Попытка наметить структуру мировой истории

Отправляясь от осевого времени

<…> Осевое время как бы проливает свет на всю историю человечества, причем таким образом, что вырисовывается нечто, подобное структуре мировой истории. <…>

1. Осевое время знаменует собой исчезновение великих культур древности, существовавших тысячелетиями. Оно растворяет их, вбирает их в себя, предоставляет им гибнуть – независимо от того, является ли носителем нового народ древней культуры или другие народы. Древние культуры продолжают существовать лишь в тех своих элементах, которые вошли в осевое время, восприняты новым началом. По сравнению с ясной человеческой сущностью осевого времени предшествующие ему древние культуры как бы скрыты под некоей своеобразной пеленой, будто человек того времени еще не достиг подлинного самосознания. <…>

Монументальность в религии, в религиозном искусстве и соответствующих им огромных авторитарных государственных образованиях была для людей осевого периода предметом благоговения и восхищения, подчас даже образцом (например для Конфуция, Платона), но таким образом, что смысл этих образцов в новом восприятии совершенно менялся.

Так, идея империи, которая к концу осевого времени вновь обретает силу и в политическом отношении завершает этот период, заимствована у великих культур древности. Однако если первоначально эта идея была творческим принципом культуры, то теперь она становится принципом консервации и стабилизации гибнущей культуры. Создается впечатление, будто принцип, который некогда служил импульсом развития, принцип, фактически деспотичный, теперь вновь утверждается, но уже в качестве осознанно деспотического и, замораживая общество, ведет к окостенелости и застылости.

2. Тем, что свершилось тогда, что было создано и продумано в то время, человечество живет вплоть до сего дня. В каждом своем порыве люди, вспоминая, обращаются к осевому времени, воспламеняются идеями той эпохи. С тех пор принято считать, что воспоминание и возрождение возможностей осевого времени – Ренессанс – ведет к духовному подъему. Возврат к этому началу – постоянно повторяющееся явление в Китае, в Индии и на Западе.

3. Вначале осевое время ограничено в пространственном отношении, но исторически оно становится всеохватывающим. Народы, не воспринявшие идей осевого периода, остаются на уровне «природного» существования, их жизнь неисторична, подобно жизни множества людей на протяжении десятков тысяч и сотен тысяч веков. Люди вне трех сфер, составляющих осевое время, либо остались в стороне, либо вошли в соприкосновение с каким-либо из трех центров духовного излучения. Так, в орбиту осевого времени были втянуты на Западе германские и славянские народы, на Востоке – японцы, малайцы и сиамцы. Для многих, пребывавших на уровне природного существования, такое соприкосновение означало вымирание. Все жившие после осевого времени люди остались на уровне первобытных народов либо приняли участие в новом движении – единственном, имевшем основополагающее значение. <…>

4. <…> Осевое время, принятое за отправную точку, определяет вопросы и масштабы, прилагаемые ко всему предшествующему и последующему развитию. Предшествующие ему великие культуры древности теряют свою специфику. Народы, которые были их носителями, становятся для нас неразличимыми по мере того, как они примыкают к движению осевого времени. Доисторические народы остаются доисторическими вплоть до того времени, пока они не растворяются в историческом развитии, идущем от осевого времени; в противном случае они вымирают. Осевое время ассимилирует все остальное. Если отправляться от него, то мировая история обретет структуру и единство, способные сохраняться во времени и, во всяком случае, сохранившиеся до сего дня.

II. Схема мировой истории

…Попытка структурировать историю, делить ее на ряд периодов, ведет к грубым упрощениям, однако эти упрощения могут служить стрелками, указывающими на существенные моменты. Вернемся еще раз к схеме мировой истории, чтобы не дать ей закоснеть в ложной односторонности.

Человек четыре раза как бы отправляется от новой основы.

Сначала от доистории, едва доступной нашему постижению прометеевской эпохи (возникновение речи, орудий труда, умения пользоваться огнем), когда он только становится человеком.

