Идеи всемирного потопа и страшного суда

(Исторические корпи мессианской идеи)

Анализируя библейские сказания, в особенности книги пророков, не трудно установить, что идея разрушительного потопа в странах переднего Востока является поэтическим изображением постоянных народных нашествий с севера, которые полагали конец «высокоумию гордых» и «надменности притеснителей», по красивому выражению пророка Исайи.

Вот описание нашествия северных конников пророком Иеремием.

«Кто это поднимается, как река и как потоки волнуются воды его?»

«Выставьте знамя к Сиону, бегите, не останавливайтесь, ибо я приведу от Севера бедствие, великую гибель».

«Так говорит Господь: вот поднимаются воды с севера и сделаются наводняющим потоком, потопят всю землю и все, что наполняет ее, город живущих в нем; тогда возопиют люди и зарыдают все обитатели страны».

Погибал старый мир бычьих владык, но в глазах людей того времени это значило, конечно, гибель всего мира, ибо остальная масса мелкого подневольного люда вряд ли причислялись к людям? Но продолжим выписки из пророка, свидетеля прошедших дней.

«От шумного топота копыт сильных коней его, от стука колесниц его, отзвука колес его, отцы не оглянутся на детей своих, потому что руки у них опустятся». «В о т, идет народ с Севера, и народ великий»...

Что речь идет не о гибели всего мира, а лишь его господствующего класса, ясно говорят следующие слова:

«От того дня, который придет истребить всех филистимлян, отнять у Тира и Сидона всех остальных помощников... Ибо от Севера поднялся против него народ, который сделает землю его пустынею, и никто не будет жить там, от человека до скота».

«Держат в руках лук и копье; они жестоки и немилосердны; голос их шумен, как море; несутся наконях, выстроились как один человек, чтобы сразитьсяс тобою, дочь Вавилона".

«И восторжествует над Вавилоном небо и земля и все, что на них, ибо от Севера придут к нему опустошители, говорит Господь».

(Гл. 46 §7, гл. 4 §6, гл. 47 §2—3, гл. 50 §41, гл. 47 §4, гл. 50 §3, гл. 50 §42, гл. 50 §48).

Маленький еврейский народ, который благодаря случайностям истории заполучил «обетованную землю», находящуюся на самом стыке политических левиофанов древности, должен был издревле испытать гнет и насилие от всех своих сильных соседей, которые поочередно налагали на него ярем державный. Нашествие извне новых неведомых завоевателей, ниспровергая владычество старого господствующего класса, на первых порах неизбежно должно было сопровождаться расторжением всех старых уз и разными освободительными манифестами в интересах успешного окончания обширных завоевательных операций. Вероятно и пришельцы, почувствовав прочность своего положения, еще потуже накручивали гайки прежнего рабства, но для этого потребовалось бы, во-первых, исчерпание огромных захваченных запасов и развитие аппетита, во-вторых, время на изучение и освоение сложной системы традиционного господства. Поэтому передышка для низших классов могла быть и довольно длительной. Вот почему падение старых господ и облегчение участи угнетенных классов и народов постоянно должны были ассоциироваться с потоками «всемирного» (для восточного городского мира) наводнения волнами новых народов, захлестывавших все «вавилонские башни». Частичные схватки местных соперников не могли обеспечивать какой-либо передышки, ибо победа той или другой воюющей стороны в социальном отношении означала бы status quo ante.

Угнетенные классы и народы не имели возможности своими силами разбить цепи постоянного политического и экономического гнета всех сильных мира сего, им не оставалось иного исхода, как терпеливо ожидать того вожделенного часа, когда сам Саваоф пошлет с севера „орудия своего гнева», которые ввергнут в геенну огненную всех грешников и омоют зияющие раны страдающего народа, как это сделал Кир с вавилонскнми пленниками, заслужив исключительную аттестацию от пророка Исайи: «Так говорит Господь помазаннику своему Киру: я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы, и сниму поясы с чресл царей, чтобы отворялись тебя двери, и ворота не затворялись». (Гл. 45 § 1).

