Многоликий К. К. Гершельман.

Имя Карла Карловича Гершельмана мало что говорит современному русскому читателю. Между тем это был интереснейший человек, оставивший заметный след в литературе и искусстве Русского Зарубежья 1920-1940-х гг. Он был одновременно и писателем, и художником, при этом удивительно многоликим и неординарным. Карл Гершельман выступал и как поэт (пожалуй, именно в этой области он добился наибольшей известности), и как прозаик, и как драматург, и как детский писатель, и как литературный критик, и, наконец, как автор историко-литературных статей и эссе. Столь же многогранен Гершельман как художник. Он был графиком и акварелистом, занимался иллюстрацией книг и рисовал театральные декорации. В дополнении ко всему этому К. К.Гершельман был и интересным мыслителем, и хотя он не считал себя философом, но создал свою философскую систему, которую обобщил в так и не вышедшем в свет труде «Философия 1/4 часа».

Нельзя сказать, что К. К. Гершельман был неизвестен в литературных кругах русской эмиграции. Не случайно В. С. Варшавский в своей книге «Незамеченное поколение» назвал Гершельмана в числе авторов, получивших «общеэмигрантскую известность».[519] В высшей степени показательно, что его стихотворения неизменно входили почти во все сводные антологии эмигрантской поэзии, начиная с «Якоря» (1936), первой послевоенной антологии «На Западе» (1953), и кончая аналогичными сборниками, вышедшими в России в 1990-е гг. (см.: «Вернуться в Россию – стихами», четырехтомник «Мы жили тогда на планете другой...»). И это при всем том, что произведения Гершельмана никогда не выходили отдельными изданиями! Более того, можно говорить об использовании его творческого опыта другими поэтами Русского Зарубежья. Так, Ю. П. Иваск признавался, что идея его известной поэмы «Играющий человек» («Homo ludens») подсказана именно Гершельманом.[520]

И все же, при всем том, ныне К. К. Гершельман, действительно, относится к числу малоизвестных даже в кругах специалистов авторов. Причин этого много. При жизни Гершельман печатался очень мало: в печати появилось немногим более десятка его стихотворений и менее десятка его миниатюр и рассказов. К тому же они были опубликованы, за малым исключением, в изданиях, не имевших широкого распространения. Вообще писателям с периферии Русского Зарубежья, особенно молодым, чей творческий путь начинался уже в эмиграции, – а обосновавшийся в Эстонии Гершельман относился именно к их числу, – очень трудно было пробиться в «большую литературу».

Затем в течение десяти лет, в период Второй мировой войны и в первые послевоенные годы, К. К. Гершельман, проживавший в Германии, вообще не имел возможности печататься. Публикация его произведений возобновилась усилиями Ю. П. Иваска и Т. А. Пахмусс уже после смерти Гершельмана в 1951 г. Но опять же эти публикации разбросаны по разным изданиям, порою трудно доступным не только широкому читателю, но и исследователям-литературоведам. Сами эти публикации в ряде случаев неудовлетворительны в текстологическом отношении, в них немало искажений, откровенных ошибок и пропусков в тексте. К тому же многие произведения Гершельмана до сих пор остаются вообще неопубликованными. В архиве писателя мы насчитали около сорока таких произведений в стихах и прозе.[521]

*

Биографические сведения о К. К. Гершельмана, особенно о годах его молодости, скудны и обрывочны[522].

Карл Карлович Гершельман родился 26 февраля 1899 г. в Севастополе.[523] Его отец Карл Теодор Леопольд Гершельман (1840-1929), выпускник Дерптского университета, доктор медицины, был военным врачом и дослужился до чина тайного советника,[524] который соответствовал генеральскому (отсюда почти во всех биографических справках о Гершельмане-младшем мы находим указание на генеральский чин его отца). Он происходил из разветвленного прибалтийско-немецкого рода Hörschelmann’ов (или Hoerschelmann), поселившегося в Эстляндии еще в XVIII в.; из него вышел ряд известных местных деятелей, преимущественно пасторов, но также ученых, педагогов, журналистов, писателей.[525] К. Т. Л. Гер-шельман был женат на Марии Хинтце. В многодетной семье Гершельманов (у них было пять сыновей и три дочери) она как бы представляла «художественное» начало: очень любила театр и изобразительное искусство, устраивала дома с детьми театральные представления, причем сама шила для них костюмы и рисовала декорации. Ее хорошим знакомым был И. К. Айвазовский. В семье Гершельманов разговорным языком, скорее, был русский, чем немецкий, поэтому будущий писатель своим родным языком всегда считал русский. В его натуре как бы соединились, синтезировались два в общем-то противоположных начала – отцовское и материнское. От отца Карл унаследовал известный рационализм, интерес к философии и к теологическим проблемам, от матери – эмоциональность, увлечение литературой и искусством.

