Человек: от социобиологии к социологии

Сексуальные и другие связи

Кирпичиком почти всех человеческих обществ является семейная ячейка (Reynolds, 1968; Leibowitz, 1968). Население индустриального американского города в той же мере, как и группа охотников и собирателей в австралийской пустыне, организовано вокруг этой единицы. В обоих случаях семья перемещается между региональными общинами, поддерживая сложные связи с непосредственными родственниками с помощью визитов (или телефонных звонков и писем) и обмена подарками. В течение дня женщины и дети остаются в местах постоянного проживания, в то время как мужчины добывают дичь или ее символический эквивалент в форме предметов для обмена и денег. Мужчины объединяются в группы для охоты или взаимодействия с соседствующими группами. И даже если группу не объединяет кровное родство, она имеют склонность действовать, по меньшей мере, как “банда братков”. Половые связи обусловлены тщательным соблюдением обычаев племени и предполагают долговременность. Полигамию, как тайную, так и явную – одобренную обычаями, практикуют преимущественно мужчины. Половое поведение возможно в течение всего женского менструального цикла и отличается длительной предшествующей игрой. Моррис (1967), используя данные Мастерса и Джонсон (Masters and Johnson, 1966) и других, перечисляет уникальные признаки человеческой сексуальности, которые, по его мнению, связаны с потерей волос на теле: округлые и выдающиеся вперед груди молодых женщин; покраснение участков кожи во время совокупления; расширение сосудов и повышенная эрогенная чувствительность губ, мягких частей носа, ушей, сосков, околососковых кружков и гениталий; большой размер пениса у мужчин, особенно при эрекции. Как заметил сам Дарвин в 1871 году, даже обнаженная кожа женщины используется как сексуальный релизер. Все эти изменения служат “цементированию” постоянных связей – вне зависимости от времени наступления овуляции. Проявление эструса уменьшилось до рудиментарного – к разочарованию тех, кто пытается практиковать в контрацепции метод “естественного цикла”. Половое поведение стало мало связанным собственно с оплодотворением. По иронии судьбы, святоши, порицая занятие сексом с иной целью, чем произведение потомства, ссылаются на “законы природы”. Однако это – следствие ошибочного вывода сравнительной этологии, основанного на неправильном предположении о том, что в размножении человек подобен, по существу, другим животным.

Расширение и формализация родственных связей, господствующие почти во всех человеческих обществах, – тоже уникальная особенность биологии нашего вида. Системы родства обеспечивают, по меньшей мере, три явных преимущества. Во-первых, они способствуют альянсам между племенами и внутриплеменными единицами, что обеспечивает канал для бесконфликтной эмиграции молодых членов. Во-вторых, они являются важной частью систем меновой торговли, с помощью которой определенные мужчины достигают лидирующего положения и доминирования. Наконец, они служат гомеостатическим устройством, позволяющим группе переживать трудные времена. Когда пищи становится недостаточно, племенные единицы могут обратиться к союзникам за альтруистической помощью, что совершенно неизвестно у других общественных приматов. Индейцы атапаски догриб – племя охотников и собирателей, проживающих в Арктике на северо-западе Канады, дают нам первый пример. Атапаски организованы не жестко, по принципу двусторонних элементарных связей (June Helm, 1968). Локальные группы перемещаются по общей территории, периодически контактируя и обмениваясь членами для родственных браков. Когда случается голод, находящиеся под угрозой вымирания группы могут присоединяться к тем, которые в данный момент благополучнее их. Второй пример – Яаномамо в Южной Америке, полагающиеся на родню, когда посевы истреблены врагами (Chagnon, 1968).

Поскольку общества прошли путь развития от первобытного человеческого стада через племена к тираниям и государствам, некоторые типы связей были расширены за пределы родственных сетей и включили в свой состав другие типы альянсов и экономических соглашений. Поскольку эти сети стали больше, линии сообщения длиннее, взаимодействия разнообразнее, система в целом стала в высшей степени сложной. Но нравственные законы, лежащие в основе общественных структур, по всей видимости, не слишком менялись. Средний гражданин по-прежнему действует в рамках формализованного кодекса, не более совершенного, чем тот, который управляет членами обществ охотников и собирателей.

