Демократический миф” и террор.

Власть и гражданское общество.

Посмотрим теперь, как происходит становление демократии в том случае, когда государственная власть как целое оказывается противопоставленной обществу. Когда в стране отсутствуют развитые демократические практики, но дифференциация общества зашла достаточно далеко, т.е. в том случае, когда институциональная сложность не соответствует сложности в структуре интересов, возникает рано или поздно переходный кризис. Выше (в главе IV) именно такой кризис мы назвали “конфликтным” путем развития демократии. Примеров подобных кризисов много, но “идеально-типическим” образцом кризиса “несоответствия” является Великая Французская революция.

Переходный кризис в условиях острого конфликта между властью и обществом ведет к тяжелым социальным потрясениям, одним из наиболее характерных оказывается “демократический террор”, т.е. эксцессы, сопровождающие процесс перераспределения власти в обществе в том случае, когда “демократический миф” подменяет собой органический рост демократических практик, а “свобода” начинает рассматриваться как возможность неограниченного насилия по отношению к тем, кто был связан с погибающим режимом. Несмотря на бесспорную важность экономических интересов как фактора, влияющего на социальные трансформации, причины террора, на мой взгляд, следует искать не в экономической сфере, а в некоторых особенностях политических структур и массового сознания, насколько общего характера, что они не могут быть непосредственно связаны со специфическими историческими условиями, а являются структурными характеристиками определенного типа изменений в обществе. Значительный вклад в возникновение террора внесла и “демократическая мифология”¹¹. На наш взгляд, анализ причин террора имеет непосредственную связь с ролью “демократической мифологии” в процессе конфликтной демократизации.

Основной пружиной террора является тяжелый конфликт между личной свободой и государственной властью. В условиях стабильности в обществе формируются определенные нормы свободы. Даже рассматриваемые как недостаточные определенными социальными группами, эти нормы все же являются фактами массового сознания. В периоды резких социальных сдвигов нормы свободы начинают рушиться - и это создает условия для возникновения конфликта между личной свободой и новыми, только рождающимися нормами. Начинается борьба, которая может при определенных условиях перерасти в массовый террор.

Свобода имеет свои издержки. В революционные периоды ломки старых социальных структур возникает искус полной свободы. Но свобода от чего? От традиций культуры? От веками налаживавшихся, апробированных способов регулирования социальной жизни? Свобода от совести? Такая свобода порождает еще больший произвол и часто кончается трагически.

Три аспекта представляются особенно важными для исследования механизмов зарождения террора: борьба между старой и новой властью; особенности возникающих политических структур и их взаимодействия; формы массового политического сознания.

Политика провокаций.

Одним из наиболее интересных загадок Великой Французской революции является длительный период спокойного, и можно даже сказать, консервативного развития ситуации в 1790-1791 гг. Авторы исторических сочинений обычно уделяют мало внимания этому периоду. В многотомной “Социалистической истории французской революции” Жореса, например, этому отрезку времени, составляющему две пятых всего рассмотренного периода, посвящена лишь одна десятая часть текста издания.

Удивительно само существование этого времени затишья между бурными событиями лета 1789 г., изменившего лицо Франции, и социальными катаклизмами, начавшимися после свержения монарха 10 августа 1792 г. Между тем именно в этом благополучном периоде развития революции и следует, как это ни парадоксально, искать корни террора. Это был период серьезнейшей борьбы между старым и новым, между революционерами и людьми “старого порядка”, борьбы, приведшей к расслоению внутри борющихся лагерей, сопровождавшемуся как непрерывной сменой масок, провокациями, обманом с обеих сторон, так и удивительными примерами политической прямоты и наивности.

Что же составляло существо процесса социальных изменений в 1790-1791 гг.? Прежде всего это постепенная утеря власти теми, кто монопольно владел ей в эпоху “старого порядка”. Декрет от 5 ноября 1789 г., провозгласивший ликвидацию сословных различий, конфискация церковных имуществ, создание Национальной федерации, объединяющей коммуны - власти, стихийно созданные революцией и участие в них представителей от армии - офицеров, унтер-офицеров и солдат - все это, с одной стороны, выбивало власть из рук сторонников “старого порядка”, с другой - способствовало созданию зародышей новой, нелегализованной законодательно, но вполне реальной революционной власти на местах, власти “гражданского общества”. Этот процесс управлялся и поощрялся Учредительным собранием, большая часть которого стремилась ввести это социальное движение в законное русло.

Нет никаких сомнений в том, что если бы этот процесс шел без помех, легитимно, на основе институционализированных переговоров между “властью” (старой) и обществом, результаты французской революции во многом напоминали бы результаты революции в английских колониях в Северной Америке, происшедшей десятилетием раньше. Казалось бы, к тому имелись все основания. Лафайет, герой Североамериканской революции, был на вершине популярности в 1790-1791 гг., многими деятелями французской революции Соединенные Штаты Америки рассматривались как образец¹². Конечно, трудно оценивать исторические альтернативы, но при таком развитии ситуации, как представляется, не было бы ни ужасов террора 1793-1794 гг., ни последующего двадцатилетия тяжелейших войн в Европе, приведших к созданию монархии Наполеона, ее крушению и реставрации консервативной монархии во Франции, за чем последовали новые революции 1830 и 1848 гг., новая бонапартистская монархия, новое поражение. А все эти события на столетие затормозили создание во Франции устойчивых демократических институтов.

