Когда во мне родилась мать ?

На одной из подмосковных станций есть высокая лестница на мост через же­лезную дорогу. Я по ней ежедневно поднималась и спускалась, когда шла на работу. Мне это было легко: молодая еще, сильная, взлетала, даже не задох­нувшись. Бегом через две ступеньки — вечная эта спешка. Раз споткнулась — рассмеялась, вскочила и дальше. Главное: не опоздать бы на урок. Не влетать же учительнице, запыхавшись, наперегонки с опоздавшими! Не-е-ет, метров за сто до школы я перехожу на солидный, неторопливый шаг и к школьному поро­гу успеваю приобрести серьезный, вполне учительский вид... И так изо дня в день третий год подряд.

Но однажды...

Этот зимний метельный день запомнился мне на всю жизнь. Вот тогда-то лестница, вернее один ее порожек, обыкновенный выщербленный деревянный порог с прибитой по краю планкой, чтобы не соскальзывали ноги, стал для меня символической ступенью в новую неизведанную жизнь.

Был январь 1959-го, первые дни после школьных каникул, и я, как всегда, тороплюсь... Могу даже и бегом, хотя моему будущему сыну — моему первен­цу— уже пятый месяц. Я пока не чувствую ни тяжести, ни недомоганий. Мне больше любопытно, чем страшно, иногда прислушиваюсь к себе: ну, и как там ОНО? Но сейчас мне не до того — спешу. Лестница занесена снегом, скользко. Впереди меня кто-то поскользнулся, чертыхнулся, и тут же чувствую, как моя нога поехала куда-то вбок. Я судорожно хватаюсь за перила. И вдруг: мягкий толчок внутри, нежный такой, не слабый, но странно медленный почему-то. А может, мне так только показалось? Может быть, в ощущении мгновение растянулось до минуты? Сердце заколотилось. Я прислонилась к перилам.

Мимо шли люди, кто-то остановился, поднял мою сумку с тетрадями. Я про­бормотала: «Ничего, ничего, я сама», но не могла сдвинуться с места. Уроки, звонки, тетради — все в мире исчезло для меня. Были я и ОН, этот неведомый кто-то во мне. И тревога, острая, необыкновенная, не за себя — за него. Поду­мать только: оступись я — и могла бы оборваться или изуродоваться целая че­ловеческая жизнь. И от меня, только от меня это зависело! Я впервые и навсегда почувствовала себя принадлежащей не себе, а ей, этой будущей неизвестной мне жизни, так неизбежно, неотвратимо зависящей от меня. Я не могла тогда понять, что вместе с первым толчком моего ребенка во мне родилась мать и что эта забота — не оступиться (в прямом и переносном смысле) — теперь у меня будет на всю жизнь.

Как же мы ждали его, нашего первенца! С того памятного дня я прислуши­валась к себе — к нему! — едва ли не ежеминутно. Каждый его толчок вызывал тревогу и нежность. Когда он уж очень сильно начинал брыкаться, я тревожи­лась: нормально ли это? Можно подумать, что у него там десяток рук и ног! А может быть, он там кувыркается?

Зато Борис был очень доволен:

—Акробатом будет! Или бегуном. Уж мы с ним побегаем.

— А может, бегуньей?

— Мне все равно, «хоть полосатенький, хоть в клеточку», только бы поско­рей.— Он ждал своего «полосатенького» с детским нетерпением. Это меня смешило и трогало. Посмотрит он, бывало, на меня как-то странно, как на чудо какое-то, скажет: «Даже не верится, что через год у нас кто-то уже бегать будет к этому времени?»

— Так уж и бегать,— сомневалась я,— хоть бы ползал...

— В год-то! Ты что! Да мы с ним...

— С ней...— ехидничала я.

— Да все равно! Ты, главное, давай поторапливайся, все сроки прошли! А не могла бы ты постараться да сразу троечку, ну хотя бы двоих, а?

А срок и правда приближался: остался месяц... неделя...