Дети Карла Гершельмана-старшего получили превосходное домашнее воспитание, как и хорошее образование. Карл Гершельман-младший с 1909 г. учился в Одесском кадетском корпусе, а после окончания его в 1916 г. прошел ускоренный офицерский курс в Михайловском артиллерийском училище в Петрограде, произведен в прапорщики, зачислен в лейб-гвардии 3-ю артиллерийскую бригаду и отправлен на фронт.

Судя по всему, К. К. Гершельман воевал на Юго-западном фронте, которым командовал генерал А. А. Брусилов. Вообще-то в произведениях Гершельмана автобиографические элементы редки, но все же в цикле миниатюр 1930-х гг. «После восьми часов вечера» он вспоминает Тарнопольское наступление, т. е., по-видимому, знаменитое наступление Юго-западного фронта летом 1916 г., более известное под названием Брусиловского прорыва.

После распада армии в конце 1917 – начале 1918 года К. К. Гершельман поселился в Одессе, где жил его отец. Здесь он поступил в Новороссийский университет, где стал изучать философию (интерес к ней он сохранил до конца жизни). С формированием «белого движения» молодой человек вступает в Вооруженные силы Юга России и как артиллерист сражается на фронтах Гражданской войны в армии Деникина и вслед за тем Врангеля. Вместе с армией Врангеля он был морем эвакуирован в Турцию – в Галлиполи, где провел больше года. Там в марте 1922 г. Гершельман был произведен в капитаны – последний его офицерский чин.

В том же 1922 г. Гершельман через Болгарию, Румынию и Польшу добрался до Риги, откуда переехал в Эстонию, в Таллинн, где уже проживали его братья – Александр и Константин. Сын Карла Карловича вспоминает рассказы отца о том, как он приехал в Таллинн с одной небольшой сумкой, в которой умещалось всё его «имущество». Вначале К. К. Гершельман поступил рабочим на лесопилку, позже устроился чертежником в Министерство земледелия.[526]

И все же он испытывал чувство благодарности судьбе. В архиве Гершельмана хранится множество его записей самого разного характера. В одной из них под характерным названием «Благодарность» он позже отмечал: «Из моих одноклассников, товарищей по школе почти все погибли (две мировые войны, революция). Я – счастливец, вытянувший выигрышный билет: я вижу окно, деревья, облака – они ничего не видят. У меня есть глаза, уши, ноги, руки, плечи – у них ничего. Что я могу еще требовать от жизни?». И такое мироощущение осталось до конца жизни близким Карлу Карловичу Гершельману.

В 1926 г. К. К. Гершельман женился на художнице Елизавете Бернгардовне Розендорф (1898–1984), с которой познакомился на работе: она также трудилась чертежницей, правда, штатной, в Министерстве земледелия. Е. Б. Розендорф-Гершельман была по национальности эстонкой, но с юных лет жила вместе с родителями в России, закончила в 1916 г. гимназию в Петрограде и после этого занималась в знаменитом Училище технического рисования барона Штиглица, в мастерской С. Чехонина расписывала фарфор. В 1920 г. она оптировалась в Эстонию, в Таллинн. Елизавета Бернгардовна с успехом выступала на художественных выставках.[527] Карл Карлович нашел в ней верную спутницу жизни, с которой его связывал и общий круг интересов.

Служба в Министерстве земледелия была скучной, нудной, совершенно не интересной; видимо, именно о ней Гершельман скажет немало горьких слов в своем рассказе «С 11-го на 12-ое июня 1933 года». Всё свободное время Гершельман отдавал живописи и литературе, причем сначала на первом месте была живопись, хотя он и не получил специального художественного образования. Позже, в декабре 1938 г., Гершельман писал своей доброй знакомой, поэтессе из Гельсингфорса Вере Булич: «...насчет моих занятий живописью. Прежде я, действительно, занимался преимущественно ею и в Ревеле скорее признан именно как художник».[528] В 1925 г. в ревельском Русском театре состоялось рождественское представление для детей «Сказка года», организованное Союзом друзей русского ребенка. Декорации и костюмы к этому представлению, оцененные критикой как очень хорошие, принадлежали К. К. Гершельману.[529] С того же 1925 года Гершельман участвовал в местных художественных выставках – Центрального общества эстонских художников (1925-1927, 1930), Управления целевого капитала изобразительного искусства (1928-1930), Общества художников-прикладников (1933), в Русской выставке в Таллинне (1931). Работы Гершельмана были представлены и на зарубежных «репрезентативных» выставках эстонского изобразительного искусства в 1929 г. – сначала в Хельсинки, позже в Любеке, Киле, Кёнигсберге[530]. К.К.Гершельман был автором эскизов декораций к опере Л. Делиба «Лакме» в театре «Эстония» (1930). Забегая вперед, отметим, что его рисунки хранились и в Русском музее под Прагой.