Общение

Все уникальное социальное поведение человека основывается на его способности пользоваться речью, которая, в свою очередь, тоже уникальна. В любом языке слова, которым присвоены произвольные определения в рамках культур, выстроены в соответствии с грамматикой, которая придает им новые оттенки значений за пределами основного смысла. Полная символичность слов и изощренность грамматик позволяет создавать, в принципе, неограниченное множество сообщений. Можно даже общаться на тему самой системы общения! В этом – сущность человеческого языка. Базовые атрибуты общения могут быть разрушены, и другие особенности передачи информации могут быть добавлены, а в итоге формируются 16 основополагающих признаков (C. F. Hockett, см. в обзоре: Thorpe, 1972a). Большинство этих признаков найдено, как минимум, в рудиментарной форме и у других видов животных. Но продуктивности и богатства человеческого языка не может достичь никто, даже шимпанзе, обученные использованию знаков в простых предложениях. Развитие человеческой речи представляет собой эволюционный “квантовый скачок”, сравнимый с объединением эукариотических клеток в многоклеточные организмы.

Человек способен к богатейшему общению даже без слов. Изучение невербальной коммуникации ныне – процветающая ветвь социальных наук. Её кодификация затруднена тем, что очень многие сигналы играют вспомогательную роль и в вербальном общении. Категории этих сигналов зачастую определены противоречиво, и классификации редко согласуются (см., напр., Rensky, 1966; Crystal, 1969; Lyons, 1972). В таблице 26-2 представлена суммарная схема, свободная, как мне кажется, от внутренних противоречий и согласующаяся с текущим использованием. Число неголосовых сигналов, включая выражения лица, положения тела, его движения и прикосновения, вероятно, несколько превышает цифру 100. Брэнниган и Хамфрис (Brannigan and Humphries, 1972) составили список из 136 таких сигналов, который, как они считают, вполне исчерпывающ. Это число согласуется с полностью независимой оценкой Бердвистла (Birdwhistle, 1970), который полагает, что хотя лицо человека способно отобразить 250 тысяч выражений, однако число уникальных осмысленных значений из них не более 100. Вокальный параязык, насколько его можно отделить от ритмико-интонационных модификаций настоящей речи, не был каталогизирован так же досконально. Грант (Grant, 1969) распознал 6 уникальных звуков, но нередко это число подвергается сомнению зоологами, привыкшими препарировать этограммы других видов приматов. Короче говоря, всех паралингвистических сигналов, вместе взятых, почти наверняка больше 150, и, может быть, около 200. Этот запас больше, чем у основной массы других млекопитающих и птиц раза в три или больше, и несколько превосходит репертуар макак-резусов и шимпанзе.

Таблица 26-2. Способы общения людей.

I. Вербальная коммуникация (язык): произнесение слов и предложений II. Невербальная коммуникация А. Интонации: тон, темп, ритм, громкость, интервал и другие характеристики голоса, модифицирующие значение произнесённых слов Б. Пара-язык: сигналы, отличные от слов, используемые для дополнения или модификации речи 1. Вокальный параязык: мычание, хихиканье, смех, крики и другие невербальные звуки 2. Невокальный параязык: положение тела, движение и прикосновения (кинестическая коммуникация); возможно также химическая коммуникация

Другое важное отличие в анализе человеческого параязыка может быть отмечено между прелингвистическими сигналами, определенными как эволюционные предтечи настоящего языка, и теми, что являются постлингвистическими. Постлингвистические сигналы, вероятнее всего, произошли как чисто вспомогательные для речи. Ван Хуфф (Van Hooff, 1972), к примеру, установил гомологичность улыбки и смеха в выражениях лица низших и высших обезьян Старого Света, таким образом, классифицировав эти поведенческие акты как наиболее древние и универсальные сигналы.