И вот я в предродовой палате, отчетливо помню момент: где-то закричал младенец, потом другой — видимо, настало время кормить, а здесь все было слышно. Я даже не поняла, что это. А потом: «Ой, ведь это те, что уже роди­лись...» Я лежала и слушала крики, а сердце билось: «И мой так же закричит?»

Роды были нелегкие, но я готова была выдержать все, лишь бы «закричал так же» и мой. Я очнулась от его крика: надо мной склонилось доброе морщи­нистое лицо нашей няни, тети Дуси.

— Это... кто... кричит?..— шепчу спекшимися губами.

— Сын! («Сын!») Ишь раскричался — не унять! А то было никак не хотел го­лос подавать — отшлепать пришлось негодника.

«Сын, у меня сын!» Как передать то, что происходило со мной? Эти мгнове­ния вознаграждают за все страдания — так они прекрасны.

Акушерка, возясь с ребенком (Моим! Сыном!), привычно пошутила:

— Небось, больше не придешь к нам, не захочется?

— Приду...— пропищала я едва слышно. Да мне все теперь было нипочем — все позади и сплошное ликование внутри: сын! Я тогда не знала, что самое труд­ное позади, да самое сложное впереди. Эту премудрость я постигла лишь лет пять спустя. А тогда одно было в голове: я — мама.

Но увидела я сына только на вторые сутки, когда мне его принесли кормить. Если бы я знала, сколькими страданиями обернется это для нас с сынишкой: и нехваткой молока, и бессонными ночами, и жестоким диатезом... Да, если бы я знала, что всего этого можно было легко избежать, покормив малыша в пер­вый час после рождения, я бы тогда, наверное, утащила его из детской и покор­мила сама. Но я не знала... Когда сестра положила передо мной тугой сверток и я взглянула на красненькое сморщенное личико, я... Я помню все, каждая клеточка моего тела помнит минуты этого блаженства, когда мы впервые ока­зались рядом. Он сосал, а я смотрела, смотрела на его крохотные бровки, рес­нички (все настоящее!), потную прядку волос, прилипшую ко лбу... Слезы у меня лились сами собой. О чем я думала тогда? Не помню. Какое-то половодье чувств, а не мыслей — никогда ничего подобного не испытывала я раньше. Тут и страх (как бы с ним чего-нибудь не случилось: вдруг уронят, вдруг он захлеб­нется, вдруг...), и жалость, желание защитить, укрыть, никому не отдавать... и умиление бесконечное. Да что там — это надо испытать. Мне жалко муж­чин— им этого не дано... Впрочем, это не совсем так.

Теперь известно, что если отцу дать подержать только что родившегося младенца, то подобное же чувство испытывает и он. И это так действует на муж­чину, что он мгновенно привязывается к малышу и не чувствует впоследствии никакой растерянности перед ним и отчужденности, которая так часто бывает у отцов, особенно молодых. Может быть, на бурном эмоциональном подъеме от тревоги за мать, от счастья благополучного исхода и первого потрясающего ощущения — крохотного беспомощного существа на своих ладонях — в муж­чине и рождается потребность защитить рожденную им жизнь, рождается отец? Тогда зачем же лишать наших мужчин этих прекрасных мгновений?

Когда сестра пришла забирать детей (она так и объявила с порога: «Хватит, мамаши, забираем ваших орунов!»), у меня задрожало все внутри — не надо!— но как я могла не подчиниться? Сестра бесцеремонно, с привычной ловкостью подхватывала младенцев и по двое уносила из палаты, одинаковых, как полеш­ки. Матери провожали их осиротевшими глазами. Я лежала опустошенная, раз­битая и несчастная: как он там? Ну зачем его взяли?

Спустя 20 лет, когда я прочитала, что новорожденному необходим физичес­кий контакт с матерью («кожа к коже») сразу после рождения, я тотчас вспом­нила то свое состояние разбитости и тоски после разлуки с сыном, и отчаяния от того, что молоко у меня так и не появилось в последующие два дня. Меня окрестили «немолочной мамой», и я потеряла всякую надежду на то, что у меня когда-нибудь прибавится молоко.

