; но по противоположному пути, а имен­но оставаясь зависимым от нее, можно идти только ценой по­стоянного ощущения неадекватности и беспомощности. Второй путь выхода из конфликта требует отказа от своей индивиду­альной автономии и силы, но, говоря на символическом язы­ке, лучше быть кастрированным, чем мертвым¹.

Описанные сновидения показывают, насколько серьезен может быть конфликт, лежащий в основе невротической тре-

¹ Это сновидение можно интерпретировать классическим образом, как проявление комплекса Эдипа, инцеста и кастрации. Но, по мнению автора этой книги, моментом, затрагивающим сущность изучаемого вопроса, явля­ется скорее значение символов, чем их непосредственное сексуальное содер­жание. С этой точки зрения решающим обстоятельством первого сновидения является не просто тот факт, что у больного был сексуальный контакт со сво­ей матерью, а то, что мать отдает ему приказы. Во втором сновидении имен­но мать кастрирует больного, а не отец. Конечно, в сновидениях такого рода существует много отголосков инцестуозных отношений. Существенный мо­мент инцестуозной составляющей психики больного можно показать на при­мере следующего сновидения: «Меня тайно женили на женщине старше меня. Я не хотел этого, поэтому я должен был приговорить самого себя к тю­ремному заключению». В этом показательном заявлении отражено стремле­ние больного избавиться от своей матери — даже с помощью заключения самого себя в тюрьму (что также указывает на то, что его психологическая болезнь была в определенной мере защитой от матери). Можно предполо­жить, что то обстоятельство, что больной не хотел жениться на своей матери и сам заключил себя в тюрьму, есть следствие чувства вины, возникшего из-за инцестуозных побуждений; но, как кажется, нет необходимости давать такое толкование. По мнению автора этой книги, сновидение можно интер­претировать более просто и непосредственно: больной знает, что в действи­тельности означает женитьба на его матери, а именно — стать рабом тирана, и считает, что сидеть в тюрьме предпочтительней, если только это единст­венный способ избежать таких взаимоотношений. В настоящем исследова­нии явления, связанные с инцестом; рассматриваются как показатель чрезмерной зависимости человека от родителя, и то, что человек не может самостоятельно «стать взрослым».

воги. Неудивительно, что такой конфликт парализует больно­го и делает его неспособным к какой-либо деятельности. Много материала в этой истории болезни, который лежит на поверхности, можно трактовать в адлеровском смысле, на­пример, что тревога используется как стратегия для того, что­бы мать или человек, ее замещающий, продолжала проявлять заботу. Но при такой интерпретации упускается из виду раз­рушительный конфликт, лежащий в основе тревоги. Понят­но, почему наш больной описывает свои ощущения во время тревоги как «что-то похожее на какое-то сражение в темноте, когда ты не знаешь, что тебе противостоит». Когда он получал письма от своих друзей с советами, как правильно себя вести, он реагировал, приводя проницательную и показательную аналогию: «Они (друзья) похожи на людей, призывающих то­нущего человека плыть и не знающих, что под водой его руки и ноги ослабли»¹.

Из сновидений и другого материала, различные части ко­торого так тесно связаны между собой, очевидно, что больной обладает значительной подавленной враждебностью по отно­шению к своей матери. (В самом деле, с точки зрения почти любого направления в психологии было бы невозможно пред­ставить себе человека, стоящего перед подобной дилеммой без того, чтобы он испытывал значительную враждебность.) В течение анализа враждебность этого больного проявлялась в двух противоположных формах. Во-первых, его враждебность обнаруживалась всякий раз, когда он чувствовал, что ему не разрешают оставаться в зависимом состоянии: эта враждеб­ность проявлялась как реакция на тревогу по поводу того, что больной должен был стать независимым и ответственным, че-

¹ Мы не говорили много о взаимоотношениях ребенка со своим отцом, так как должны были выбирать, и отношения с матерью казались нам ре­шающими в нашем исследовании. Мы, однако, не хотим сказать, что пробле­ма отца, его психоз и, наконец, самоубийство не оказали чрезвычайно важного влияния на молодого человека. Его отношения с отцом, начиная с детства, характеризовались: 1) идентификацией с ним; 2) верой в то, что отец является чрезвычайно сильным человеком; 3) последующим ощущением то­го, что отец втаптывает тебя в землю; 4) убеждением, которое возникло в ре­зультате самоубийства отца, что «мой отец, который, как я считал, был таким сильным, оказался таким слабым, — и на что я теперь только могу надеять­ся?». Таким образом, отношение больного к своему отцу обострило его соб­ственную, влияющую на все поведение дилемму, связанную со слабостью.