Как доказывал Марлер (Marler, 1965), человеческая речь, возможно, основывается на богатстве и разнообразии сигналов, которые вряд ли отличны от тех, что использовались макаками-резусами или шимпанзе, в противоположность более разрозненным сигналам, характеризующим репертуар низших приматов. Человеческие младенцы могут издавать широкий спектр вокализаций, похожий на звуки, издаваемые макаками, павианами, и шимпанзе. Но очень рано в ходе их развития такие звуки преобразуются в специфические звуки человеческой речи. Многочисленные взрывные, фрикативные, носовые, гласные и другие звуки комбинируются, чтобы породить 40 или около того, основных фонем. Рот человека и верхние дыхательные пути серьезно модифицированы, чтобы поддержать эти вокальные навыки (см. рис. 26-2). Решающие изменения ассоциированы с прямохождением человека, которое могло быть обеспечено начальным, но все еще не закончившимся импульсом в направлении нынешней модификации. На лице, обращенном полностью вперед, рот образует с верхней гортанью угол 90 градусов. Такая конфигурация помогает поднимать заднюю часть языка, пока не получится единый тракт с частью передней стенки верхней гортани. Одновременно область гортани и надгортанник намного удлиняются.

Рисунок 26-2. Голосовой аппарат человека модифицировался в ходе развития так, чтобы значительно расширить множество издаваемых звуков. Подвижность была существенным аккомпанементом в развитии речи человека. Верхняя диаграмма показывает отличия вокального аппарата человека от шимпанзе и других приматов. Угол между ртом и верхним дыхательным трактом увеличен, область гортани удлинена, а задняя половина языка приобрела форму передней стенки длинного тракта над голосовыми связками. Нижняя диаграмма иллюстрирует, как перемещения языка изменяет резонирующие объемы и порождает различные звуки (приводится с изменениями по: Howells, 1973; Denes and Pinson, 1973).

Два принципиальных измерения – переменчивость положения языка, и удлинение гортани ответственны за многообразие издаваемых звуков. Когда воздух с силой проходит вверх сквозь голосовые связки, он производит жужжащий шум, который может быть сильнее или продолжительнее, но не может претерпеть все важные модификации тона, чтобы произвести дифференциацию фонем. Последние эффекты достигаются при прохождении воздуха через гортанные и ротовые полости, и через ротовую щель. Эти структуры совместно формируют духовую трубу, которая, как и любой цилиндр, служит резонатором. Когда его расположение или очертания меняются, труба акцентирует различные комбинации частот, производимых голосовыми связками (голосовые связки, будучи колебательной системой с низкой добротностью, генерируют звук с широким спектром гармоник, т.е. частот, сопутствующих основному тону; именно эти гармоники и выделяют описанные резонаторы. Если бы голосовые связки порождали чистый тон, резонаторы любого типа влияли бы лишь на громкость – прим. перев. А.П.). В итоге, как показано на рис 26-2, мы различаем звуки как фонемы (см. также: Lenneberg, 1967; Denes and Pinson, 1973).

Однако наиболее ценное свойство дара речи – это не столько способность производить много звуков. В конце концов, теоретически возможно, что очень умное существо, произносящее единственное слово, будет способно к интенсивному общению. Необходимо лишь быть запрограммированным, как цифровой компьютер. Оно могло бы быть дополнено вариациями громкости, длительности, и периода следования, и тем еще более увеличить информативность коммуникации. В самом деле, единственное химическое вещество, в случае модулирования в идеальных условиях может производить до 10 000 бит в секунду, что далеко превосходит информативность человеческой речи. Зато человеческая речь сильна своим синтаксисом, зависимостью значений от порядка следования слов. Каждый язык обладает грамматикой, набором правил, управляющих синтаксисом. Чтобы верно понять природу и происхождение грамматики, нужно узнать почти все о конструкции человеческого рассудка. Можно отметить три конкурирующие модели, пытающиеся описать известные правила:

Первая гипотеза: вероятностная модель “слева–направо”. Излюбленное объяснение крайних психологов-бихевористов в том, что встречаемость слова подчиняется марковскому распределению, т.е. его вероятность зависит от непосредственно предшествующих слов или групп слов. Развивающийся ребенок усваивает эти слова во взаимосвязи с каждой подобающей обстановкой.

Вторая гипотеза: модель усвоенной глубокой структуры. Имеется ограниченный набор формальных принципов, в соответствии с которым слова комбинируются и составляются во фразы, порождая различные значения. Ребёнок в той или иной степени неосознанно изучает глубокую структуру его собственной культуры. Хотя число этих принципов ограничено, количество предложений, которые могут порождаться в соответствии с ними, неограниченно. Животные не могут говорить просто потому, что у них нет необходимого уровня познавательных или мыслительных способностей, но не потому, что у них нет какой-то специфической “способности к речи”.