Мудрецы еврейского народа, которым не за что было благодарить своего Саваофа за негодный дар «обетованной земли», ставшей крутящейся осью политических жерновов древности, однако находят в себе достаточно гражданского мужества, чтобы морализовать по поводу естественных вулканических извержений неведомого для них северного кочевого быта.

При экстенсивном пастбищном хозяйстве степи не могут прокормить и скот и людей свыше определенной нормы. Степняки размножались до этой нормы, заливая и заполняя весь наличный травянистый простор, а дальше с естественной необходимостью между ними начиналась междуусобная распря, выбрасывающая в стороны весь излишний народ, раскаленный и раздраженный братоубийственной резней за хлеб насущный и навостривший за длительную эпоху войн все средства обороны и нападения. Не трудно представить себе те опустошения, которые творили эти остервенелые изгои степного быта, имея одну свободную дорогу вперед в богатые страны оседлых культур. Для пророков наводняющие потоки северных народов суть кара божия, которая грядет, чтобы смирить возгордившихся владык городского быта с их истуканами, каменными и медными идолами. Когда в степи начинался нормальный период мирного сожительства, который вероятно длился сотнями лет, в городах переднего Востока идолы собирали дань со всех мелких народов, вместе с тем росли и «вавилонские башни». Но когда в степях начинался краткий период возмущений и затмевалось солнце мирной жизни, для южных разбогатевших городов начинался страшный суд. Пророк Иеремия, мысленно обращаясь к северным народам, патетически восклицает:

«Доколе будешь посекать, о меч Господень? Доколе ты не успокоишься? Возвратись в ножны твои; перестань и успокойся» (Гл. 47 §6).

У пророка Иезекииля северные народы поднимаются от краев земли, как бы повинуясь воле бога. Он, изрекая пророчество на Гога, говорит:

«Так говорит Господь бог: вот Я— на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Тубала». (Тубал— кузнец)...

«И поверну тебя, и выведу тебя от краев севера и приведу тебя на горы Израилевы... И явлю славу мою между народами, и все народы увидят суд мой, который я произведу, и руку мою, которую я наложу... И поверну тебя и вложу удила в челюсти твои и выведу тебя и все твое войско, коней, всадников всех в полном вооружении... Гомера со всеми отрядами его, дом Фогарма от пределов севера со всеми отрядами его, многие народы с тобою... И пойдешь с места твоего, от пределов севера, ты и многие народы с тобою, все сидящие на конях сборище великое и войско многочисленное... Это будетв последние дни... Я приведу тебя на землю мою, чтобы народы узнали меня, когда над тобою Гог, явлю святость мою пред глазами их».

(Пророка Иезекииля из глав 15, 16, 38 и 39).

Периодичность и постоянство нашествия северных народов вселяет в пророках полную уверенность в их новом приходе. Предрекая близость страшного суда над оседлыми народами Востока, пророк Иеремия ссылается на то, что случалось в древние дни, о чем говорилось и его предшественниками:

«Так говорит Господь бог: «Не ты ли тот самый, о котором я говорил в древние дни через рабов моих, пророков Израилевых, которые пророчествовали в те времена, что я приведу тебя на них». (Глава 38 § 17).

Эти слова делают ясным до полной прозрачности и сущность, так называемых мессианских чаяний древне-европейского народа.

Библейская религиозная поэзия, пророчествующая о страшном суде божием, проводимом через северные конные народы, достигает своего апогея и этического оформления в пророчествах Исайи, самого красноречивого из пророков. Пламенные речи Исайи до сих пор по необыкновенной экспрессии и выразительности, по силе и красоте употребленных художественных образов могут состязаться с лучшими образцами поэтического слова. Вот «пророчество о Вавилоне, которое изрек Исайя, сын Амосов»:

«Я дал повеление избранным Моим и призвал для совершения гнева Моего сильных Моих, торжествующих в величии Моем... Идут из отдаленной страны, от края неба, Господь и орудия гнева Его, чтобы сокрушить всю землю. Рыдайте, ибо день Господа близок; идет, как разрушительная сила от Всемогущего... От того руки у всех опустились, и сердце у каждого растаяло... Ужаснулись, судороги и боли схватили их; мучатся, как рождающая, с изумлением смотрят друг на друга, лица у них разгорелись... Вот, приходит день Господа лютый, с гневом пылающей яростью, чтобы сделать землю пустынею и истребить с нея грешников ея... Звезды небесные и светила не дают от себя света; солнце меркнет при восходе своем, и луна не сият светом своим... Я накажу мир за зло и нечестивых за беззаконие их, и положу конец высокоумию гордых и уничижу надменность притеснителей... Для сего потрясу небо и земля сдвинется с места своего от ярости Саваофа, в день пылающаго гнева Его». (Прор. Исайи, гл. 13, §§ 3—11).

Древне-еврейские пророки почти не нуждаются в наших комментариях. Они достаточно красноречиво вскрывают самую тесную и ближайшую связь религиозной идеологии с экономикой и техникой. Не только идея всемирного потопа, не только идея страшного суда над грешниками, но и идея, так называемого второго пришествия избавителя, сына божьего, творящего суд и расправу над согрешившим миром целиком вытекают из экономики и техники. Победоносное нашествие конников из северных беспредельных степей, малочисленных, но воинственных, и их короткая расправа с бычьими господами, временное расторжение цепей порабощенных мелких народов древнего Востока дали основание и материальный базис для всех важнейших религиозно-этических представлений, целиком усвоенных и христианским миром. В самом центре мессианских чаяний древних евреев, вероятно, и других мелких угнетаемых народов, должен быть поставлен степной конь, поражающий господство бычьей аристократии. Там, где господствующие классы упорно держались за своего бога быка — египетского аписа, библейского тельца, месопотамских керубов, симпатиями и любовью народных масс должен был владеть степной конь, редкие появления которого в ихнем быту возвещали зарю их освобождения, а на господ вселяли уныние и животный страх. Читая пророков, не трудно понять, что желанный освободитель когда-то представлялся в образе коня: «И поверну тебя и вложу удила в челюсти твои...». Мы можем от себя добавить: «И сокрушишь ты ненавистного быка и освободишь им угнетенный народ», «и познают они, кто истинный бог — ты или бык». Дальше из пророка: «Не ты ли тот самый, о котором Я говорил в древние дни»...

Библейские пророчества, как и всякие другие образцы народной поэзии, составлены по одному трафарету, выработанному веками и тысячелетиями страдальческой жизни народных масс древнего Востока. Постоянное повторение одних и тех же оборотов речи, поэтических уподоблений и образов-— характерная черта народной мудрости, ибо историческая жизнь циклична и тоже повторяется.

Ковчег завета.

(Происхождение Южно-европейской культуры)

Но однако и бычья аристократия не совсем оказывалась в тупике, чтобы пасть на землю пред копытами гордого коня. Божественный брак заранее научил своих поклонников строить корабли, чтобы они в «последние дни» имели пред собой спасительный исход. На этом обстоятельстве быководы имели достаточное основание для примирения со своим богом, ибо корабль, в виду неумения степняков строить корабли, искони веков был «заветом» спасения бычьих господ от всемирно потопа. Пусть бушуют волны его, пусть они покрывают всю твердую землю, но острова моря, где, по словам пророка, «люди беспечно живут» (Иезекииль гл. 39 § 6), всем праведным Ноям, которые догадались жить у моря и заниматься мореходством, давали надежное убежище от копыт грозного коня. Так родилась идея «ковчега завета» и культ корабля в пику победосному на материке коню. Божественный бык как бы говорил своим подданным: «Пусть поклонники коня торжествуют на суше, а я даю в ваше полное распоряжение море, которое расстилается далеко на запад до самых Геркулесовых столбов». Мы знаем, как храбрый Одиссей, утекая на корабле от гнева циклопа Полифема, сына коня — Посейдона, торжествовал над бессилием своего врага, который напрасно кидал вслед за кораблем тяжелые камни.