Когда К.К. Гершельман начал писать, мы не знаем. Есть основания предполагать, что он пробовал свои силы в сочинительстве еще до приезда в Эстонию. Но его литературный дебют относится к 1927 г. В этом году Гершельман принял участие в литературном конкурсе, объявленном выходящей в Таллинне газетой «Рассвет». Ему была присуждена вторая премия за рассказ (фактически миниатюру) «Аруна и Харидаза», причем решением жюри это была вообще единственная премия на конкурсе[531]. Рассказ тогда же был опубликован в газете[532].

Правда, следующей публикации пришлось ждать почти три года. В 1930 г. в единственном номере литературно-художественного журнала «Русский магазин» (Таллинн) появился фантастический рассказ К. Гершельмана «Арт-Виктор». Любопытно, что обложка журнала была оформлена Гершельманом-художником. Одним из редакторов «Русского магазина» являлся Ю. П. Иваск, с этого времени это наиболее близкий Карлу Карловичу человек.

С начала 1930-х гг. в центре занятий К.К. Гершельмана постепенно становится именно литература, оттесняя живопись на второй план. Он принимает деятельное участие в работе тогдашних местных русских литературных объединений[533]. Поскольку Гершельман проживал в Нымме[534], то он становится членом Ныммеского литературного кружка, весьма активно действовавшего в 1932-1934 годы. На его заседаниях Гершельман выступает с докладами на литературные и философские темы, участвует в дискуссиях.[535] В конкурсе рассказов на тему «Встреча» лучшим был признан рассказ Гершельмана под тем же названием, посвященный пребыванию А. С. Пушкина в Одессе[536].

Одновременно К. К. Гершельман участвует в работе старейшего объединения любителей словесности в Таллинне – центрального Литературного кружка, созданного еще в 1898 г.[537]. 30 января 1933 г. он выступает на годовом собрании кружка с сообщением о 50-ой книге «Современных записок»[538], в начале 1934 г. избирается кандидатом в члены его правления[539]. На «вечере литературных юбилеев» 26 ноября 1934 г. К.К.Гершельман читает доклад о М. Ю. Лермонтове[540]. Вообще в середине 1930-х гг. наблюдается некоторое оживление в деятельности Литературного кружка. Современники связывали это именно с тем, что руководство кружком перешло в руки молодых писателей (П. Иртель, Б. Нарциссов, Ю. Иваск, К.Гершельман, Е. Базилевская)[541].

Но особенно важное значение имело участие К. К. Гершельмана в Ревельском цехе поэтов, основанном 15 октября 1933 г. Дело в том, что Ныммеский литературный кружок, как и центральный таллиннский Литературный кружок, были объединениями л ю б и т е л е й словесности, Ревельский же цех поэтов – содружеством т в о р ц о в литературы, авторов. В его состав вошли почти все выдающиеся представители молодого поколения русских поэтов в Эстонии. Во главе цеха стал П. М. Иртель. К. К. Гершельман был одним из инициаторов создания нового объединения, он считался «активным членом» его (так официально именовались действительные члены цеха). «По замыслу инициаторов, Ц<ех> П<оэтов> должен был явиться местом работы над стихосложением, школой поэтики и самокритики», в нем предусматривался «взаимный критический разбор» произведений членов цеха, «знакомство с современной поэзией»[542]. Ревельский цех поэтов установил связи с другими русскими литературными объединениями за рубежом, в частности с пражским «Скитом поэтов». Усилиями членов цеха были изданы сборники «Новь» (№ 6 и 7, 1934), которые имели более широкое – в масштабе всей зарубежной русской литературы – значение. Хотя члены кружка не придерживались одного какого-то направления в тогдашней эмигрантской литературе, в нем господствовал принцип свободы творчества, но, пожалуй, наиболее близкими для участников были традиции акмеизма.