Третья гипотеза: модель врожденной глубокой структуры. Некие формальные принципы существуют, как и во второй гипотезе, но они частично или полностью наследственные. Другими словами, по меньшей мере, некоторые из принципов инвариантно появляются в ходе созревания. Естественное следствие из этого предположения в том, что большая часть глубокой структуры грамматики общераспространенна, если не универсальна, во всём человечестве, хотя существуют глубокие различия во внешней структуре и значении слов между языками. Второй естественный вывод в том, что животные не могут говорить потому, что у них нет этой врождённой способности к речи, которая является качественно уникальной особенностью человека, но не является результатом количественного превосходства в интеллекте. Гипотеза врожденной глубокой структуры ярко ассоциируется с именем Ноэма Хомски (Noam Chomsky), и кажется сейчас в фаворе у большинства психолингвистов.

Вероятностная модель “слева–направо” сейчас отвергнута, по крайней мере – в её экстремальной версии. Количество переходных вероятностей, которые ребёнок должен изучить, чтобы вычислить такой язык как английский – практически беспредельно, и у него просто не хватит времени, чтобы в течение детства освоить все их (Miller, Galanter, and Pribram, 1960). На практике грамматические правила осваиваются очень быстро и в предикативных предложениях, ребенок проходит конструкции языка, предвосхищающие взрослые формы, одновременно различая важность их (Brown, 1973). Такой ход онтогенеза типичен для созревания врожденных компонент поведения животных. Тем не менее, это сходство не может приниматься как решающее свидетельство в пользу генетической программы, общей для человечества.

Окончательного решения этой проблемы, как настаивает Роджер Браун (Roger Brown) и другие представители психолингвистики развития, невозможно достичь, пока глубокая грамматика не будет надежно охарактеризована. Это сравнительно новая область исследования, начавшаяся с книги Хомски “Синтаксические структуры” (Syntactic Structures, Chomsky, 1957). С самого начала она отмечена высокосложной и быстроменяющейся аргументацией. Основные идеи были представлены в обзорах (Slobin, 1971; Chomsky, 1972). Здесь достаточно будет охарактеризовать главные процессы, распознанные в новом лингвистическом анализе. Грамматика структуры фраз, которая послужила примером в рис 26-3, содержит иерархию правил, по которым строятся предложения. “Фразы” (“выражения”), могут рассматриваться как модули, которые заменяют другие, эквивалентные, модули или добавляются de novo в предложение, чтобы изменить значения (обращаю внимание, что здесь и чуть далее “фраза” понимается не как синоним грамматического предложения, а более узко и строго – как некая единица речи – прим. перев. А.П.). Эти элементы нельзя разорвать, и части нельзя, без серьезных затруднений, менять местами. В примере “Мальчик ударил по мячу” “по мячу” интуитивно понимается как некая единица, которая легко может быть удалена или заменена другим выражением, к примеру, “по волану”, или просто “по нему”. Комбинация “ударил по” – уже не такая единица. Несмотря на тот факт, что эти два слова сопоставлены, их нельзя легко заменить без затруднений в конструировании остальной части предложения. Соблюдая правила, которые мы все подсознательно знаем, мы можем расширить предложение вставкой соответственно выбранных фраз: “Заняв свою позицию, маленький мальчик дважды замахнулся и, наконец, ударил по мячу и побежал к первой базе” (похоже, речь о бейсболе – прим. перев. М.П.).

Рисунок 26-3. Пример структуры правил грамматики в английском языке. Простое предложение “Мальчик ударил по мячу” (“The boy hit the ball”) показано как содержащее иерархию фраз. Каждый уровень одной фразы можно заменить другой эквивалентной композицией, но фразы нельзя расщеплять и менять местами их элементы (на основе: Slobin, 1971).