Так начались трудные будни.

А потом был яркий июньский полдень. Мы с сыном возвращались домой. Мы шли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Я нарочно выбрала этот безлюдный путь — нам надо было побыть одним. Я просто не выдержала бы ничьего присутствия: только мы и солнце, мы и небо, мы и наш сын! Как нежно и бережно нес отец драгоценный сверток, как трогательно заглядывал под кружевную простынку и говорил изумленно: «Спит...» И смотрел на меня — как смотрел! По-моему, самые счастливые мгновения в любви именно эти.

ЧТО ГЛАВНОЕ В САМОМ НАЧАЛЕ

И вот наконец мы дома. В первые минуты — усталость и растерянность: что делать, за что хвататься, кормить ли, пеленать ли? Да его и развернуть страшно! И страшно подумать: когда же он теперь вырастет? Начался тот самый кропот­ливый, однообразный материнский труд, который хоть кого повергнет в уныние и отчаяние.

Я скисла в первые же дни. Еще бы: ни опыта, ни знаний, к тому же мало мо­лока, зато много настойчивых советчиков, противоречащих друг другу. Трудно. И не нашлось ни одного человека, который бы сказал: «Оставьте мать в покое, дайте ей опомниться и самой разобраться, ей надо приноровиться к ребенку. Это главное сейчас». Золотой этот совет я даю дочерям в наследство: кто и что бы ни говорил матери, надо помнить — главное для начала именно это — при­способиться матери к малышу, малышу — к матери, а отцу — помочь им в этом своей заботой, ласковой поддержкой даже в мелочах. Особенно в первые ме­сяцы, когда маме так трудно. Не кормление по часам, не стирка и глажение пеленок, не суета с прогулками и купаниями — не это должно быть главным.

С самого начала надо учиться наблюдать, приглядываться и стараться по­нять, что малышу нужно, что хочется, а что ему неприятно, что значат его вопли, кряхтения, гримасы, чихания и т. д. А с другой стороны — обязательно! — что нужно самой матери, как облегчить, упорядочить вереницу дел, как высыпать­ся, когда почитать или выбраться в кино (да, да!), как, наконец, привести себя в порядок: мать должна быть прекрасной, как мадонна! Это время первых «диалогов» со своим малышом, первых контактов и первых открытий — одно из счастливейших в жизни матери и отца. Оно потом не повторяется никогда.

Знаю, девяносто матерей из ста обвинят меня в преувеличении. Все они согласятся, что, конечно, счастье, когда здорового малыша кормишь и ласка­ешь, когда ребенок первый раз улыбнулся, потянул к тебе ручки, когда его пушистая головка щекочет тебе шею и подбородок, когда он первый раз скажет «ма-ма!» — ну кто же этого не знает? — это действительно незабываемые мгно­вения жизни, как бы награда за все труды. «Но то мгновения, а что между ними? Особенно первые месяцы — кошмар! Эти бессонные ночи, бесконечные пелен­ки, соски, прогулки, болезни, крик этот невозможный, и одно и то же, одно и то же — невыносимо. Даже подумать страшно, что это может повториться, Ни за что! Сыта этим «счастьем» по горло»,— сколько раз я слышала это от матерей.

Ну как с этим спорить — все так. И все не так! Может все быть не так — вот в чем дело! Во-первых, изменив стиль обращения с малышом, можно значи­тельно облегчить жизнь матери, а ребенка сделать намного крепче и здоровее. А во-вторых, очень многое зависит от отношения самой женщины к своему материнству.