Во втором случае, от возникновения великих культур древности.

В третьем – от осевого времени, когда полностью формируется подлинный человек в его духовной открытости миру.

В четвертом – от научно-технической эпохи, чье преобразующее воздействие мы испытываем на себе. <…>

Недостаток этой схемы в том, что она исходит из четырех, правда, очень значительных, но по своему смыслу гетерогенных периодов мировой истории: прометеевской эпохи, эпохи великих культур древности, эпохи духовной основы нашего человеческого бытия, до сих пор сохранившей свою значимость, эпохи развития техники. Более убедительной, предвосхищающей будущее, можно считать схему, намеченную следующим образом: в доступной нам человеческой истории есть как бы два дыхания.

Первое ведет от прометеевской эпохи через великие культуры древности к осевому времени со всеми его последствиями.

Второе начинается с эпохи науки и техники, со второй прометеевской эпохи в истории человечества, и, быть может, приведет через образования, которые окажутся аналогичными организациям и свершениям великих культур древности, к новому, еще далекому и невидимому второму осевому времени, к подлинному становлению человека.

Между этими двумя дыханиями наблюдаются, однако, существенные различия. Находясь на стадии второго дыхания, начиная его, мы способны познать первое, другими словами, мы обладаем историческим опытом. Другая существенная разница: если период первого дыхания пробился на несколько параллельно развивавшихся островков цивилизации, то второе охватывает человечество в целом.

В первом дыхании каждое событие, даже если оно выступало в образе великих империй, было локальным и никогда не являлось решающим для развития в целом. Именно поэтому и оказалась возможной специфика Западного мира и связанных с ним новообразований, тогда как другие культуры все больше отдалялись от осевого времени, не подавая на данном этапе надежд на то, что они в обозримое время придут в своей эволюции к каким-либо новым существенным возможностям.

Напротив, в наше время все то, что произойдет, должно быть универсальным и всеохватывающим; развитие уже не может быть ограничено Китаем, Европой или Америкой. Решающие события, будучи тотальными, должны неминуемо носить совсем иной, роковой характер.

В целом развитие, начало которого относится к первому дыханию, представляется нам теперь в своем многообразии так, будто оно привело бы к полному крушению, если бы на Западе не возникло чего-то нового. Теперь весь вопрос в том, сохранит ли грядущее развитие свою открытость и завершится ли оно, проходя через житейские страдания, искажения и ужасающие провалы, созданием настоящего человека; хотя каким образом это произойдет, мы еще совершенно не можем себе этого представить.

Единые истоки человечества в начале доисторического времени не столь же темны для нас, сколь темен будущий мир господствующего ныне на земном шаре человечества, которое, быть может, достигнет единства своего юридически упорядоченного, духовно и материально устремляющегося в бесконечность существования.

Наша история совершается между истоками (которые мы не можем ни представить себе, ни примыслить) и целью (конкретный образ которой мы не можем существенным образом обрисовать).

Однако истоки и цель связаны друг с другом: в зависимости от того, какими я мыслю первые, я мыслю и вторую. То, что не имеет убедительного зримого в реальности образа, находит свое символическое выражение: истоки – в «создании человека», цель – в «вечном царстве души».

III. Проблема будущего

Историческая концепция человеческого существования в его целостности должна включать в себя и будущее. Этому соответствует христианское видение мировой истории, границами которой являются сотворение мира и день Страшного суда.

В нем заключена истина, и она остается незыблемой даже для тех, кто уже не верит в это христианское видение. Ибо отказ от будущего ведет к тому, что образ прошлого становится окончательно завершенным и, следовательно, неверным. Без осознания будущего не может быть философского осознания истории.

Однако будущее не может быть исследовано. Исследованию доступно лишь то, что обладает реальностью, т.е. то, что уже произошло. Будущее не скрыто в прошлом и настоящем, мы видим и примысливаем его в реальных возможностях. По существу, в основе нашего мировоззрения всегда лежит осознание будущего.