Короче говоря, грамматика фразовой структуры предписывает способы формирования фраз. Они производят то, что называется глубокой структурой групп слов, в противоположность наружной структуре, или не более чем порядок, в котором появляются отдельные слова. Но направление последовательности, в которой фразы и терминальные слова появляются имеет решающее значение для смысла предложения. Предложение “Мальчик ударил по мячу” очень отличается от “По чему ударил мальчик?”, несмотря даже на то, что глубокая (фразовая) структура этих предложений подобна. Правила, в соответствии с которыми глубокая структура преобразуется в наружную структуру посредством сборки фраз, называется “преобразовательной грамматикой”. Преобразование – это операция конвертирования одной фразовой структуры в другую. Среди основных операций – замены (“по чему” заменяется на “по мячу”), перестановки (“по чему” ставится перед глаголом), и перемещения (изменение расположения связанных слов).

Психолингвисты описали как фразовую структуру, так и преобразовательную грамматику английского языка. Однако их аргументация не выглядят достаточной, чтобы выбрать между гипотезами номер два и три; другими словами – чтобы решить, являются ли грамматики унаследованными программами, или им обучаются. Базовые операции преобразования существуют во всех известных человеческих языках. Однако это наблюдение само по себе не позволяет утверждать, что конкретные правила преобразований одинаковы.

Существует ли универсальная грамматика? На этот вопрос ответить трудно в силу того, что большинство попыток обобщить правила глубокой грамматики базировались на семантическом содержании некоего отдельно взятого языка. Изучающие этот предмет редко стоят перед проблемой как истинно научной, хотя лишь этот путь мог бы быть привести к успеху. В самом деле, ученых-естественников разочаровывают расплывчатость и косвенность, которыми грешит большая часть психолингвистической литературы, которая выглядит зачастую легкомысленной и не заботящейся о классических канонах подведения доказательной базы под свои утверждения. Причина в том, что многие авторы, включая Хомски, – структуралисты в духе Леви-Страусса и Пиаже. Они подходят к проблеме с четким воззрением на человеческий разум (практически – мировоззрением), что он (разум) тоже структурирован, и тоже дискретен, неисчислим, эволюционно уникален, и, следовательно, нет большой нужды описывать его в формулировках других научных дисциплин. Анализ этот не теоретический, в смысле, что его нельзя вывести из проверяемых опытом постулатов, и расширить эмпирически. Некоторые психологи, включая Роджера Брауна с коллегами, а также Фодора и Гарретта (Fodor and Garrett, 1966), выдвигали и исследовали с переменным успехом поддающиеся проверке предположения, но следить за спекуляциями о глубокой грамматике было нелегко даже для этих искушенных экспериментаторов.

Подобно поэтам-натуралистам, структуралисты воспевают идиосинкразическое уникальное персональное видение. Их аргументация исходит из скрытых допущений, они весьма полагаются на метафоры и поясняющие примеры, уделяя мало внимания методу множественных конкурирующих гипотез. Несомненно, что эта дисциплина, одна из наиболее важных среди всех наук, созрела для применения строгих теорий и должной связи с экспериментальными исследованиями.

Фокус в том, что новая лингвистика может никогда не ответить на вопрос о том, когда у человека появилась речь. Появилась ли она с первым использованным каменным рубилом и постройкой жилищ австралопитеками более 2 миллионов лет назад? Или она ждала появления полностью современного Homo sapiens, или, может, даже развития религиозных обрядов в последние 100 тысяч лет? Либерман (Lieberman, 1968) полагает, что этот момент был относительно недавно. Он изучил реконструкции Макапанских австралопитеков, сделанные Дартом, и нашел, что форма их нёба и гортани очень близка к шимпанзе. Если он прав, то это значит, что ранние гоминиды не были способны артикулировать звуки человеческой речи. Такие же выводы можно сделать из изучения анатомии и вокальных способностей неандертальского человека (Lieberman et al., 1972), и если это верно, то точка возникновения человеческой речи находится на позднейших этапах видообразования в роде Homo. Другой теоретический аспект эволюционного происхождения человеческой речи был обсужден Джейн Хилл (Jane Hill, 1972) и Мэттингли (I. G. Mattingly, 1972). Леннеберг (Lenneberg, 1971) выдвинул гипотезу, что способность к математическим рассуждениям возникла как незначительная модификация лингвистических способностей.