Вспомнились мне сейчас две случайные встречи, Первая надолго оставила во мне странный, тревожный след, хотя была совсем короткой и мимолетной. Я увидела в скверике нескольких молоденьких мам с колясками и неожиданно почувствовала, что жалею их: «Бедные... сами еще девчонки...» Это было так непривычно для меня, что я даже остановилась и долго смотрела им вслед: что это со мной? Когда-то и я слышала в свой адрес: «Бедная, куда ж такая обуза?»— но только смеялась в ответ, даже если было очень трудно, никогда несчастной себя не считала и вдруг сама... Что это? Старею, что ли? Но при чем здесь ста­рость? Может, устала за двадцать лет? Не знаю, не понимаю... После этого слу­чая еще несколько раз при виде молодых матерей ловила себя на том же тягост­ном чувстве жалости и печали. И огорчалась: да что же это такое?

Потом была встреча другая. Запомнилась она до мелочей. Стоит перед гла­зами и тесный дворик, и простенькая немодная коляска, и мама в опрятной яркой косынке... Я забрела сюда в тень отдохнуть — уж очень тяжелы были сум­ки с покупками. А солнце так припекало. Сижу, блаженствую, вдруг слышу звонкий, вроде девчоночий голос: «Сейчас я тебя на солнышко!» — и катится коляска, а в ней крохотный еще — месяцев трех — малыш в одной распашонке: шевелит себе голыми ножками и ручками и таращит на белый свет глаза-пугов­ки. А за коляской торопится худенькая девушка, скорее, даже девочка. Поста­вила коляску под дерево, сказала: «Ты не шуми тут, я сейчас белье вынесу» — и вприпрыжку к подъезду. И полминуты не прошло, а она с большим тазом и ожерельем из прищепок уже назад мчится. Весело было смотреть, как мелькало в ее быстрых руках пестрое бельишко. Вот уже одна веревка полна, перешла к другой, коляску передвинула поближе. Сама белье вешает, сама разговаривает с малышом, да еще и песенку какую-то мурлычет — вот прелесть.

Я не выдержала:

— Славный малыш. Братишка? Она рассмеялась.

— Сын! Правда, хороший? — она ловко вынула ребенка из коляски и начала его тетешкать на руках. Тот заулыбался беззубым ртом.

— Он меня уже знает! — глаза ее сияли.

— Простите...— смутилась я,— да сколько же вам лет?

— Девятнадцать.— Она говорила просто, без смущения и жеманства.

— Учитесь?

— Нет, работаю... сейчас пока дома. Да еще выучусь! Вот подрастет Петр Петрович — тогда уж...

— Трудно вам с ним? Или кто-нибудь помогает?

— Да нет, мы отдельно от родителей живем, сами управляемся. Папа у нас молодец, правда, Петушок? Мно-о-ого зарабатывает,— вдруг протянула она и засмеялась.

Я не уловила иронии в этом одобрительном «мно-о-ого».

— Ну это хорошо, вам хоть спокойно год можно дома побыть.

Она фыркнула:

— Ой, да он студент, ему еще год учиться. Но он, и правда, подрабатывает ночным сторожем работает. Со стипендией — 110 рэ! — Это прозвучало гордо, без всякой иронии.

Я не удержалась от маленькой «провокации»:

— А в ясли не хотите отдать? Вам бы легче было.

— Что вы! Он там плакать и болеть будет. Я знаю: он без меня не может…

Я смотрела на нее и любовалась. «Интересно,— подумалось мне,— тоже ведь девчонка совсем, а разве скажешь про нее — бедная? Впору позавидовать этой маленькой маме — так и светится вся».

Я шла к метро не торопясь — хотелось подольше сохранить в себе эту нечаянную радость. Бывают же такие подарки судьбы — даже сумки стали легче…

Стоп! «Светится вся» — да ей же нравится быть мамой! Ничто ей не в тягость: ни куча белья, ни возня с малышом, ни 110 рэ на троих, ни стоптанные босоножки... «Золотая девчонка,— думала я с нежностью,— хоть бы и Петя ее был под стать. Да будет! С такой женой у любого парня «все путем» пойдет. А по она за любого и не пошла бы, дождалась бы своего... Повезло Петру Петровичу на маму...»