Так как и поклонники коня, обжившись на завоеванных странах, легко постигали искусство кораблестроения и пускались следом за быководами, то греки, выбравшись на противоположный берег моря, сделали быка-Зевса хозяином суши, а его противника коня — Посейдона повелителем моря.

Для современной исторической науки должно быть ясно восточное происхождение, если не всего греческого народа, то его культурного ядра — городской аристократии. Наступление с севера дорийцев вероятно касается другой части греческой аристократии, как и происхождение этрусков в составе латинизированных народов Аппенинского полуострова. В греко-римской культуре господствуют элементы тесного содружества судовой команды, породившего сомкнутый строй и в пехотном бою, что совершенно чуждо континентальным народам. Если у них некоторое время господствовали северяне, то владычество последних закончилось вероятно с ликвидацией легендарных царей. В греческом религиозном быту совершенно определенно царит культ корабля: ναος, νηος νεως. ναυς νεως, νηος, - одновременно-жилище бога на земле, храм, капище и корабль, судно, ладья, идея главы, начальника общины в Афинах передается «ναυκραρος», т. е. почти тем же словом, которое означает начальника корабля. (О происхождении греко-латинского креста см. тезисы автора, журн. «Бурятиеведение» № I—2, за 1928 г.). О культе корабля свидетельствуют и так называемые нефы — корабли в римских базиликах, послуживших прототипом первых христианских храмов, а также бытующие до наших дней формы гробов. Народы древнего Востока, постоянно страдающие от разрушительных набегов степных народов, имели полное основание блаженную обитель своих мертвых душ помещать на спокойных островах моря. Там, приплывая на своем челноке-гробе, страдающая на земле душа должна была обрести и «тихую пристань» и желанный покой. Как скотоводы считают необходимым наделять каждого покойника верховым конем или быком, так и обитатели Средиземноморского побережья каждого мертвеца укладывают в судно. Основные принципы степного и морского кочевания мало чем отличаются друг от друга: для первых конь и бык, для последних корабль служат для одной и той же цели, отсюда и одинаковая их идеологическая оценка. С одинаковой логической необходимостью первые должны были предпочтительно обоготворить гром и дождь, физиологические функции небесного пороза и жеребца, способствующие произрастанию травы и размножению скота, а вторые ветер (бог есть дух), двигающий вперед судно, приравняв мачту и рею с дышлом и ярмом пары упряжных быков. Парная упряжка быков и коней при передвижениях и пахоте породила так называемый близнечный культ страдающих сынов божиих. (Ромул и Рем, Диоскуры у греков и римлян, Моисей и Аарон, Каин и Авель, Исав и Иаков и т. д. Мы также имеем основание обратиться к лингвистам с вопросом: не происходит ли имя самого греческого Зевса от «ςετγος» — названия пары лошадей или быков, а также и имя Диониса- Бахуса не восходит ли к числительному «два»?) Во всяком случае, нам кажется мало продуктивным занятием перебирание солнца и луны, зари утренней и вечерней для уразумения сущности близнечного культа. Не лучше ли ученым оставить в покое небесные тела и пристальнее вглядеться на близкие земные дела — на экономику и технику скотоводческого быта и культурного земледелия? Не в прозаической ли картине мирного пахаря, взрывающего плугом землю для посева, заключается секрет и святости двух перекрещивающихся палочек, о которых поэт поет: «Кивот и крест — символ святой. Все полно мира и отрады вокруг тебя и над тобой»!

Отступление из приморской полосы переднего Востока аристократии медно-бронзовых быков со своими дружинами пред последовательными нажимами бронзовых и железных коней на «острова блаженных», надо предпалогать, и повело к образованию Эгейской островной культуры с господством бычьих воззрений, с последующим ее распространением на южные полуострова Европы. Борьбу титанов в греческой мифологии при участии быка —Зевса нужно рассматривать как психологическое отражение борьбы обожествленных животных — быков и коней.