Это осознание будущего не следует конкретизировать в воображаемых картинах, отражающих наши чаяния и страхи; в основе нашего видения будущего должно быть научное проникновение в прошлое, а также непредубежденное постижение настоящего. Все дело в том, чтобы в происходящей на наших глазах борьбе, сквозь нее, ощутить ту глубинную борьбу, от исхода которой зависит существование человечества вообще.

Тогда наше внимание будет направлено уже не только на объективность изложения того, что просто было, что далеко от событий сегодняшнего дня, напротив, тогда настоящее станет истоком и целью исторического сознания.

Основные тенденции

А) Социализм

Источники социализма и его понятие. Существует много источников, питающих социалистическую идею и уже более ста лет способствующих формированию требований, которые могут быть успешно реализованы лишь в своей совокупности.

Техника требует организации труда. Машинная техника, как таковая, требует управления крупными предприятиями, общности в совместном труде.

Все люди должны быть обеспечены необходимыми потребительскими товарами. Каждый человек может претендовать на то, чтобы были созданы необходимые для его существования условия.

Все люди требуют справедливости и теперь при пробудившемся сознании способны понять, выразить и защитить свои притязания. Это требование справедливости направлено как на условия труда, так и на распределение полученных в результате трудовой деятельности продуктов.

Игнорировать эти требования теперь уже никто не может. Трудность заключается не в том, чтобы их оправдывать, а в том, как их осуществить.

Социализмом называют в настоящее время все убеждения, тенденции и планы, рассматривающие вопросы организации совместной работы и совместной жизни под углом зрения справедливости и устранения привилегий. Социализм – это универсальная тенденция современного общества, направленная на то, чтобы создать такую организацию труда и такое распределение продуктов труда, которые бы обеспечили свободу всех людей. В этом смысле сегодня едва ли не каждый человек социалист. Социалистические требования присутствуют в программах всех партий. Социализм – основная черта нашего времени. Однако все это еще не определяет подлинную сущность современного социализма. В основе его действительно лежит принцип справедливости, но в учении марксизма (коммунизма) – также уверенность в обладании тотальным знанием о ходе человеческой истории. Осуществление коммунизма рассматривается на основе исторической диалектики как научно доказанное. Деятельность каждого коммуниста определяется уверенностью в этой неизбежности, которую он может лишь ускорить. Следствием осуществления коммунизма, в понимании и намерении его адептов, является не только справедливость общественного порядка…, но и изменение самой человеческой природы: в бесклассовом обществе человек, освободившись от созданного разделением классов отчуждения, обретет свою подлинную сущность и неведомую раньше свободу. <…>

В соответствии с диалектическим пониманием истории, переходный период на пути к цели неминуемо должен быть временем величайших бедствий. Мирное осуществление цели посредством отказа капиталистов от их привилегий и достигнутого в свободном обсуждении единения в деле конституирования нового общества считается невозможным из-за духовного склада капиталистов, сложившегося вследствие их классового господства. Переходным периодом в установлении справедливости и свободы является диктатура пролетариата.

Для этого необходима, во-первых, власть – в период кризиса капитализма она переходит к пролетариату и осуществляется его диктатурой – и, во-вторых, планирование на научной основе.

Власть. Идеи могут легко ввести в заблуждение, привести к уверенности будто то, что истинно и справедливо, должно обязательно осуществиться. Идея, признанная истиной, заставляет часто ошибочно полагать, что ее правильность, как таковая, служит гарантией ее реализации. Идеи, правда, вызывают к жизни определенные мотивы, однако реальное значение они обретают лишь при наличии прочной реальной власти. Социализм может быть осуществлен только сильной властью, способной подавить сопротивление, применяя насилие. То, как энергия социалистической идеи сочетается с властью, использует ее, подчиняется ей, господствует над ней, становится решающим для будущей свободы человека. Для того, чтобы обрести свободу в справедливости, социализм должен объединиться с силами, которые спасают человека от насилия, – как от произвола деспота, так и от произвола масс в их временном большинстве.