Вот и задача: возраст один, а мамы разные. Значит, не в слишком юном возрасте дело, а в том, с чем они к этому возрасту пришли. Вот идет мать-«мученица»: унылые, не усталые, а именно унылые, тусклые глаза, опущенные плечи, вялая походка — навалилось на нее это материнство невзначай, совсем к чему — как ее не пожалеть? А вот... подождите, давайте поищем совсем молоденькую, вроде той моей «маленькой мамы»... Нет, нет... не та... Вот похожа немного, да нет, все не то... Может быть, действительно та мать лишь исключение? Может быть, сначала надо состояться — стать на ноги профессионально, социально, материально? Но где на это взять время двадцатилетним? Я в э отношении пришла к своему материнству зрелым человеком. Однако не значит же это, что подготовка будущей матери должна продолжаться до тридцати. Да и в чем она должна состоять?

Помните письмо, с которого я начала свою книгу: мать готова была с детьми играть, рисовать, заниматься чем-то интересным, а пришлось «научиться гото­вить, наводить и поддерживать порядок, укладывать спать...». Куда же от этого денешься? Никуда. Каждой матери предстоит и «экзамен на хозяйку».

НАДО ЛИ БЫТЬ ХОРОШЕЙ ХОЗЯЙКОЙ!

Странный вопрос, не правда ли? То, что я мало была приспособлена к домо­водству, усложняло мою жизнь массой раздражающих мелочей, отнимало много времени на дела, которые у хорошей хозяйки идут как бы сами собой. И я досадовала поначалу и на себя, и на собственную матушку: вот, мол, сама домом почти не занималась и меня не приучила. Надо мной до сих пор подтру­нивают, потому что я белье выжимаю, иголку держу, пальто надеваю почему-то по-мужски. «И кто только тебя учил?» — спрашивают. А я не помню. Училась как-то сама, жизнь заставляла, но многого не знала и не умела. Короче, как по­явилось у меня собственное хозяйство, так я и жалеть стала: не успеваю, потому что не умею, а учиться-то когда? Однако что поделаешь — училась: на ходу, на бегу. И пугалась: как же я дочек своих буду учить — и некогда, и не умею.

Меня эта моя нерасторопность мучила основательно. Хорошо, что я работы никакой не боялась и училась всему быстро, но до совершенства мне дойти так и не удалось, и хозяйка из меня получилась неважная.

Однако обнаружилось в этом моем явном недостатке и достоинство! Я не сразу поняла это. Помог понять рассказ одной славной женщины о том, как она к хозяйству приучалась. Начала она так:

— А знаете, стыдно признаться, но я до замужества не только никаких до­машних обязанностей не знала, но даже и постель за мной мама убирала —до 23 лет.

— Вы на себя наговариваете,— не поверила я.

— В самом деле, всему пришлось заново обучаться. Но очень захочешь — научишься. Дело в том, что это мое неумение помогло мне в семейной жизни. Сейчас я все объясню.

У меня в детстве были две подружки, которых матери еще до школы при­учали к хозяйству. Дома у них все блестело, и дочери умели буквально все и очень этим передо мной гордились, а их матери втихомолку осуждали мою маму: тяжело, мол, дочери, в жизни будет. Представьте себе, получилось на­оборот. Все мы уже, конечно, работаем, замуж вышли, дети у всех. Иногда встре­чаемся. И вот слышу жалобы от них: ничего не успевают — ни в кино, ни в театр, даже книгу почитать, и то только перед сном что-нибудь легонькое. Все время отнимает работа да хозяйство — даже с детьми поговорить некогда.