го, как он полагал, сделать не мог. Когда больной считал, что участие в анализе требует слишком больших усилий и ответ­ственности с его стороны, он неоднократно требовал, чтобы аналитик дал ему конкретный совет и высочайшие указания, как ему себя вести, по аналогии с тем, как священник дал бы ему «определенные указания по вопросам морали и религии», или врач сказал бы ему точно, что он должен, а чего не дол­жен делать, чтобы ему больше не пришлось давать указания самому себе. Психосоматическим симптомом, часто сопрово­ждавшим такую враждебность, возникшую из-за необходимо­сти стать независимым и ответственным человеком, была диарея¹. Другой вид враждебности проявлялся всякий раз, ко­гда больного заставляли чувствовать себя зависимым и беспо­мощным. Большая часть подавленной враждебности больного по отношению к своей матери попадает в эту категорию. Мы приводили данные о том, что эта враждебность появилась еще, когда больному было пять лет, когда мать унизила его, дав понять, что он еще ребенок, тем, что предложила ему мо­лока из своей груди.

Следует отметить, что эти виды враждебности действи­тельно противоречат друг другу и что они соответствуют двум аспектам фундаментального конфликта больного. Другими словами, враждебность — это реакция на обострение любой стороны конфликта. Существовала приблизительно прямая зависимость между обострением конфликта и враждебностью в том отношении, что чем больше ощущалась больным трево­га, тем больше проявлялось враждебности (скрытой или от­крытой), а когда тревога ослаблялась, то же происходило и с враждебностью. Для больного оказалось почти невозможным признать существование открытой враждебности по отноше­нию к своей матери, несмотря на присутствие этой враждеб­ности в сновидениях и признаки ее существования как обще­го подводного течения, проявляющегося обидой на мать и, в частности, чувством раздражения по поводу ее писем. Враж­дебность должна быть в значительной степени подавлена, чтобы не возникла угроза для огромной зависимости от ма-

¹ Эта связь проявилась в замечании: «Я чувствую, как будто меня заку­порили; если бы только я смог иметь стул — если бы только я смог сойти с

ума!»

тери¹. Его ассоциации говорили о том, что от повторяющихся приступов своей психологической болезни он получил сразу два преимущества, которые состояли в том, что поскольку ему тогда требовалась поддержка его матери, он мог оставать­ся зависимым от нее и в то же самое время свести с ней счеты. Теперь мы переходим к проблеме причин, которые вызвали тревогу у этого больного. Во время приступов острой тревоги, которые обычно длились от трех дней до недели, было почти невозможно понять, какие факторы в теперешнем опыте боль­ного вызывают тревогу. Всякий раз, когда аналитик предлагал исследовать причины возникновения очередного приступа тревоги или «чего» больной сейчас боится, он настаивал на том, что тревога не связана с какой-либо причиной, и заяв­лял: «Я боюсь всего, я боюсь жизни». Больной лишь осозна­вал наличие сильного, парализующего конфликта. Несмотря на то обстоятельство, что событие или впечатление, которое вызвало данный конкретный приступ тревоги, часто можно было обнаружить ретроспективно, когда приступ закончился, существует логика в представлении больного о том, что значе­ние какого-либо повода для возникновения приступа являет­ся несущественным. Здесь мы не имеем в виду лишь то об­стоятельство, что сильная тревога не давала ему возможности оценить его взаимоотношения с окружающей реальностью объективно. Скорее мы имеем в виду ситуацию, когда повод не являлся причиной его тревоги. Он верно чувствовал: что бы ни освободило деятельность самого конфликта, именно кон­фликт явился причиной его тревоги, то есть привел его к па­раличу деятельности и чувству беспомощности. Если изло­жить его «логику» на бумаге, то она бы выглядела таким обра­зом. Определенное событие или впечатление приводит в дей­ствие конфликт, и это событие, возможно, с объективной сто­роны является довольно незначительным, но его субъектив­ный смысл состоит в том обстоятельстве, что оно освобождает

1 Эта трудность признания открытой враждебности проявилась в его от­ношениях с аналитиком точно так же, как почти со всеми другими людьми, и была особенно заметна, когда он был тревожен. Обычно его враждебность принимала форму обиды на всех людей, возникающих время от времени сно­видений с агрессивным содержанием и смещением агрессии на других лю­дей; когда у него была тревога, обычно имело место смещение агрессии, ограниченное совершенно определенными людьми.

деятельность конфликта, и его объективное значение уходит на второй план, когда конфликт приводится в действие.