Член объединения Б. А. Нарциссов позже вспоминал, что Карл Гершельман был «пожалуй, тогда наиболее зрелым из всех цеховцев-поэтов»[543], и не случайно он принимал активное участие в его работе. 21 января 1934 г. Гершельман сделал на собрании цеха доклад о новом сборнике стихов Георгия Иванова «Розы»[544]. Собрания цеха в первом полугодии 1934 г. обычно посвящались чтению и разбору стихотворений членов объединения. 21 февраля 1934 г. Гершельман выступил на собрании с анализом творчества Меты Роос[545], 4 марта был разбор поэзии самого Карла Гершельмана[546], в апреле он же прочитал в кружке доклад о творчество Юрия Иваска, в котором докладчик изложил и свой взгляд на современную поэзию вообще[547].

Осенью и в конце 1934 г. собрания Ревельского цеха поэтов были посвящены прежде всего проблемам техники стиха. К. К. Гершельман выступил с докладом о рифме[548].

Он же был одним из ведущих авторов в выпускавшихся Ревельским цехом поэтов сборниках (их можно назвать и альманахами) «Новь». В шестом и седьмом выпусках «Нови», вышедших в 1934 г., опубликовано 6 стихотворений Гершельмана, относящихся к лучшей части его поэтического наследия, интересный «фантастический рассказ» «Коробка вторая» и статья «О современной поэзии». Он принял участие и в оформлении сборников как художник. Еще до создания Ревельского цеха поэтов в четвертом номере «Нови» (март 1932 г.), а затем в пятом (апрель 1933 г.) появились рисунки Гершельмана. Впрочем, не нужно думать, что он печатался только в «Нови». В известном парижском журнале «Числа» был опубликован его этюд «О Числах».[549]

Ревельский цех поэтов распался в 1935 г. из-за внутренних разногласий, связанных с подготовкой к печати восьмого сборника «Нови». Из цеха в знак протеста против действий редактора «Нови» П. Иртеля вышли Ю. Иваск, К.Гершельман, И. Борман, Б. Нарциссов и Б. Новосадов[550].

К. К. Гершельман сожалел о распаде Ревельского цеха поэтов[551], тем более, что к этому времени почти замерла деятельность других русских литературных объединений в Таллинне и писатель оказался как бы вне литературного окружения. Закрытие газеты «Таллинский русский голос» (1932-1934) и прекращение выхода в свет сборников «Новь» привело к тому, что Гершельману негде было в Эстонии печататься: литературных журналов тут не было, а немногочисленные русские газеты очень неохотно публиковали художественные произведения. Единственным изданием, где Гершельман еще мог публиковаться, стал выходивший в Финляндии, в Выборге, «Журнал Содружества», в котором отпечатанные на пишущей машинке тексты тиражировались на множительном аппарате. На страницах «Журнала Содружества» Гершельман опубликовал в 1935-1937 гг. семь рассказов и миниатюр и два стихотворения.

К «компликациям» этого рода добавились еще и житейские, повседневные, «бытовые». В 1934 г. в Эстонии произошел переворот, приведший к установлению в стране авторитарного режима К. Пятса. Резко усилилась политика эстонизации, направленная, прежде всего, против русских. Жертвой ее стал и Гершельман: он лишился работы в Министерстве земледелия как не владеющий эстонским языком в достаточной степени. Гершельман попытался зарабатывать на жизнь трудом вольного художника, графика, прежде всего в сфере рекламы. К тому же на его попечении осталась родившаяся в ноябре 1935 г. дочь Анна (это дало Карлу Карловичу материал для прекрасного рассказа «Начало»). Однако очень скоро стало ясно, что труд вольного художника не может обеспечить семью материально. Гершельман стал работать рисовальщиком на текстильной фабрике «Eesti Siid» («Эстонский шелк»). В его обязанности входило разрисовывать образцы тканей. Именно там, вдыхая день за днем ацетон, он заболел бронхиальной астмой, причем в тяжелой форме. Бронхиальной астмой Гершельман страдал до конца своей жизни.

При этом вновь и вновь повторялась старая ситуация, на которой Гершельман не раз останавливался в письмах к В.С. Булич: «Если у каждого человека есть свое основное жизненное «горе» <...>, то мое «горе» именно в отсутствии возможности заниматься делом любимым и интересующим и необходимость заниматься делами неинтересующими»[552]. «Это в сущности очень глупое положение: какова бы ни была объективная ценность моих писаний, субъективно это все-таки самое лучшее, что я мог бы дать, и все же приходится это систематически подавлять. Получается безвыходное положение: для того, чтобы писать, надо жить, чтобы жить, надо зарабатывать, т. е. не писать. Т<аким> о<бразом> средство вытесняет свою же цель”[553].