Это испокон веку осуществляется посредством законности.

<…> Требуя господства всех, справедливость незаметно приводит к господству масс, осуществляемому демагогами, которые затем становятся деспотами, превращают всех людей в рабов и наполняют жизнь страхом. Это путь, на котором возрастающий страх заставляет деспотов все время увеличивать террор, т.к. они постоянно ощущают недоверие к окружающим их людям, а это, в свою очередь, заставляет всех жить в страхе и недоверии, ибо над каждым человеком нависает постоянная угроза.

Власть, подчинившая себе социализм, вместо того, чтобы служить ему, возрастает благодаря основному принципу социализма – планированию, в том случае, если она ведет к тоталитарному планированию.

Планирование может быть осуществлено лишь властью, тоталитарное планирование – лишь абсолютной властью. <…>

Планирование и тоталитарное планирование. Проблема планирования занимает помыслы людей всего мира.

Планированием называется любое, направленное на достижение определенной цели устройство.

В этом смысле планирование с незапамятных времен присуще нашему существованию. Без плана, следуя инстинкту, живут лишь звери. <…>

Тоталитарное планирование рационально проведено быть не может. Его предпосылкой всегда является неверное представление о характере нашего знания и умения. При всяком планировании следует, прежде всего, отчетливо различать в сфере конкретного границу, отделяющую рациональное частичное планирование от бессмысленного разрушающего планирования целого. Поэтому вопрос заключается в том, где граница рационального, полезного планирования. Эта граница может быть в принципе выявлена, исходя из следующих положений:

1. Наше знание никогда не охватывает целое как таковое, но мы всегда находимся в нем.

2. Всякая деятельность приводит к непреднамеренным и непредвиденным следствиям.

3. Планирование допустимо в области механического и рационального, но не в области живого и духовно разумного.

Склонность прибегать к тоталитарному планированию и там, где оно невозможно, проистекает из двух источников: из желания следовать примеру техники и из соблазна мнимого тотального знания истории.

Социализм и тотальное планирование. Социализм, который в качестве коммунизма преисполнен энтузиазма и веры в безусловную достижимость блага для всего человечества и насильственно осуществляет посредством тотального планирования формирование будущего, и социализм как идея постепенного осуществления этого будущего в союзе со свободной демократией – в корне отличны друг от друга. Первый опустошает отдавшегося ему человека верой, принимающей облик знания, а не разделяющих эту веру использует в качестве отданного в его полную власть материала, которым он может пользоваться, как ему заблагорассудится. Социализм второго типа не создает волшебных грез, живет настоящим исходя из разумной трезвости и непрекращающейся коммуникации между людьми.

В тех случаях, когда социализм в ходе своего осуществления, наталкивается на границы своих возможностей, помочь может лишь спокойствие разума. Именно так должен решаться вопрос, до какого предела может и должно осуществляться планирование в области организации труда и как оно, преступая эту границу, уничтожает свободу. Другой подобный вопрос: в какой мере справедливость обусловлена равенством и в какой мере – именно различием выполняемых функций и определяемым ими образом жизни. Справедливости не достигнуть одними цифрами и расчетами. За их пределами, в царстве качественных различий, она являет собой задачу, открытую бесконечности. <…>

Множество людей считает тотальное планирование единственным спасением от нужды. Для многих стало глубоким убеждением, что тотальное планирование, безусловно, является наилучшим средством спасения. Насильственная организация преодолеет все беды, всю беспорядочность, она даст людям счастье. <…>

Жутко взирать на то, как обманчивая вера в тотальное планирование, которая нередко возникает на почве подлинного идеализма, заставляет человека посредством его деятельности все глубже шаг за шагом погружаться именно в то, что он стремился преодолеть, – в нужду, несвободу, беззаконие. Однако происходит это лишь тогда, когда переступают ту границу, за которой рациональное планирование переходит в планирование, несущее гибель. <…>