Троянский конь.

(Происхождение Илиады и Одиссеи)

В потускневших от времени и искаженных от позднейших переделок образах героев Троянского эпоса тоже не трудно отыскать те же мотивы. Божественный Гектор и быстроногий Ахиллес, из которых первый защищает свои родные города, а второй их осаждает, по всем признакам — герои бычьего и конного быта. Недаром слагатели былин заставляют их состязаться под стенами Трои в быстроте бега? Один из них медлительно-важный, но мощный бык, владетель земли и хозяин городов, а другой порывистый, быстроходный конь, не знающий равных соперников на поле брани. (Между прочим кони Ахиллеса обладают человеческой речью).

Деревянный конь хитроумного Улиса более чем прозрачно выводит на сцену истинного виновника падения городов «медно-блещущих» быководов, которые, бросив на произвол судьбы своих верных Пенелоп, пустились в бегство, использовав свои корабли. Похищение прекрасной Елены потусторонним Парисом, послужившее яблоком раздора по Гомеру, есть лучшее признание потерпевших быководов, задних числом рядящихся в тогу победителей с бутафорским деревянным конем. С течением времени самые тяжелые раны заживают, горькие воспоминания тускнеют, вместе с тем легко может родиться и мысль — «в самом ли деле наши предки были изгнаны с позором из священного Илиоса?». Тем временем греческие горожане, беглецы с востока, усилились приливом новых конников с севера, в составе смешанного народа появились свои Ахиллесы быстроногие, от которых когда-то пострадали Одиссеи и Гекторы. При этих условиях было не трудно и перевернуть старые сюжеты о гибели родных городов, об'явив себя победителями над самим же собой. Тем более им никто не мешал видеть приятные для национального самолюбия поэтические сны о «делах давно минувших дней». Отсутствие флота у приморской Трои по Гомеру ясно говорит о неудачной подделке греческими рапсодами старых сюжетов народных песен о гибели городов переднего Востока под натиском степных коневодов. Об'явив сухопутного Ахиллеса своим старым героем, греческие рапсоды не могут расстаться с любимыми кораблями и перетаскивают их на сушу для осады города, стоящего у моря, следовательно могущего иметь и свои суда. В палитре поэтов не оказывается никаких красок, чтобы изобразить правильную осаду укрепленного города с суши. Смешное перетаскивание огромного деревянного коня, которое не делает большой чести уму и находчивости Одиссея, могли выдумать только те народы, которые никогда не вели правильной осады больших городов. Если бы не этот спасительный конь, то, по-видимому, поэты заставили бы все греческое воинство с позором отступить от города. Вместо полагающихся при осаде хорошо укрепленных городов, боев у самой стены Гомер в своей Илиаде развертывает обыкновенную полевую баталию; приплывшие на судах греческие герои откуда-то обзавелися конями и колесницами.

С точки зрения даже самой примитивной стратегии десятилетняя осада Трои по Гомеру сплошная гомериада, тогда как полевые стычки греков с троянцами описаны с замечательным мастерством. Упорное нежелание Ахиллеса принять участие в битвах с троянцами говорит о том, что раньше он был в стане чужих. Самый повод его вражды с Агамемноном из-за одной рабыни, толкающей героя на измену общегреческому делу, и позднейшее примирение ради мести за смерть Патрокла чрезвычайно искусственны и не соответствуют военным доблестям излюбленного народного героя. При всех стараниях поэта завуалировать перетасовку подлинных ролей действующих лиц и выдвинуть на авансцену Ахиллеса, Менелая, Агамемнона, главными героями троянского эпоса остаются старец Приам, Гектор, Андромаха и прочие сыновья и дочери Приама, которые вероятно и были в старинных народных песнях излюбленными героями потерпевших греков. Ни в одном другом народном эпосе мы не найдем такое сочувственное описание горя и страданий побежденных врагов, как это имеет место в Илиаде Гомера; особенно поражает читателя их натуральность и полное соответствие с действительностью. Такое красочное описание печальной судьбы троянцев может быть понятно лишь при допущении патриотического сочувствия певцов к побежденным героям.