Странно, думаю, а я успеваю, даже мужу помогаю, когда надо, и на сына у меня время находится. Как это? Самой даже любопытно стало. Потом разобра­лась: да ведь они этим своим хозяйством были совершенно закабалены! Въе­лась в них с детства привычка к идеальной чистоте, к изысканному столу, ко всем этим чайным церемониям, семейным ритуалам. Если что-то не так, мелочь ка­кая-нибудь: брошенная не на месте книга, не вытертая сегодня пыль, даже хлеб, нарезанный не так,— настроение портится. Это раздражает, выводит из себя. И вот постоянно только чистят, моют, скоблят, варят, жарят без передышки. По-моему, и домашним их это в тягость — как в музее живут: до всего дотронуться страшно. Уж они теперь и сами понимают, что глупо в конце концов так тратить жизнь, но не могут, понимаете, не могут остановиться — в привычку во­шло. У меня просто: есть время — стираю, убираю, даже пироги пеку. Если же какое-то дело поважней есть, все хозяйство в сторону и никаких угрызений со­вести и переживаний. Освобожусь — сделаю. А нет — никто не осудит: не без­дельничаю же я. И нам всем легко в семье. Бывает, конечно, и недовольство: того нет на месте, этого никак не найдешь в самый нужный момент. Поворчишь-поворчишь, да и дело с концом. Или объявляем «всесемейный розыск» и нахо­дим...

Такой вот рассказ. Правда, интересно? Собственно, я пришла к тому же: вы­бирала, что важнее и делала это в первую очередь. Но всегда испытывала какое-то унизительное недовольство собой — опять не успеваю, не успеваю, не успе­ваю! А тут повеселела, даже легче стало. С тех пор сознательно учусь отделять важное от второстепенного. Ошибаюсь, конечно, но науку эту постигаю с удо­вольствием. А поскольку я домашнему хозяйству с детства подчинена не была, то и стало оно в нашем семейном государстве на свое, подобающее ему место.

Э-э, напрасно обрадуется тот, кто склонен отлынивать от домашних дел,— ничего общего с выбором это не имеет. И кислое выражение лица перед миской с картошкой, которую надо очистить,— признак больших будущих неприят­ностей.

Проблема быта оказалась очень непростой, и мне пришлось несколько раз пересматривать ее с разных точек зрения. Чтобы потом к ней не возвращаться, продолжим разговор о быте. Он прямо выходит на важнейшую тему — мате­ринство.

Обычно считается, да и я так долгое время думала, что пеленки, кастрюльки, щетки, веники только помеха в материнском деле. «Мать должна заниматься не питанием, а воспитанием, духовным ростом своих детей: интеллектуальным, нравственным, эстетическим — на этом должны быть сосредоточены ее силы» — так я лет десять назад написала в одной из своих статей. А теперь говорю домаш­нему труду спасибо — даже с чувством некоторого стыда за то, что когда-то считала его работой низшего сорта.

Снова вернусь я к той «маленькой маме» из московского дворика (простить себе не могу, что не узнала, как ее зовут). Чем я залюбовалась в ней прежде всего, еще до того, как она взяла на руки сынишку, до нашего разговора? А тем, как она работала. Она белье вешала, как песню пела. Она наслаждалась, вдыхая запах чистоты и свежести. Радовались ее руки, ощущавшие хорошо отжатую, прохладную ткань, радовались ее глаза, которые скользили — любуясь! — по пестрой, колышущейся на ветру гирлянде всех этих славных детских вещичек, радовалось все ее гибкое, молодое тело солнцу, ветру, движению и, главное, тому, что рядом сын, что он смотрит на нее. Это для него летали ее руки, и сияли глаза, и веселилось белье на веревке. Проза жизни у меня на глазах превраща­лась в высокую поэзию одухотворенного человеческого труда. И это видел, этому радовался человечек, который сам еще ничего не умел.

Первые впечатления. Как утверждает наука, они играют огромную роль в жизни человека, в становлении его характера и чаще всего связаны с матерью, с ее движениями, мимикой, прикосновениями и ее... работой. Да, да, с той са­мой ежедневной домашней работой, которой она занимается на глазах у ребен­ка. Как она это делает, от этого зависит у малыша эмоциональное восприятие ее действий, ее трудовых усилий, а значит, вырабатывается — подумать толь­ко!— отношение к труду со знаком плюс, со знаком минус или безразлично-нулевое.

Когда я до этого додумалась, мне стало не по себе: а что, если именно так и закладывается эта основа основ человеческой личности, ее нравственный стер­жень?