Если человек полагает, что он может охватить взором целое и отказывается преследовать конкретные, доступные ему в мире цели, он как бы превращает себя в бога – теряет свое отношение к трансцендентности. Он обретает шоры, из-за чего отказывается от знания истоков и причин вещей в пользу кажимости, которая заключается в том, что в мире есть только движение, что может быть раз и навсегда установлено правильное устройство мира; он утрачивает инициативу, так как подпадает под власть аппарата террора и деспотии, совершает переход от высшего по своей видимости идеализма человеческих целей к бесчеловечному расточительству человеческих жизней, к неведомому ранее рабству; он утрачивает силы, содействующие прогрессу человека, приходит в отчаяние при неудаче, прибегая ко все более подлому насилию.

Нет такого тотального плана, который мог бы оказать эффективную помощь. Другой источник должен быть найден, источник, который таится в человеке как в таковом. Все дело в метафизически обоснованной, являющей себя в этосе принципиальной позиции, с которой проводятся планы мирового устройства. Контроль всеохватывающей совести, который не может быть полностью объективирован, должен воспрепятствовать тому, чтобы воля к освободительной перестройке мира привела ко все более полному рабству.

<…>Тотальное знание и основанное на нем тотальное планирование практически ведет к странным последствиям: поскольку все уже известно, нет больше необходимости исследовать и размышлять. В состоянии нужды люди заблуждаются – либо для того, чтобы создать ложную уверенность в своей деятельности, считая себя в безопасности, поскольку они ждут того, что обязательно должно произойти; либо для того, чтобы найти причину для своего отчаяния, для отказа от усилий и от бесконечного терпения в сфере возможного, – в обоих случаях они на пути к катастрофе.

Жизнь в тисках случайности, напротив, становится бессмысленной, участие человека в историческом процессе, который, оставаясь незавершенным, идет сквозь время – никто не знает куда.

От этой альтернативы освобождает нас смирение. Истинность и чистота нашего желания обусловлены знанием о границах наших знаний и возможностей.

Б) Единство мира

Создав возможность немыслимой прежде скорости сообщения, техника привела к глобальному единению. Началась история единого человечества; единой стала его судьба. Люди всего земного шара могут теперь видеть друг друга.

Поскольку наша планета в целом теперь более доступна людям, чем в прежние времена, <…> политическое единение планеты является только вопросом времени. <…>

Универсальные тенденции направлены, прежде всего, на структурирование крупных континентальных сфер жизни, которые находятся во взаимосвязи. Сферы американского континента, Восточной Азии, России, европейско-переднеазиатско-африканского региона не могут не соотноситься друг с другом или оставаться равнодушными друг к другу. Они не только наблюдают за существованием друг друга, но живут, совершая постоянный обмен материальными и духовными ценностями, или замыкаются в изоляции, усиливая тем самым напряжение в мире.

Историческая аналогия с концом осевого времени. В осевое время сложилось самосознание человека. На стадии перехода к немифологическим или во всяком случае не наивно мифологическим эпохам возникли духовные образы и идеи, подчинившие себе сознание людей. В свободной духовной борьбе внутри политически раздробленного мира возникли бесконечные возможности. <…>

Однако в своем бурном порыве ввысь человек познал и все грозящие ему беды, осознал свое несовершенство и невозможность его преодолеть. Целью стало освобождение.

Возникло рациональное мышление, а вместе с ним и дискуссия, в ходе которой происходит как бы перебрасывание идеями и от поколения к поколению идет рост и углубление сознания. Каждой позиции противостоит другая позиция. <….> Неустойчивое стало осознанным. <…> Казалось, что мир в сознании человека принимал все более хаотичный образ.