Если верить собственным признаниям К. К. Гершельмана, к концу 1930-х гг. он вообще перестал писать стихи[554]. Проза его по-прежнему интересовала, но возможностей для работы над прозаическими произведениями почти не было. Здесь надо еще учесть исключительную, редкостную в писательской среде самокритичность Гершельмана. Он считал, что у него нет «непосредственного поэтического дара»[555], что он слишком рационалистичен для поэзии. Свои прозаические вещи Гершельман перерабатывал, переписывал по нескольку раз – и всегда оставался недовольным даже последним вариантом текста, вносил исправления в беловики, не спешил отдавать свои произведения в печать даже тогда, когда такие возможности были. Впрочем, в конце 1930-х гг. их, собственно, уже и не было...

Мы мало что знаем и о занятиях К. К. Гершельмана в эти годы живописью. Можно лишь отметить, что в 1939 г. в Таллинне вышла «Первая книжка для чтения после букваря» Е. Гильдебранда с его иллюстрациями.

Своеобразной отдушиной в той нелегкой и скучной жизни, которая выпала на долю К. К. Гершельмана, с одной стороны, была семья, дети – дочь Анна и сын Константин, с другой же стороны, общение с немногими друзьями, в первую очередь с Юрием Иваском, и переписка с Верой Булич. Ю. П. Иваск впоследствии не раз «веселой силою воображения» вспоминал в своих стихах и письмах вечера, проведенные им у Гершельманов в Нымме, когда они целыми вечерами беседовали о философии Бердяева, Федорова, о поэзии Блока, Осипа Мандельштама, о Достоевском.

А снова посидел бы я втроем

С субботы, помните, до воскресенья

Почти, во время оно, за столом.

Метели выли за двойною рамой

И бредила Валгалла Мандельштама

Италией: туда бы тоже нам!

Грибки, евангельские рыбки, водка

И рай графический блаженно-пестр.

Нечаянная радость и находка.[556]

Каким же запечатлелся Карл Карлович Гершельман в памяти его друзей и хороших знакомых эстонского периода жизни?

«Высокого – рыцарского – роста, с неистребимой выправкой военного, всегда тщательно одетый (хотя часто бедствовал) и подтянутый, он был скромен и даже застенчив, и не внешне, а внутренне походил на своего любимого толстовского героя – Безухова. Как Пьер, он думал свою думу и имел контакт с людьми узкого дружеского круга, чуждого суеты и тщеславия», – вспоминал его друг Ю. П. Иваск.[557]

В сущности это же отмечали и другие хорошие знакомые К. К.Гершельмана. «Я чувствовала в нем человека на редкость мягкого, глубокого и благородного, что вызывало к нему искреннюю и глубокую симпатию», – писала В. С. Булич (письмо к Е. Б. Гершельман от 27 января 1952 г.; хранится в архиве писателя). По утверждению П. М. Иртеля, «Гершельман был твердым в словах и действиях человеком, “рыцарем во всех отношениях”».[558] По словам Б. А. Нарциссова, «Гершельман был на редкость деликатным и приятным человеком, с прекрасными манерами и тактом русского офицера».[559]

*

Но вот наступил 1939 год. Началась Вторая мировая война. Еще в преддверии ее германские власти обратились к немцам, проживавшим в других странах мира, с призывом возвратиться на родину, утверждая, что в противном случае они не могут гарантировать жизнь и безопасность своих соотечественников за рубежом. Абсолютное большинство эстонских немцев, даже те, кто не сочувствовал Гитлеру и национал-социалистам, предпочло уехать nach Vaterland. Перед сложным выбором стал и К. К. Гершельман, бывший белый офицер, который не мог не понимать, что его ожидает в случае аннексии Эстонии Советским Союзом. Характерны мучительные размышления и колебания Гершельмана. В ноябре 1939 г. он писал В. С. Булич: «Мы пережили очень беспокойное время: почти все наши родственники уехали с прочими балтийскими немцами в Германию. Нас также очень уговаривали ехать и мы долго колебались. В результате все же, как видите, остались, но даже и сейчас не можем сказать, что все наши колебания окончились – есть еще возможность уехать... Главной же причиной, удержавшей нас здесь, было нежелание обращаться в немцев – против Германии я ничего не имею, но все же она мне совершенно чужда. А для детей особенно наш переезд явился бы решающим – тогда они уже выросли бы настоящими немцами».[560]

И все же беспокойство К.К. Гершельмана за свою судьбу и судьбу своих детей заставило и его в мае 1940 г. с одним из последних транспортов отправиться с семьей в Германию,[561] точнее в захваченную немцами западную часть Польши – район Познани-Позена, вошедший в состав Райха. Именно туда были переселены выходцы из Прибалтики. Значительную часть своего архива и многие картины К.К. Гершельману удалось взять с собой.