Культура, ритуалы и религия

Зачатки культуры имеются, кроме человека, и у других высших приматов, в том числе, у японской макаки и у шимпанзе; но только у человека культура получила настолько полное развитие, что ею пронизаны буквально все аспекты его жизнедеятельности. Этнографические характеристики генетически прописаны нечетко, результатом чего является огромное разнообразие описываемых сообществ. Недостаточная определенность не означает, что культура совершенно не зависит от генетических характеристик и свойств. Развивалась собственно способность к культуре; в действительности можно говорить о присущей обществу упорной тенденции к формированию культуры в той или иной возможной форме. Робин Фокс (Robin Fox, 1971) излагает этот аргумент в следующем виде. Если бы эксперименты фараона Псамметиха и короля Шотландии Джеймса IV увенчались успехом и воспитываемые в изоляции дети каким-то образом выросли здоровыми,

я не сомневаюсь в том, что они могли бы говорить и теоретически со временем они или их потомки создали бы и развили свой язык – несмотря на то, что их никогда не учили ни одному языку. Более того, этот язык, хотя он был бы совершенно отличным от всех известных нам языков, поддавался бы анализу на базе тех же методов, которыми пользуются лингвисты для анализа других языков, и переводу на все известные языки. Но я бы развил этот аргумент еще дальше. Если бы наши новоиспеченные Адам и Ева могли выжить и иметь потомство – по-прежнему изолированные от влияния каких бы то ни было культур – то, в конце концов, они бы создали общество, в котором были бы: свои законы о собственности; правила, запрещающие инцест и регулирующие заключение браков; обычаи, регламентирующие различные табу и запреты; методы разрешения споров с минимальным кровопролитием; вера в сверхъестественное с соответствующими ритуальными действиями; система социального статуса и способов его проявления; церемонии посвящения молодых людей во взрослую жизнь; обычаи, принятые при ухаживании, включая применяемые женщинами способы украшения; системы символического украшения тела в общем; определенные мужские мероприятия и объединения, участие в которых женщин не допускается; различного рода азартные игры; промышленность, производящая оружие и орудия труда; мифы и легенды; танцы; внебрачные связи; а также, в различной дозировке – убийства, самоубийства, гомосексуализм, шизофрения, психозы и неврозы, а также различные доктора, извлекающие выгоду либо лечащие все это – в зависимости от того, с какой точки зрения на это посмотреть.

Культуру, в том числе наиболее блистательные и впечатляющие ее проявления в виде ритуальных и религиозных служб, можно интерпретировать как иерархическую систему приспособлений и устройств для отслеживания параметров среды. В главе 7 в качестве такой системы была описана совокупность биологических ответов – от сверхбыстрых биохимических реакций, протекающих за долю секунды, до замены одних аллелей генов другими, для чего требуется жизнь нескольких поколений. Тогда на этой схеме культура заняла место на “медленном” конце временной шкалы. Сейчас эту концепцию можно расширить. В той мере, в какой характерные особенности культуры являются негенетическими (ненаследственными), они могут быть отделены от биологической системы и расположены рядом с ней в качестве вспомогательной системы. Диапазон системы отслеживания исключительно по культурным параметрам почти полностью соответствует “медленному” сегменту системы отслеживания по биологическим параметрам и ранжируется от нескольких дней до поколений. К самым быстрым культурным откликам в промышленных цивилизациях относятся мода в одежде и стиле речи. Несколько более медленными являются политическая идеология и отношение общества к другим странам, а медленнее всего изменяются табу на кровосмесительные браки, а также вера и неверие в тех или иных небесных богов. Можно предположить, что культурные характеристики в большинстве своем адаптивны в дарвиновском смысле этого слова, даже если для каких-то из них этот процесс происходит опосредованно через выживание наиболее совершенно приспособленной социальной группы (Washburn and Howell, 1960; Masters, 1970). Второе предположение, которое стоит рассмотреть, чтобы завершить нашу биологическую аналогию, заключается в следующем: скорость изменения каждой конкретной совокупности поведенческих реакций в культуре отражает скорость изменения характеристик среды, с которыми связаны эти поведенческие реакции.