Наконец разразилась катастрофа. Приблизительно за 200 лет до нашей эры господствовали грозные в своем единстве политические и духовные образования и догматические конституции. Осевое время завершилось образованием больших государств, единство которых осуществлялось насильственно (Китайская империя Цинь Ши–хуанди, династия Маурья в Индии, Римская империя). Это великое преобразование от множества мелких государств к универсальным мировым империям… произошло одновременно. Всюду наблюдаются глубокие изменения: свободная духовная борьба как будто затихла. Следствием этого является упадок в сфере сознания. Возрождаются лишь немногие приемлемые для данного времени идеи и духовные образы прежнего осевого времени, чтобы создать для авторитетов нового государства духовную опору, необходимый блеск и традицию. Идея империи осуществляется в религиозно обоснованных формах. Возникают стабильные в духовном отношении, длительные периоды великих империй с нивелированной массовой культурой, с утонченной, но не свободной духовностью консервативных аристократий. Мир как будто погрузился в вековой сон, отдавшись на волю абсолютного авторитета крупных систем и похоронив свои надежды. <…>

Политическое бессилие изменяет сознание и жизнь людей. Деспотическая власть, без которой едва ли мыслимо существование империи, отбрасывает человека назад к самому себе, изолирует и нивелирует его. Там, где невозможны ответственность за судьбу целого и свободное участие в управлении, там – все рабы. <…>

Историческая аналогия может, пожалуй, бросить свет на наше будущее, даже если оно окажется совсем иным. Вместе с тем эта аналогия служит предостережением для всех тех, кто стремится к свободе людей.

Каким будет глобальное единство? Если, пожалуй, уже не столь отдаленное завтрашнее нынешнего развития приведет к созданию глобального государства, то это государство может быть либо образованной в результате завоевания и подчиненной единой власти империей (быть может, в форме такого господства, которое как будто признает суверенитет многих государств, в действительности же осуществляет централизованное управление), либо возникшим на основе взаимопонимания и договоренности глобальным правительством соединенных государств, каждое из которых отказалось от своего суверенитета во имя суверенитета всего человечества; оно ищет свой путь, устанавливая созданное правовым путем господство.

Мотивы на пути к глобальному единству – это, с одной стороны, свойственная нашему времени, как и всякому другому, воля к власти, не знающей покоя, пока ей не подчинится все; с другой – нависшее над всей планетой бедствие, требующее немедленной договоренности великих держав, которые перед огромной, грозящей всем опасностью не решаются в отдельности применить силу, – а над обоими этими мотивами возвышается идея солидарного в своих стремлениях человечества.

Настоящее выступает как подготовительный этап, на котором выявляются исходные позиции в борьбе за планетарное устройство. Мировая политика наших дней ищет обоснование для последовательного размежевания сил, военного или мирного по своему характеру. На предшествующих стадиях все состояния и соотношения сил предварительны. Поэтому настоящее являет собой переход к этому окончательному глобальному порядку, даже если на первых порах возникает нечто совершенно противоположное, например радикальный разрыв коммуникаций между большинством людей нашей планеты, осуществляемый тоталитарными государствами.

Концепция игровой культуры

Ортега-и-Гассет Хосе

(1883–1955)

Один из немногих испанских мыслителей, которые в течение последних трех столетий были общепризнаны за ее пределами. Философ, публицист и общественный деятель Ортега-и-Гассет проявлял преимущественный интерес к вопросам культуры и художественного творчества. Республиканец и либерал по своим взглядам, он был активным сторонником «европеизации» Испании.

Хосе Ортега-и-Гассет происходил из семьи известного журналиста и депутата испанского парламента, окончил иезуитский колледж, а затем Мадридский университет (1904). Обучение продолжил в Германии, а с 1910 г. в течение 25 лет возглавлял кафедру метафизики на факультете философии и языка Мадридского университета. Одновременно с научной он занимался издательской и политической деятельностью в рядах антимонархической, а затем антифашистской интеллигенции. С 1936 по 1948 гг. находился в эмиграции в Германии, Аргентине, Португалии.