Что же помешало в 1790-1791 гг. мирному развитию революции и становлению демократических институтов? Два фактора обращают на себя внимание прежде всего: первый - политика представителей “старого режима”, второй - личное соперничество между революционными лидерами.

Утеря власти - это тяжелое переживание, и сравнивая между собой различные ситуации “конфликтной демократизации”, можно вывести некоторые закономерности в поведении тех лиц и социальных групп, которые теряют власть. Первая фаза - невозможность поверить в утерю власти для тех, кто ее имел при “старом режиме”. Осознание этого нового состояния эквивалентно полному разрушению внутреннего мира личности, процесс исключительно болезненный и часто приводящий к неадекватному поведению. Для человека в такой ситуации скачком меняется “социальная онтология”, представления о социальном бытии. То, что еще вчера представлялось незыблемым, становится эфемерным, рушатся социальные связи, основанные на сложившихся представлениях о том, как следует вести дела. Но самое главное - теряется способность прогнозировать будущее. Человеческая способность действовать основана на ясных представлениях о том, каковы будут результаты наших действий. Но если внезапно меняются “правила игры” - исчезает возможность предсказывать ситуацию.

Мы можем констатировать, что первая фаза “конфликтной демократизации” - неверие в перемены со стороны теряющих власть. Но попытки действовать так, как будто ничего не произошло в быстро меняющемся мире, оказываются самоубийственными, негативные результаты не замедляют сказаться, крайне ухудшив положение тех, кто не понял “новые правила игры”. За этим следует вторая фаза - неверие в то, что вообще что-то можно сделать, ощущение мира не как “по новому организованного”, а как полного хаоса, атрофия способности к социальному действию. За этим следует третья фаза - попытка приспособиться к новым правилам игры. В зависимости от особенностей личности скорость прохождения этих фаз у разных людей различна. Соответственно в период резких социальных перемен происходит расслоение в среде теряющих власть социальных групп - на не желающих видеть происходящие изменения, т.е. действующих старыми методами, на полностью растерянных и лишенных способности к действию, и на тех, кто начинает отстаивать свои интересы в рамках новой реальности.

Расслоение происходило и среди сторонников “нового порядка”. Во Франции 1790-1791 гг. некоторые из них были сторонниками “легитимной” власти, устанавливаемой с помощью демократических процедур, и надеялись на сотрудничество с Людовиком XVI (прежде всего Мирабо), другие же призывали к насильственным действиям, сея недоверие и подозрительность, везде видя роялистские контрреволюционные заговоры (иногда вполне справедливо) и создавая общую атмосферу нетерпимости и доносительства (одной из главных фигур в этой категории политиков был Марат).

К концу 1791 г. сложился парадоксальный блок между не принимавшими революцию роялистами (во главе с королем) и сторонниками революционного насилия, которые успешно использовали ретроградство роялистов для пропаганды своих идей. Эти две политические группировки удивительным образом объединяли общий интерес - борьба с теми сторонниками революции, которые выступали за твердый конституционный порядок и теми из сторонников монархии, которые поняли, что расстаться с методами абсолютизма необходимо для ее спасения. Несмотря на трагические призывы Мирабо, король не смог вполне искренне отказаться от абсолютистских претензий и внутренне принять ограничивающую его власть конституцию. В 1791 г. он делал все, чтобы помешать упрочению конституционного режима. Препятствуя созидательной деятельности конституционалистов, двор, во многом вдохновляемый Марией-Антуанеттой, наиболее, пожалуй, “слепой” политической фигурой Франции этого времени, создавал условия для активной критики короля и конституционной монархии слева. Наиболее показательным в этом отношении являлся вопрос о войне с Австрией. Ярыми сторонниками войны были приведенные к власти королем жирондисты, не скрывавшие своих республиканских симпатий и откровенно рассматривавших войну как провокацию¹³. Они надеялись с помощью войны сделать явной измену короля и воспользоваться этим для свержения монархии и установления республики.

Этот исторический парадокс является своего рода универсалией многих революций - теряющие власть круги общества препятствуют формированию легитимных институциональных механизмов новой власти и тем самым способствуют усилению антиинституциональных, призывающих к насилию политических движений¹⁴. Но самым парадоксальным результатом этой политики явился ее запоздалый успех. Хотя она и привела к казни королевской семьи, к двадцатилетней войне Франции с Европой, все же, как это и рассчитывал в свое время Людовик XVI, война эта закончилась поражением и привела к реставрации Бурбонов. Король, однако, не предвидел того, что он будет казнен куда быстрее, чем окончится война, не предвидел он и огромных жертв, понесенных в этой войне Францией.

Итак, во Франции в 1791 г. сложилась типичная для “конфликтной демократизации” система взаимных провокаций, которая характеризует странный союз крайних сил справа и слева - союз политического насилия в борьбе с конституционной демократией. И в этой борьбе сторонники конституционной демократии потерпели сокрушительное поражение. Чем же это объясняется?