Формы культуры, которые изменяются медленно, имеют тенденцию к превращению в ритуал. Некоторые ученые-обществоведы провели аналогию между церемониями, принятыми в человеческом обществе, и тем, как в процессе коммуникации ведут себя животные. Это неверно. Большинство коммуникативных проявлений у животных является сигналами, значение которых весьма ограничено. Они соответствуют позам, выражениям лица, простейшим звукам человеческого параязыка. Лишь немногие проявления в поведении животных, такие, как самые сложные формы полового привлечения и перемены гнездования у птиц, являются настолько сложными и искусными, что подчас зоологи описывают их как “церемонии”. Но даже в этих случаях подобное сравнение неверно. В большинстве своем человеческие ритуалы имеют более глубокое значение, чем всего лишь непосредственная передача определенного сигнала. Как подчеркивал Дюркгейм (Durkheim), они не просто являются определенной меткой, но и заново подтверждают и обновляют моральные ценности данного общества.

Священные (духовные) ритуалы являются наиболее ярким примером ритуалов, принятых в человеческом обществе. В своих простейших формах они связаны с магией – активной попыткой манипулировать природой и богами. Росписи эпохи верхнего палеолита, найденные в пещерах Западной Европы, демонстрируют пристрастие к охоте на диких животных. На множестве рисунков изображены сцены охоты, с копьями и стрелами, вонзенными в тела жертв. На других рисунках изображаются люди, танцующие в шкурах и масках животных или стоящие перед животными со склоненными головами. Возможно, функциональным назначением этих рисунков было колдовство, основанное на внушении, логика которого заключается в том, что если сделать что-то с изображением, то же самое произойдет и с его прототипом в реальности. Такое упреждающее действие сравнимо с движениями демонстрации намерений у животных, которые в процессе эволюции зачастую ритуализировались, превращаясь в коммуникативные сигналы. “Виляющий” танец пчелы, напомним, является повторением в миниатюре того пути, который надо пролететь от гнезда до источника пищи. Примитивный человек, очевидно, с легкостью понимал, что означает это сложное поведение животных. Магией занимались, а в некоторых обществах и поныне занимаются особые люди, которых могли называть по-разному: шаманами, колдунами, знахарями. Считалось, что только они обладают тайным знанием и властью и могут иметь дело со сверхъестественными силами; эти люди зачастую обладали большим влиянием, чем вожди племени.

В формальной религии sensu stricto имеется много элементов магии, но она сосредотачивается на более глубоких, с более сильной родовой ориентацией верованиях. На уровне обрядов она проявляется в создании мифов, ритуалах умиротворения богов, в санкционировании принятых в обществе нравственных норм. Вместо шамана, управляющего физическими силами, существует священник, который сообщается с богами и молит их о милости в награду за почитание, жертвоприношения, а также надлежащее праведное поведение членов племени (сообщества). В более сложно устроенных сообществах государственное устройство и религия всегда естественным образом взаимосвязаны. Власть по праву помазанника божьего принадлежит королям, но высшее духовенство часто правит королями в силу того, что боги стоят выше королей.

Существует разумная гипотеза, согласно которой магия и тотемизм представляли собой результат непосредственной адаптации к среде и в общественной эволюции предшествовали религии как таковой. Сакральные традиции в человеческих обществах существуют практически повсеместно. Так же, как и мифы, объясняющие происхождение человека или, по крайней мере, то, какое отношение данный род имеет ко всему остальному миру. Но вера в небесных богов не является повсеместно распространенной. Всего у 28 из 81, то есть всего у 35 процентов сообществ, живших охотой и собирательством и изученных Уайтингом (Whiting, 1968), религиозные традиции предполагали веру в небесных богов. Концепция живого, нравственного бога, сотворившего мир, распространена еще меньше. Более того, эта концепция чаще всего свойственна тем обществам, которые ведут пастушеский образ жизни. Чем больше общество зависит от скотоводства, тем выше вероятность того, что для этого общества будет свойственна вера в бога-пастыря иудейско-христианского типа (см. табл. 26-3). В обществах других типов подобная вера встречается в 10 процентах случаев или еще реже. Кроме того, в монотеистических религиях Бог – всегда мужского пола. У этой сильно выраженной патриархальной тенденции есть несколько культурных предпосылок (Lenski and Lenski, 1970). Пастушеские общества в высшей степени мобильны, имеют четкую организацию и зачастую военизированы – то есть обладают чертами, изменяющими баланс власти в обществе в пользу мужчин. Важно также то, что скотоводство, составляющее основу экономики общества, является преимущественно мужской обязанностью. Так как иудеи были изначально пастушеским народом, в Библии Господь называется пастырем, а избранный народ – его овцами. Ислам – одна из самых строгих из существующих монотеистических вер – дал начало раннему государству, объединявшему скотоводческие народы Арабского полуострова. Тесная связь пастуха с его стадом, очевидно, создает микрокосм, в котором неизбежно возникают более глубокие размышления об отношении между человеком и силами, что стоят над ним.