При менее выраженных приступах тревоги причины этого явления можно было установить довольно точно. Эти случаи, а также случаи, реконструированные по ретроспективному исследованию после приступов страха, относились к трем ос­новным категориям. Во-первых, тревога возникала в ситуа­циях, где больной должен был принять на себя всю полноту от­ветственности. Например, как раз перед тем, когда аналити­ческая работа должна была быть отложена на лето, больной почувствовал очень сильное напряжение и много говорил о своем страхе того, что у него может быть рак. Этот страх рака был явно связан с приступами тревоги в детстве, когда боль­ной боялся, что у него может быть проказа и он будет отделен от своей семьи¹. В данном случае страх рака исчез, когда ста­ло понятно, что больной боится отделения от аналитика. Дру­гой пример тревоги по поводу принятия ответственности можно было видеть, когда, после года анализа, больной вновь был внесен в списки учеников последнего курса училища, чтобы он смог получить диплом. Последовало несколько ост­рых приступов тревоги, в течение которых его одолевали ощу­щения беспомощности и неадекватности от перспективы со­бирать бумаги и сдавать экзамены. Больной считал, что он «не будет соответствовать нужным требованиям», «проиграет в конкурентной борьбе», «потеряет лицо» и т. д. Так как боль­ной впоследствии успешно выполнил все, что от него требо­валось в процессе учебы, и, за исключением уменьшения тревоги, этому не способствовали никакие дополнительные факторы, ясно, что тревога возникла не вследствие реалисти­ческой оценки себя как человека, неспособного справиться с заданиями (т. е. она не имела внешнего основания), а скорее явилась следствием невротического конфликта, который ак­тивизировался перед лицом стоящих перед больным задач.

Вторая категория случаев, когда у больного появлялась тревога, были ситуации соперничества. Такими случаями яви­лись не только значительные события, такие, как сдача учеб-

1 Совершенно очевидно, что человек с таким выраженным ощущением неадекватности будет очень бояться отделения от тех людей, от которых он зависит.

ных экзаменов, но также события относительно незначитель­ные, например, игра в бридж или дискуссии с коллегами¹.

Но наиболее важной из всех является третья группа случа­ев тревоги, а именно появление тревоги после достижения ус­пеха. Во время учебы на последнем курсе больного пригласи­ли председательствовать на собрании, где была представлена элита профессионального сообщества, и такая честь была для него значительным достижением. Определенное подводное течение в виде напряжения, которое появилось перед этим событием, вышло на поверхность, но он успешно справился со своим ответственным поручением и получил комплименты от лиц, которые, на его взгляд, занимали высокое положение. На следующий день он испытал один из своих самых сильных приступов тревоги и депрессии. Такое событие вполне объяс­нимо, учитывая описанный выше конфликт, так как исполь­зование своих собственных сил приводило к возникновению угрозы того, что его убьют. Его обычным образом действия был отказ от признания того, что у него есть какие-либо дос­тижения, например, он отказался носить ключ с буквами Фи, Бета и Каппа, поскольку, как он говорил, «когда я чего-то достигаю, я боюсь, что это поставит барьер между мной и дру­гими людьми». Если он просыпался утром, чувствуя себя от­дохнувшим и сильным, то сообщал о мрачных предчувствиях, о том, что он может быть «отделен от других людей*. Он счи­тал, что может преодолеть приступы тревоги, если будет пла­кать во время психоаналитического занятия, «показывая свою слабость». Такое использование слабости смягчает действие конфликта по крайней мере в двух отношениях: 1) если он бу­дет слабым, то к нему будут относиться благосклонно, его бу­дут «любить», — прототипом таких отношений являются от­ношения с его матерью, — в то время как быть сильным означа-

1 Эта возникавшая в ходе соперничества тревога обычно оказывалась связанной с его выраженным соперничеством со своей сестрой в детстве. Следовательно, прототипом такой тревоги, по-видимому, была угроза для его чрезмерно развитых потребностей не получить расположение матери и одобрение ею его поведения. В таких обстоятельствах, как учебный экзамен, подобное одобрение можно было получить, только достигнув успеха в сорев­новании с другими учениками. Но на значительно более низком уровне, чем тот, на котором располагалось его чувство отсутствия личной воли к дости­жению успеха, он столкнулся с дилеммой, что если он достигнет успеха, т. е. использует свою собственную силу, ему будет угрожать смерть от рук своей матери. Поэтому понятно, что самая незначительная ситуация соперничест­ва привела бы к активизации сильного субъективного конфликта.