Но это еще не все. То, что делает мать дома: от стирки и уборки до празд­ничного пирога,— все это она делает не для себя, а для тех, кто с ней рядом. А значит, в каждом заштопанном носке, в каждом разглаженном платочке — тепло ее рук и сердца. Как-то я умилилась, услышав от рабочего человека:

— А я новые рубахи не люблю, да и из прачечной тоже. Холодные они, чужие. А вот женой штопанные-залатанные самые мои любимые. Они как-то

теплей.

— А как же,— сразу согласилась с ним одна моя знакомая, которой я рас­сказала об этой мужской прихоти,— это не прихоть! Я сама штопаю, глажу, а сама о нем думаю. Передаешь мужу рубашку, а в ней забота, любовь моя... Без этого семья — не семья.

Вот так прямо и сказала: семья — не семья. А живут они с мужем вот уж больше тридцати лет, ладно живут, красиво. Поневоле прислушаешься да за­думаешься над ее словами.

Выходит, домашний труд может стать настоящей школой заботы и внимания к близкому человеку не на словах, а на деле.

Есть и еще одна сторона домашнего труда, которая требует особого внима­ния. Сейчас стремятся все рационализировать, механизировать бытовые хлопо­ты, часто пользуются Домом быта и всевозможными мастерскими. Но надо же знать меру, необходимо выбрать, какую работу переложить в чужие руки, ка­кую обязательно оставить.

Почему «оставить», да еще «обязательно»? Кому это нужно? Да нам, всем нам, а особенно нашим детям. Сомневаетесь? Что это, мол, за реабилитация примитивного ручного труда, от которого нас, слава богу, все больше избавляют машины? Давайте разберемся.

Накопилось много свидетельств, что разнообразный ручной труд, развиваю­щий руки, как ничто иное развивает и ум. Утверждение Карла Маркса о том, что надо «работать не только головой, но и руками», обычно все знают, но многие ли догадываются о том, что этот «естественный закон природы» действует с первых месяцев жизни человека. Через руки малыша, овладевающие разными предметами домашнего обихода, поступает так много информации в мозг, что он развивается гораздо успешнее, чем, если бы оставить ребенка один на один

лишь с игрушками.

Есть у нас в Подмосковье город Загорск. А в нем уникальное детское учреж­дение, где люди творят настоящие чудеса: слепоглухонемых детей (вдумайтесь: слепых, глухих и немых!) учат пользоваться орудиями труда, домашней утварью, письменными принадлежностями — короче, реальными вещами (не игруш­ками!), в которых как бы аккумулировалась изобретательская мысль человека. Не глаза, не уши — руки делаются чуть ли не единственными возбудителями мысли.

Так как же не воспользоваться в семье этим верным способом развития Че­ловека? Поэтому и надо обязательно оставить что-то для ручного труда дома.

Выделить для этого удобное место, не жалеть денег на хорошие инструменты, приспособления, приборы. Скажем, я всячески культивировала бы в доме всевозможную починку одежды, утвари, мебели (это прекрасно: дарит вторую жизнь), мелкий, а по возможности и значительный ремонт квартиры(всем вместе!), всякое рукоделие (вышивка, вязание, выпиливание, выжигание и т. д.), украшающее жилье.

Вспомним: в народе всегда стремились приохотить, а не принудит! к труду. Знали: охота пуще неволи, а поэтому считали: пусть для них «труд обернется сначала нарядной своей стороной». Именно с рукотворной красоте начинался путь ребенка в мир труда. Решалось таким путем сразу несколько важнейших воспитательных задач: главное, возбуждалась тяга, любовь и интерес к творческим его сторонам и в то же время вырабатывались терпение, внимание, выдержка, способность к большим напряжениям, преодолению себя; сызмальства отшлифовывался эстетический вкус, побуждающий впоследствии доводить сделанное до совершенства, исподволь внушалось: некрасивое - значит недоработанное, «до ума» не доведенное.