Как философ Ортега-и-Гассет создал собственную доктрину «рациовитализма», суть которой состоит не в раздельном существовании философии и жизни, науки и искусства, а в их тесном взаимодействии и взаимопроникновении, в результате чего человек формируется как личность. В качестве теоретика культуры он стал одним из создателей известных теорий «массового общества» и «массового искусства», а также теоретиком творческого «модернизма». В самом известном труде «Восстание масс» он развивает мысль о том, что современное общество и его культура поражены тяжелой болезнью – засильем бездуховного, лишенного каких-либо стремлений человека-обывателя, который навязывает свою волю и стиль жизни целым государствам и даже порождает такие же самодовольно-невежественные тоталитарные режимы. Трагедию современного мира он увидел в гибели «духовных элит» и их высокой культуры под напором повседневности, которая не способна выдвинуть из своей среды ничего неординарного. В своей последовательной критике «массовой культуры» Ортега-и-Гассет во многом солидарен с идеями Ницше, Шпенглера и др.

Он считал, что подобно тому как глаз действует относительно колебаний эфира, так и дух каждого индивида, народа и эпохи избирательно относится к истинам. Именно в этом все народы и эпохи обретают свою полную причастность к истине. Та перспектива, которая выдается за истинно возможную, всегда ложна. Таким образом, великие философские системы не представляют собой общезначимые картины мира, а только характеризуют индивидуальный горизонт их творцов. И только в том случае, если бы удалось сразу понять эти индивидуальные перспективы, можно было бы, подобно Богу, претендовать на обладание абсолютной истиной в ее бесконечном многообразии.

Основные произведения: «Дегуманизация искусства» (1925), «Мысли о романе» (1925), «Восстание масс» (1933), «Этюды о любви» (1940) и др.

Восстание масс

<…> Толпа – понятие количественное и визуальное: множество. Переведем его, не искажая, на язык социологии. И получим «массу». Общество всегда было подвижным единством меньшинства и массы. Меньшинство – совокупность лиц, выделенных особо; масса – не выделяется ничем. Речь, следовательно, идет не только и не столько о «рабочей массе». Масса – это средний человек. Таким образом чисто количественное определение переходит в качественное. Это совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек в той мере, в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип. <…>

В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность не требуется людских скопищ. По одному-единственному человеку можно определить, масса это или нет. Масса – это всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, «как все», и не только не удручен, но доволен своей собственной неотличимостью. <…>

Обычно, говоря об «избранном меньшинстве», передергивают смысл этого выражения, притворно забывая, что избранные – не те, кто кичливо ставит себя, но те, кто требует от себя больше, даже если требование к себе непосильно. И, конечно, радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить – это плыть по течению, оставаясь таким, какой ни на есть, и не силясь перерасти себя. <…>

Таким образом, деление общества на массы и избранные меньшинства – типологическое – не совпадает ни с делением на классы, ни с их иерархией. Разумеется, высшему классу, когда он становится высшим и пока действительно остается им, легче выдвинуть человека «большой колесницы», чем низшему. Но в действительности внутри любого класса есть собственные массы и меньшинства. Нам еще предстоит убедиться, что плебейство и гнет массы даже в кругах традиционно элитарных – характерное свойство нашего времени. Так, интеллектуальная жизнь, казалось бы, взыскательная к мысли, становится триумфальной дорогой псевдоинтеллигентов, немыслящих, немыслимых и ни в каких видах не приемлемых. Ничем не лучше остатки «аристократии» как мужские, так и женские. И, напротив, в рабочей среде, которая прежде считалась эталоном «массы», не редкость сегодня встретить души высочайшего закала. <…>

Масса – это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. Как говорят американцы, отличаться – неприлично. Масса снимает все непохожее, недюжинное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, рискует стать отверженным. И ясно, что «все» – это еще не все. Мир обычно был неоднородным единством массы и независимых меньшинств. Сегодня весь мир становится массой.