ет изоляцию и отделение от своей матери; и 2) если он будет слабым и не достигнет успеха, то не будет угрозы быть убитым. Большинство приступов тревоги у больного характеризова­лось определенной последовательностью событий. Во-первых, больной неоднократно говорил о том, что он боится, что у не­го рак, или что он недавно на мгновение испытал приступ го­ловокружения, «как будто кто-то ударил меня сзади по шее». Последний симптом, связываемый больным с лечением элек­трошоковой терапией, проводившимся несколькими годами ранее, указывал на то, как он считал, что он страдал органиче­ским поражением головного мозга¹. Возникновение страха за­болеть раком и головокружения объяснялось больным с пози­ции, во всех отношениях рациональной, подкрепленной фак­тами, например из ежедневных газет, о том, что в настоящее время существует большая смертность от заболевания раком². Вторая стадия проявлялась на следующий день или не­сколько позднее; о страхе заболеть раком и головокружении больной уже не помнил, но появлялись тревожные сновиде­ния, обычно связанные с его матерью. На уровень сознания тревога пока еще не допускалась.

На третьей стадии проявлялась повышенная зависимость от аналитика, больной настаивал, чтобы ему дали руководя­щие указания, при этом имела место скрытая или открытая враждебность, если такое требование не выполнялось.

На конечной, четвертой стадии этой последовательности, точно так же возникавшей днем или двумя позже, появлялся приступ тревоги на уровне сознания, сопровождавшийся силь­ным напряжением, упадком духа и, в конце концов, депресси­ей. По мнению автора этой книги, на рассмотренных стадиях происходит постепенное продвижение тревоги на уровень соз­нания, причем поводом для возникновения тревоги, по-види-

¹ Физическое обследование этого больного всегда давало отрицательные результаты. Врачами было проведено специальное совещание, на котором рассматривался описанный симптом головокружения, и они пришли к выво­ду, что, по всей вероятности, это был симптом тревоги, имеющий психогене­тическую природу. Головокружение почти всегда возникало в контексте вызывавшей тревогу ситуации, когда, по предположению больного, ему предстояло взять на себя ответственность, чего он боялся. Очевидно сходст­во выражения «получить удар сзади по шее» со сновидением, где больного угрожают убить {в котором противник также ударяет его сзади).

² Страх больного, что у него рак, можно было связать со сновидением, в котором он являлся пациентом клиники, где о нем заботились медсестры. Это сновидение указывает на одну из функций симптома, или его целей.

мому, является некое впечатление или событие, которое име­ет место непосредственно перед тем, когда больной сообщал, что у него приступ головокружения или страх заболеть раком. Выводы. Эта история болезни показывает большое число важных аспектов движущих сил, лежащих в основе тревоги, некоторые из них мы здесь перечислим.

(1) Связь тревоги со страхами. Связь тревоги со страха­ми можно показать на примере страха перед раком, который воспринимался как конкретный страх, страх «чего-то реаль­ного», но, как потом было показано, явился объективирован­ным проявлением внутренней невротической тревоги.

(2) Конфликт, лежащий в основе невротической тре­воги. Мы увидели, что тревога больного возникла вследствие его симбиотических взаимоотношений со своей матерью, и что эти взаимоотношения характеризовались наличием кон­фликта между его стремлением достигнуть определенной ав­тономии и использовать свои силы, с одной стороны, и убеж­дением, что если он присвоит себе свою собственную силу, то подвергнется страшной угрозе (быть убитым), исходящей от матери. Вследствие этого его поведение характеризовалось пассивностью, подчинением другим людям (прототипом ко­торых была мать), потребностью, чтобы другие люди о нем за­ботились; в то же время больной испытывал непреодолимое чувство неадекватности и беспомощности. Сильная тревога появлялась всякий раз, когда активизировался этот конфликт¹.

(3) Связь враждебности и тревоги. Эту связь можно по-

¹ В теории можно предположить, что конфликта не будет, если больной просто подчинит себя воле своей матери; но такая перспектива только усили­ла бы ощущение неполноценности и неадекватности больного. Может ли ка­кое-либо человеческое существо постоянно отказываться от своей автономии и передавать власть над собой кому-то еще, в данном случае мате­ри, и таким путем избегать конфликта — это вопрос очень спорный. Можно добавить, что движение этого больного в направлении преодоления своего невроза тревоги характеризовалось следующим трехсторонним развитием; 1) постепенным осознанием отношений с матерью, которые ранее не осознава­лись; 2) отказом от чрезмерно выраженных проявлений честолюбия (которые ранее можно было наблюдать в стремлении к совершенству в учебе); и 3) по­степенным увеличением возможности использовать свою собственную силу и при этом не чувствовать, что от этого исходит угроза, а также осознанием таких возможностей. Данное описание направления развития больного силь­но упрощено, но оно, по крайней мере, может показать, каким образом сгла­живаются две стороны его конфликта.