Таблица 26-3. Религиозные верования в 66 земледельческих обществах, распределенных по группам в зависимости от доли скотоводства в их продовольственном обеспечении (по: Human Societies, by G. and Jean Lenski, 1970).

Доля скотоводства в продовольственном обеспечении, %	Доля обществ, верующих в живого нравственного Бога-творца	Количество обществ
36–45
26–35
16–25
6–15

Хотя антропология становится все более и более сложной, она все же пока не дала повода ставить под сомнение заключение Макса Вебера о том, что более простые религии сводятся к поиску сверхъестественных сил, которые могут обеспечить получение совершенно мирских, земных благ – долгой жизни, достатка земли и пищи, избежания физических катастроф, а также поражения врагов. Формой группового выбора является и соперничество между различными религиозными сектами. Те из них, которые смогут привлечь последователей, выживут; те, что не смогут – нет. Следовательно, религии, как и другие институты человеческого общества, развиваются с целью содействия дальнейшему процветанию своих сторонников. Так как демографическое преимущество (преимущество в численности по сравнению с другими группами) получает вся группа в целом, это преимущество можно обеспечить отчасти посредством альтруизма и эксплуатации – средств, в результате применения которых определенные сегменты общества получат выгоду за счет других. И наоборот, демографическое преимущество может быть совокупностью в целом возросших индивидуальных способностей к адаптации (приспособленности). Возникшая в результате разница в социальных условиях будет разницей между более угнетающими и более благоприятствующими религиями. Возможно, все религии в определенной степени являются угнетающими, особенно если они пользуются поддержкой со стороны главы племени и различных сословий. Эту тенденцию еще более усиливает борьба и соперничество между различными обществами, так как религия с успехом можно приспособить к нуждам войны и экономического развития.

Неизменный парадокс религии состоит в том, что во многом суть ее представляется явным обманом, и все-таки религия остается движущей силой во всех обществах. Человек предпочитает верить, а не знать, и, как сказал Ницше, иметь в качестве цели пустоту, чем вообще не иметь цели. В конце века Дюркгейм опроверг представление о том, что такую силу можно на самом деле извлечь из “сотканных иллюзий”. И с тех самых пор ученые-обществоведы ищут свой психологический Розеттский камень, который должен дать ключ к раскрытию глубоко сокрытых тайных истин религиозного мышления. В своем проницательном аналитическом исследовании по данному вопросу Раппапорт (Rappaport, 1971) предположил, что буквально все формы духовных (сакральных) обычаев используются в коммуникативных целях. Кроме выполнения такой задачи, как институционализация моральных ценностей сообщества, эти церемонии могут давать информацию о силе и благосостоянии родов и семейств. У марингов (maring) Новой Гвинеи ни главы родов, ни какие-либо другие лидеры не могут приказать мужчинам племени доказать свою верность и принять участие в войне. Группа начинает исполнять ритуальный танец, и каждый из мужчин выражает свое желание оказать поддержку в военных действиях, вступая или не вступая в этот танец. Мощь военного консорциума можно определить, буквально пересчитав имеющихся воинов по головам. В более развитых сообществах той же цели служат военные парады, украшенные соответствующей атрибутикой и ритуалами государственной религии. Знаменитые церемонии индейцев Северо-Западного побережья позволяют членам общества продемонстрировать уровень своего благосостояния, раздавая определенное пропорциональное количество вещей бе<