Гершельманы поселились в Познани, где Карл Карлович стал работать чертежником в городском землемерном управлении. В немецкую армию он не был призван из-за бронхиальной астмы, которая в Познани усилилась.[562]

Положение семьи Гершельмана в Познани было непростым. «Переехав в Германию, мы вообще как бы потеряли право чувствовать себя русскими, в душе же, конечно, не могли чувствовать себя и стопроцентными немцами, благодаря этому часто приходилось быть в очень двусмысленном положении, – писал Гершельман В. С. Булич 8 июля 1951 г., добавляя: – Дети говорят по-русски свободно и почти правильно».[563] Действительно, и в Познани, и позже в Баварии, в Эйхштетте, в семье Гершельманов домашним языком оставался русский. По воспоминаниям сына Константина, Карл Карлович давал детям дома уроки русского языка, поскольку в школе его, естественно, не преподавали, и вообще заботился о том, чтобы дети оставались бы людьми русской культуры. Сыну он старался привить дух дореволюционных русских кадетов, их представления об офицерской чести, правила повседневного поведения. В кабинете Карла Карловича висели портреты Пушкина и Леонардо да Винчи и даже на работе, на рабочем месте, не было портрета Гитлера. Гершельману чужды были идеи национал-социализма, он, не боясь последствий, сделал всё, чтобы избежать членства в национал-социалистической партии, хотя это и требовалось по работе. 23 июля 1943 г., в самый разгар войны, Гершельман прочитал в Познани реферат «Достоевский. “Записки из подполья”» (позже, через сорок лет, он был опубликован[564]).

Особая позиция К. К. Гершельмана особенно ярко проявлялась в его отношении к полякам. Немецкие власти смотрели на поляков как на представителей низшей расы, к которым нельзя относиться как к равным. Характерный эпизод. Приехавшая в Познань семья Гершельманов долго ютилась в одной небольшой комнатушке. Чиновник жилищного управления, к которому они обратились, цинично порекомендовал: присмотрите себе квартиру, где живут поляки, мы их выселим, и вы получите себе приличную жилплощадь. Карл Карлович категорически отказался и пригрозил жене, что если она осмелится это сделать, то он с ней разведется. У Гершельмана установились хорошие отношения с поляками. Он не проводил никакой разницы между сослуживцами – немками и полячками и по старой царского времени привычке имел обыкновение при встрече целовать руки дамам, невзирая на их национальность. Это вызвало недовольство начальника, который даже попробовал провести с Гершельманом “воспитательную” беседу на эту тему.

К. К. Гершельман не прекращал и в Познани литературных занятий, но характер их коренным образом меняется: Он обращается к философской эссеистике, которая с этого времени становится главным, основным, со временем и единственным жанром его творчества. «В Познани я очень много писал в полуафористической форме на общемиросозерцательные темы», – признавался Гершельман в письме к В. С. Булич от 9 января 1951 г.[565] Правда, печататься было негде.

Между тем фронт приближался к Познани. К. К. Гершельман стал понемногу переправлять картины и наиболее старую часть своего архива с рукописями эстонского периода в Эйхштетт, в Баварию, где проживала знакомая по Эстонии семья русских эмигрантов Рославлевых. 20 января 1945 г. Гершельманам пришлось срочно покинуть Познань. Взять с собой весь оставшийся архив было невозможно. Перед отъездом Карл Карлович сжег все те рукописи, которые нельзя было увести. Прежде всего, это были написанные в Познани философские эссе. Позже он частично восстановит их в Эйхштетте. Любопытно, что, по воспоминаниям Константина Гершельмана, поляки помогали Карлу Карловичу при отъезде.

В конце 1945 г., миновав ряд промежуточных остановок, семейство Гершельманов поселилось в маленьком, но очень уютном, к тому же не пострадавшем от войны городке Эйхштетте в центральной Баварии. Постоянной работы здесь К. К. Гершельман не нашел; вновь наступили тяжелые времена. На хлеб пришлось добывать средства случайной работой, как сказано в одном письме, «кустарно-художественного характера».[566] Карл Карлович и его супруга рисовали портреты американских военных, изготовляли рождественские открытки, разрисовывали кресты и распятия в качестве сувениров и т. д. В 1948 г., в связи с денежной реформой, и эти заработки почти прекратились. Правда, к этому времени Гершельманы уже получали социальное пособие для беженцев, а позже им была назначена пенсия и положение улучшилось. Дополнительный заработок давало иллюстрирование изданий на немецком языке. К. К. Гершельман был автором иллюстраций к книге Херманна Пельтцера «Schоnzeitfest. Eine illustrierte Tierballade für Jung und Alt» (Regensburg, S. a.), регулярно предоставлял свои рисунки баварскому католическому журналу «Schutzengel Freund der Kinder» (1949-1950); его имя как иллюстратора даже указывалось в выходных данных журнала.