Сейчас возрождается интерес к разным народным ремеслам — как сами руки наши истосковались по разнообразной тонкой творческой работе. И прекрасно, боюсь только, не превратился бы этот труд в сотворение сувенирных безделушек, предназначенных для того, чтобы на стенку ставить или на стену вешать. Между тем народ полотенца вышивал, ложки расписывал, украшал свои вещи не для выставки — для употребления: венчалось красотой дело, а не безделье.

Не увлеклась ли я: что-то уж очень много про быт, про хозяйство, про домашний труд. Но если вдуматься: ведь наш дом не только моральная, но и материальная микросреда, которая является как бы продолжением каждого живущего здесь. Тут, в своем доме, человек может больше, чем где-либо, быть самим собой, потому что везде он должен прежде всего приспосабливаться к миру, а здесь он мир приспосабливает к себе.

И первый этап познания и преобразования мира для ребенка проходит именно здесь — в нашем доме. Как же, зная это, можно пренебречь дол трудом?

Трудно и долго я постигала эти для кого-то, может быть, простые истины. Да и буду еще постигать. Пока же поняла вот что.

Надо все дела в доме делать толково, умело, не стесняясь для этого учиться, чтобы не было лишней суеты, неразберихи, чтобы бытовая бесхозяйственность не стала своеобразной нормой отношения к вещам, к организации труда не только дома. Никаких разбросанных вещей, прорех на рубашках, засаленных фартуков — это, кроме всего прочего, просто неэстетично, отдает пещерным существованием. Разве не так? Кроме того, безалаберность, бестолковщина раздражают, мешают жить и делать более важные дела. Упорядочить быт нелегко, но можно. А чтобы этот процесс не был нудным, чтобы сэкономит время и силы, надо вносить в него выдумку и изобретательность, научиться работать вместе с детьми. Просто не представляю себе, как без этого обойтись в воспитании. На игрушках, играх и «воспитательных» беседах далеко не уедешь а вернее, уедешь «не туда».

Дома надо всем, но особенно матери, работать радостно, что называется с душой, чтобы тепло было всем в доме не только от результатов уже сделанных дел, но и от самого процесса труда, от бодрого настроения во время работы, от ощущения заботы и доброжелательности ко всем, для кого делаешь даже черную, грязную работу.

Однако — внимание, мужчины!—доброе и бодрое настроение хозяйки в доме зависит от двух условий. Первое: домашняя работа не должна быть сва­лена на одного. Это, надеюсь, доказательств не требует. А вот второе... Извест­но, что любой труд нуждается в признании, иначе он превращается в отбывание, в принудиловку — тут уж не до радости. У домашнего труда есть своя оплата, несравнимая ни с какой другой,— чувство благодарности тех, кому он предназначен. Но это не тяжкое ощущение зависимости от того, кто тебя обла­годетельствовал, «обслужил», для тебя чем-то пожертвовал, из-за тебя надры­вался. Нет-нет! Чувство истинной признательности не имеет ничего общего с этой «эксплуатацией наизнанку», так же как и с унизительной «чаевой благо­дарностью» тех, кто отделывается от тебя карманными, а не душевными затра­тами. Подлинная благодарность не унижает, а возвышает и дарящего ее (он бла­го дарит), и принимающего этот прекрасный дар души.

Все это, конечно, идеал, к которому надо стремиться. И мне, и всем нам в семье до него далеко. Однако сдвиги есть, особенно если учесть, как много мы напутали с самого начала...

В наших дневниках тех лет нередки также записи: «Ребята с каждым днем хуже и хуже относятся ко всякого рода нужным делам: уборке, заготовке дров и т. п. Все неохотнее их делают»; «Обидно и горько, что не получается, как хо­чется. Одно несомненно: в приучении ребят к порядку, к участию в нашем тру­де, к самообслуживанию мы предъявляем им очень мало требований и очень непоследовательны. Я этим грешу, пожалуй, больше, обещаю то, что не всегда выполняю, нудно настаиваю на своем».