Такова жестокая реальность наших дней, и такой я вижу ее, не закрывая глаза на жесткость. <…>

Славу и ответственность за выход широких масс на историческое поприще несет XIX век. Только так можно судить о нем беспристрастно и справедливо. Что-то небывалое и неповторимое крылось в его климате, раз вызрел такой человеческий урожай. Не усвоив и не переварив этого, смешно и легкомысленно отдавать предпочтение духу иных эпох. Вся история предстает гигантской лабораторией, где ставятся все мыслимые и немыслимые опыты, чтобы найти рецепт общественной жизни, наилучшей для «культивации» человека. И, не прибегая к уверткам, следует признать данные опыта: человеческий посев в условиях либеральной демократии технического прогресса – двух основных факторов – за столетие утратил людские ресурсы Европы. <…>

Растущая цивилизация – не что иное, как жгучая проблема. Чем больше достижений, тем в большей они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее. Разумеется, с усложнением самих проблем усложняются и средства для их разрешения. Но каждое новое поколение должно овладеть ими во всей полноте. И среди них, переходя к делу, выделю самое азбучное: чем цивилизация старше, тем она опытнее. <…> Но уже XIX век начал утрачивать «историческую культуру», хотя специалисты при этом и продвинули далеко вперед историческую науку. Этому небрежению он обязан своими характерными ошибками, которые сказались и на нас. В последней его трети обозначился – пока еще скрытно и подпочвенно – отход назад, откат к варварству, другими словами, к той скудоумной простоте, которая не знала прошлого или забыла его.

Оттого-то и большевизм, и фашизм, – две политические «новинки», возникшие в Европе и по соседству с ней, – отчетливо представляют собой движение вспять. И не только по смыслу своих учений – в любой доктрине есть доля истины, да и в чем только нет хотя бы малой ее крупицы, – сколько потому, как допотопно, антиисторически используют они свою долю истины. Типично массовые движения, возглавляемые, как и следовало ждать, недалекими людьми старого образца с короткой памятью и нехваткой исторического чутья, они с самого начала выглядят так, словно уже канули в прошлое, и, едва возникнув, кажутся реликтовыми.

Я не обсуждаю вопроса, становиться или не становиться коммунистом. И не оспариваю символа веры. Непостижимо и анахронично то, что коммунист 1917 года решается на революцию, которая внешне повторяет все прежнее, не исправив ни единой ошибки, ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее в России исторически невыразительно и не знаменует собой начало новой жизни. Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общих настолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций, которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом. «Революция пожирает собственных детей»; «Революция начинается умеренными, совершается непримиримыми, завершается реставрацией» и т.д., и т.п. К этим затасканным истинам можно добавить несколько не столь явных, но вполне доказуемых, например, такую: революция длится не дольше пятнадцати лет активной жизни одного поколения. <…>

Срок деятельности одного поколения – около тридцати лет. Но срок этот делится на два разных и приблизительно равных периода: в течение первого новое поколение распространяет свои идеи, склонности и вкусы, которые в конце концов утверждаются прочно и в течение всего второго периода господствуют. Тем временем поколение, выросшее под их господством, уже несет свои идеи, склонности и вкусы, постепенно пропитывая ими общественную атмосферу. И если господствуют крайние взгляды и предыдущее поколение по своему складу революционно, то новое будет тяготеть к обратному, т.е. к реставрации. Разумеется, реставрация не означает простого «возврата к старому» и никогда им не бывает. <…>

Дегуманизация искусства

<…> Новое искусство – это универсальный фактор. Вот уже двадцать лет из двух сменяющихся поколений наиболее чуткие молодые люди в Париже, Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, Риме, Мадриде неожиданно для себя открыли, что традиционное искусство их совсем не интересует, более того, оно с неизбежностью их отталкивает. С этими молодыми людьми можно сделать одно из двух: расстрелять их или попробовать понять. Я решительным образом предпочел вторую возможность. И вскоре я заметил, что в них зарождается новое восприятие искусства, новое художественное чувство, характеризующееся совершенной