У Гершельмана в Эйхштетте оказалось много свободного времени, и он, как и раньше, использовал его для литературных занятий, прежде всего для работы над философской эссеистикой. Правда, регулярным занятиям мешала с каждым годом усиливавшаяся бронхиальная астма. 9 января 1951 г. он писал В. С. Булич: «Я чувствовал бы себя хорошо, если бы не моя астма. Климат Эйхштетта очень неблагоприятен для нее, и она здесь настолько усилилась, что я совсем превратился в калеку... Приходится очень много лежать, и все действия очень замедлены постоянной одышкой, т. е. почти не остается времени для продуктивной работы. Стихов и художественной прозы я теперь совсем не пишу, когда есть время – философствую».[567]

Мешало работе и отсутствие в Эйхштетте русских книг, на что Гершельман тоже жалуется в своей переписке. И все же за последние годы своей жизни он успел сделать много. Был написан ряд философских эссе, частью напечатанных уже после смерти Гершельмана, частью же остающихся неопубликованными до сих пор. Некоторые из этих работ, впрочем, могли быть вчерне написанными уже в Познани, в Эйхштетте же они доработатывались.

Самым фундаментальным трудом К. К. Гершельмана в этой области явилось эссе «Философия 1/4 часа», в основных чертах работа над ним была завершенна в Познани. Однако перед отъездом из города рукопись пришлось сжечь, и, по утверждению супруги автора, сохранившийся в семейном архиве текст был заново написан в Эйхштетте.[568] Гершельман перевел его на немецкий язык и намеревался выпустить отдельной книгой, но реализовать этот план не удалось.

Вообще при жизни в послевоенный период К. К. Гершельман напечатал лишь одну работу – историко-литературную статью «Тема “тайной свободы” у Пушкина». Она вышла в известном нью-йоркском «Новом журнале».[569]

Карл Карлович Гершельман умер 21 декабря 1951 г. в Эйхштетте и там же похоронен.

Вера Булич откликнулась на его смерть стихотворением

Памяти друга

Это всё? – Конечно, до гроба.

Это жизнь? – А что же? Она.

Значит, эта лишь так, для пробы. Значит, будет еще одна.

К. Гершельман

Он слишком рано от нас ушел.

Легла между нами граница.

Остался на свете: письменный стол,

Недописанная страница.

Остались тетради за много лет,

Те мысли, что в них горели.

Еще один замолчал поэт,

Замолчал, не дойдя до цели.

Я в памяти строки его берегу

Про жизнь, что была никакая,

Звучит его голос на том берегу:

– Будет вторая.[570]

От К. К. Гершельмана остался большой архив. В нем прежде всего обращает на себя внимание множество черновых материалов, выписок, относящихся к его философским трудам. Много черновых и беловых рукописей как опубликованных, так и неопубликованных работ писателя. Они свидетельствуют о длительной, напряженной, кропотливой работе Гершельмана над текстами своих произведений, о чем мы уже говорили выше. Среди рукописей-автографов преобладают тексты работ, написанных в Эйхштетте, но много и относящихся к познаньскому и даже к эстонскому периоду жизни их автора.[571]

*

К. К. Гершельман – писатель очень своеобычный. Он не просто «автор со своим лицом» – каждый настоящий писатель должен быть «автором со своим лицом»! – Карл Гершельман именно литератор необычный, не похожий на абсолютное большинство русских эмигрантских литераторов, в какой-то степени «не типичный» для литературы Русского Зарубежья 1930-1940-х гг. Это особенно относится к его философской эссеистике, но также к его миниатюрам и рассказам, быть может, в меньшей степени – к его стихам.

Хотя первые публикации К. К. Гершельмана были в прозе, но начинал он, как можно предполагать, со стихов. В его архиве сохранились некоторые неопубликованные стихотворения, явно относящиеся к 1920-м гг. Одно из них навеянно впечатлениями от страшных, кровавых событий Гражданской войны в России. Там же в архиве можно найти цикл стихов, посвященный архитектурным стилям разных эпох – Средневековью, готике, рококо, ампиру, – и также, скорее всего, восходящий к периоду поэтического «ученичества» Гершельмана.

