Народная культура Средневековья.

Все многообразные проявления и выражения народной смеховой культуры можно по их характеру подразделить на три основных вида форм: 1. Обрядово-зрелищные формы (празднества карнавального типа, различные площадные смеховые действа и пр.); 2. Словесные смеховые (в том числе пародийные) произведения разного рода: устные и письменные, на латинском и на народных языках; 3. Различные формы и жанры фамильярно-площадной речи (ругательства, божба, клятва, народные блазоны и др.). Все эти три вида форм, отражающие – при всей их разнородности – единый смеховой аспект мира, тесно взаимосвязаны и многообразно переплетаются друг с другом.

Празднества карнавального типа и связанные с ними смеховые действа или обряды занимали в жизни средневекового человека огромное место. Карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Он не знает рампы даже в зачаточной ее форме. Рампа разрушила бы карнавал (как и обратно: уничтожение рампы разрушило бы театральное зрелище). Карнавал не созерцают, – в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны. Эта идея карнавала отчетливее всего проявлялась и осознавалась в римских сатурналиях, которые мыслились как реальный и полный (но временный) возврат на землю сатурнова золотого века.

В карнавале сама жизнь играет, а игра на время становится самой жизнью. В этом специфическая природа карнавала, особый род его бытия. Карнавал – это вторая жизнь народа, организованная на начале смеха. Карнавальный смех, во-первых, всенароден, смеются все, это смех «на миру»; во-вторых, он универсален, он направлен на все и на всех (в том числе и на самих участников карнавала), весь мир представляется смешным; в-третьих, наконец, этот смех амбивалентен: он веселый, ликующий и – одновременно – насмешливый, высмеивающий, он и отрицает и утверждает, и хоронит и возрождает.

Переходим ко второй форме смеховой народной культуры Средневековья – к словесным смеховым произведениям(на латинском и на народных языках). Конечно, это уже не фольклор (хотя некоторая часть этих произведений на народных языках и может быть отнесена к фольклору). Но вся литература эта была проникнута карнавальным мироощущением, широко использовала язык карнавальных форм и образов, развивалась под прикрытием узаконенных карнавальных вольностей.

Вся официальная церковная идеология и обрядность показаны здесь в смеховом аспекте. Смех проникает здесь в самые высокие сферы религиозного мышления и культа. Одно из древнейших и популярнейших произведений этой литературы – «Вечеря Киприана» («Соепа Сурriani») дает своеобразную карнавально–пиршественную травестию всего Священного писания (и Библии и Евангелия). Произведение это было освящено традицией вольного «пасхального смеха».

Не менее богатой и еще более разнообразной была смеховая литература средних веков на народных языках. Таковы пародийные эпосы средневековья: животные, шутовские, плутовские и дурацкие; Карнавальный смех звучит в фабльо и в своеобразной смеховой лирике вагантов (бродячих школяров).

Переходим к третьей форме выражения народной смеховой культуры – к некоторым специфическим явлениям и жанрам фамильярно – площадной речи Средневековья и Возрождения. Для фамильярно – площадной речи характерно довольно частое употребление ругательств, то есть бранных слов и целых бранных выражений, иногда довольно длинных и сложных. Ругательства не однородны и имели разные функции в условиях первобытного общения, главным образом магического, заклинательного характера. Эти ругательства – срамословия были амбивалентными: снижая и умерщвляя, они одновременно возрождали и обновляли. Именно эти амбивалентные срамословия и определили характер речевого жанра ругательств в карнавально-площадном общении. Ругательствам во многих отношениях аналогичны божба или клятвы (jurons). Божбу также следует считать особым речевым жанром на тех же основаниях, как и ругательства (изолированность, завершенность, самоцельность).

Й. Хейзинга. Осень Средневековья

О рыцарстве

Как прекрасный жизненный идеал, рыцарская идея являет со­бою нечто особенное. В сущности, это эстетический идеал, соткан­ный из возвышенных чувств и пестрых фантазий. Но рыцарская идея стремится быть и этическим идеалом: средневековое мышле­ние способно отвести почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен благочестием и добродетелью. Однако в своей этической функции рыцарство то и дело обнаруживает несо­стоятельность, неспособность отойти от своих греховных истоков. Ибо сердцевиной рыцарского идеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-то прекрасного. Шателлен вполне это осознает, когда говорит: «Княжеская слава ищет проявить­ся в гордости и в высоких опасностях; все силы государей совме­щаются в одной точке, именно в гордости». Стилизованное, воз­вышенное высокомерие превращается в честь, она-то и есть основ­ная точка опоры в жизни человека благородного звания.

Стремление к рыцарской славе и чести неразрывно связано с почитанием героев. Жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям – это не столь уж важно. Так, Александр со времен расцвета рыцарского романа вполне уже находился в сфере рыцарских представлений. Сфера античной фантазии все еще неотделима от легенд Круглого Стола. В одном из своих стихотворений король Рене видит пестрое собрание надгро­бий Ланселота, Цезаря, Давида, Геркулеса, Париса и все они украшены их гербами.

Связь рыцарского идеала с высокими ценностями религиозно­го сознания – состраданием, справедливостью, верностью – поэтому никоим образом не является чем-то искусственным и поверхност­ным. Но не эта связь способствует превращению рыцарства пре­имущественно в некую прекрасную форму, в тип жизни. И даже непосредственная укорененность рыцарства в воинском мужестве не смогла бы его возвысить до такой степени, если бы женская любовь не была тем пылающим жаром, который вносил живое теп­ло в это сложное единство чувств и идеи.

Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви – вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы вызывать мужество, подвергаться опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания.

Образ благородного рыцаря, страдающего ради своей возлюб­ленной, – прежде всего, чисто мужское представление, то, каким мужчина хочет сам себя видеть. Мечту о себе как об освободителе он переживает еще более напряженно, если выступает инкогнито и оказывается узнанным лишь после свершения подвига. В этой та­инственности, бесспорно, скрывается также романтический мотив, обусловленный женскими представлениями о любви. В апофеозе силы и мужественности, запечатленных в облике летящего на коне всадника, потребность женщины в почитании силы сливается с гор­достью мужчины, демонстрирующего свои физические достоинства.

Библия. Ветхий Завет