казать на примере того, что развитию описанного конфликта (и сопровождающей его тревоги) в значительной мере спо­собствовала подавленная враждебность больного по отноше­нию к своей матери. А если говорить более конкретно, мы от­мечали связь между враждебностью и тревогой на примере то­го обстоятельства, что, когда тревога больного была выражена относительно сильнее, больной проявлял большую враждеб­ность (скрытую или открытую); а когда его тревога уменьша­лась, уменьшались и его враждебные чувства.

(4) Связь между симптомами и тревогой. Симптом го­ловокружения (психосоматический симптом) и страх заболеть раком (психологический симптом) появились как первый шаг в процессе перехода ранее бессознательной тревоги в созна­ние. Эти симптомы исчезли, когда тревога стала осознавать­ся. Такая точка зрения соответствует выдвинутому ранее ут­верждению о том, что наличие симптомов находится в обрат­ной зависимости от осознания тревоги. Функцией подобных симптомов была защита больного от вызывающей тревогу си­туации, т. е. любой ситуации, которая бы обнажила его кон­фликт. Все это можно понять, если принять во внимание то обстоятельство, что если бы больной действительно считал, что у него рак или органическое заболевание, то у него не бы­ло бы конфликта сразу в нескольких отношениях: а) он смог бы оставаться в зависимой роли (например, будучи пациен­том больницы) и не чувствовать вину; б) он мог бы не брать на себя задачи, для выполнения которых он не чувствовал се­бя готовым; и в) он смог бы свести счеты со своей матерью, сохраняя положение, когда она материально его обеспечивает во время болезни.

(5) Связь между сильной тревогой и обеднением лич­ности. Эту связь можно увидеть на примере сравнения пока­зателей проведенных дважды тестов Роршаха. Приводившиеся ответы по тесту, когда больной испытывал тревогу, характе­ризовались недостаточной продуктивностью, неопределенно­стью, отсутствием оригинальности и блокированием как «внутренней» активности, так и способности реагировать на эмоциональные стимулы из внешней среды. Показатели по тесту Роршаха, который предъявлялся, когда больной был от­носительно свободен от тревоги, демонстрируют гораздо

большую продуктивность, значительное увеличение способ­ности иметь дело с конкретной реальностью, значительную степень оригинальности и значительно возросшую «внутрен­нюю» активность, так же, как и возросшую экстратенсивную эмоциональную откликаемость. «Расплывчатое» отношение к реальности, которым характеризуются результаты первого предъявления теста Роршаха, соответствует свидетельству больного о том, что во время сильной тревоги он не мог пере­живать «понятные чувства»; это как если бы внутренняя, субъективная неопределенность, которой сопровождается его тревога, сделалась бы общей неопределенностью, которая стала бы точно таким же способом оценки внешних, объек­тивных стимулов. Это иллюстрирует тезис, выдвинутый ра­нее, о том, что сильная тревога нарушает способность осозна­вать себя в своих отношениях с объектами, и, соответственно, означает «исчезновение» «я». Попытка больного преодолеть свою тревогу, осознав чувства других людей, является про­никновением в суть проблемы в том отношении, что в таком случае больной сможет осознать себя в своих отношениях с другими людьми и в той же степени, в которой он это сделает, преодолеть состояние, которое мы назвали «исчезновени­ем» «я».

6) Поводы для возникновения тревоги, отличные от причины ее возникновения. Мы говорили о том, что при­чиной тревоги является невротический конфликт, а поводами для ее возникновения служат впечатления или события, кото­рые активизируют этот конфликт. Было отмечено, что чем бо­лее выражена тревога больного, тем в большей степени кон­фликт управляет поведением, и тем в большей степени повод по своему значению отступает на задний план в восприятии больного. В этом отношении значение повода состоит в его субъективной функции активизации конфликта. Мы также отмечали, что поводы всегда имеют логическую и тесную связь с конкретной формой конфликта больного, например, не случайно такие поводы, как ответственность, соперничест­во и достижение успеха активизировали данный конкретный конфликт больного. Повод всегда был связан с какой-то ожи­даемой угрозой (поражение в процессе соперничества, «поте­ря лица» и т. д.). Но автор этой книги особо хочет отметить,

что когда конфликт был активизирован, то угроза для больно­