Зрелая поэзия К. К. Гершельмана относится к 1930-м гг., охватывает сравнительно непродолжительный период в шесть-семь лет и очень отличается от его ранних опытов. В ней нет ни политической, ни любовной, ни пейзажной лирики, преобладают стихотворения, которые условно можно отнести к философской поэзии, но особого рода. В свое время еще В. С. Булич, тонкая ценительница поэзии, отметила, что у Гершельмана «есть своя большая тема, и все стихи образуют единство, по-разному говоря о самом главном»[572](подчеркнуто нами – С. И.). Это самое главное – своего рода поэтическое исследование сущности и органической связи понятий «жизнь – смерть», места человека в огромном мироздании,[573] проблем вечности и бессмертия, грядущей судьбы мира и человечества. Оно тесно связано с мировоззренческими исканиями автора, в ней немало общих черт с философской системой позднего Гершельмана. В. С. Варшавский, анализируя эссе «О “Царстве Божием”», справедливо заметил, что «основная интуиция Гершельмана – это не вера в будущую, после смерти, вечную жизнь, а ощущение пребывания в вечной жизни уже сейчас, как в каком-то особом измерении данной нам действительности».[574] Это наблюдение с полным основанием может быть отнесено и к поэзии Гершельмана.

Мы к этому дому, к своей колыбели,

И к этому миру привыкнуть успели.

Но было – ведь было! – совсем по-иному:

Ни этого мира, ни этого дома.

И было чернее, но проще и шире

В том странно-забытом дожизненном мире.

Припомнить! Проникнуть! В безвестность – за краем.

А, впрочем, вернемся. Вернемся – узнаем, –

писал К. К. Гершельман в первом своем появившемся в печати в 1932 г. стихотворении «Думы».[575]

Юрий Иваск находил, что Гершельман был ярким представителем «парижской ноты» в Эстонии. Это утверждение все же нуждается в известной корректировке. В поэтическом стиле Гершельмана, без сомнения, есть черты, сближающие его с выразителями «парижской ноты» в эмигрантской поэзии. На некоторые из них – «недоуменно-вопросительные интонации, нарочитая простота словаря, оборванные строки, обилие вводных предложений, тенденция к “опрощенной”, “дневниковой” записи» – уже указывалось в работах литературоведов.[576] Однако характерно, например, что Гершельман не проявлял никакого интереса к произведениям духовного отца «парижской ноты» Г. Ада-мовича и в то же время очень интересовался поэзией его главного оппонента В. Хо-дасевича.[577] Не случайно также, что Л. Гомолицкий в рецензии на антологию «Якорь» прямо противопоставлял Гершельмана выразителям «парижской ноты».[578] Многие типичные особенности его стихов не соответствуют установкам парижан.

По своему характеру поэтическое творчество К. К. Гершельмана ближе всего к поэзии «Чисел» – журнала молодых эмигрантских авторов,[579] публикации которого он ставил очень высоко. Для авторов «Чисел», как известно, характерен интерес к таким проблемам, как цель жизни, смысл смерти, отказ от политики, предпочтение «сущностного» краткосрочному; именно это становится «самым главным». Всё это типично и для стихотворений Гершельмана, отличающихся, правда, бóльшей рельефностью, внутренней динамикой стиха. Впрочем, следует иметь в виду, что черты «парижской ноты» не были чужды авторам «Чисел» и порою встречаются и у них.

От «парижской ноты» К. К. Гершельмана отличает и тональность его стихов, господствующее в них «настроение», их, так сказать, психологическая основа, психологическая мотивировка. В его поэзии нет острого ощущения оторванности от родных корней, нет сопутствующего этому чувства горечи, почти нет пессимизма.[580] Кстати, это характерно и для творчества ряда других русских авторов в Эстонии. Местные писатели жили в значительной мере в русском национальном окружении, в Эстонии были регионы со сплошным русским населением, с русским крестьянством, со старинным Печерским монастырем, с древними памятниками русской культуры. Писатели каждодневно слышали живой разговорный н а р о д н ы й язык. Их окружала природа, мало чем отличавшаяся от среднерусской. Всё это было нечто принципиально иное, чем парижское окружение, парижская среда. И это не могло не находить имплицитного отражения в поэзии Гершельмана. Возможно, это способствовало и утверждению ценности реальной повседневной жизни, ее маленьких радостей в стихах Гершельмана.

Отметим еще некоторые особенности его поэтического стиля, которые позже будут заметны и в его прозаических произведениях, в том числе и в философской эссеистике Гершельмана. Это своеобразная афористичность большинства его стихов, переходы от эмпирической фактографии к метафизическим абстракциям.[581]

Стихи К. К. Гершельмана привлекли внимание русских читателей за рубежом, о чем свидетельствует и уже отмеченное нами выше наличие его стихотворений в сводных антологиях русской эмигрантской поэзии и упоминание его имени в обзорах этой поэзии.

*