Вторая часть троянского эпоса — Одиссея, его бедствия и скитальчество по морям и скалистым островам, целиком является полным противоречием и опровержением победного гимна Илиады. Судьба Одиссея будет понятна, если мы сопричислим его к соратникам Гектора. Хитроумие его заключается в том, что в то время как Гектор предпочел умирать, защищая родной город, родителей, жен и детей, умный Одиссей своевременно учел военное превосходство врага, обладающего быстрыми конями, и был сторонником единственного возможного исхода — спасаться одним мужчинам на кораблях, бросив на произвол судьбы своих Пенелоп. Одиссей мог уступать Гектору в воинских доблестях, но зато он был дальновидным и спас восточную культуру от копыт коней степных варваров, эвакуировавшись на недоступные для последних острова. Вот почему даже в подделанной Илиаде Одиссей все время ратует за непременное участие в битвах быстроногого Ахиллеса, без которого якобы сами боги определили невозможность разрушения Трои (т. е. речь идет о коне); из того же мотива вытекает и его юмористический военный план — взять город при помощи деревянного коня. Гектор и Одиссей раньше вероятно были родными братьями, из которых один был храбрый, а другой умный и дальновидный. Когда под руками были наготове оснащенные суда, дававшие возможность выйти невредимыми из-под сокрушительного удара врага, сторонников легкого бегства могло быть не мало.

Что историческая Троя, являющаяся общим типом многих приморских городов переднего Востока (не исключая и Египта), дала беглецов, красноречиво свидетельствует Энеида Вергилия, основанная на народных легендах об Энее, который спасся из горящего города. Если Троя или Трои осаждались мореходами-греками, то Энеям следовало бы бежать в глубьсвоего материка, недоступного для моряков. Легенды о морских скитаниях Энея, будучи аналогичными с злоключениями Одиссея, лишний раз подчеркивают подложность и переделку народного сюжета Илиады. Самое наименование поэтических сказаний о борьбе греков с троянцами «Илиадой» (от «священного Илиона») вполне созвучно с «Элладой», Эллин, т. е. с культурно-этническими обозначениями самих греков, что является опять-таки вопиющим противоречием содержанию первой части гомериады. Трудно себе представить, чтобы народные песни о победах своих героев над исконными врагами передавались из поколения в поколение под именем вражеского города, как если бы это имя было чем-то заветным и дорогим для поющих. Тем более неуместны в устах греческого поэта эпитеты — «священный Илион», «Приама град священный» и т. д. В какой мере имена Эллин, Эллада, Илион сродни с потусторонними семитическими и не менее священными именами — Ил, Илу, Эл, Элоах, Элогим, конечно, могут решить только лингвисты.

Греки и римляне сохранили в своем языке двойное название быка, из которых таурос, таурус очень созвучно с сиро- халдейским «тоора», «торэ», имеющим значение того же быка, вола.

В связи с этим мы вправе обратиться к знатокам греческого языка с вопросом: — не есть ли «στνρος» (крест) — стяженная форма «ιστα+ταυρος», в котором повторяющиеся слоги τα—τα (или το—τα) — сгустились в один, а начальное краткое «ι» отпало, затеняемое грубым свистящим звуком?

(ισταταυρος— ιαταυρος— σταυρός), «ίστατανρος» и его сокращение в «σταυρός», разумеется, будет иметь то же значение, что и «ιστοβοενς», составленное из ιστος+βυευς (дышло у плуга, дословно — бычья мачта). Таким образом «стаурос» можно рассматривать как — пережиток того времени, когда бык в религиозных воззрениях семитических беженцев носил еще свое восточное наименование. По-видимому, и позднее

таурос у греко-латинского парода оставался священным наименованием быка, которое могло сохраниться в религиозной поэзии.

Итак, мы имеем не мало оснований для признания, что Эней и Одиссей — общие типы беглецов из семитического Востока, эвакуировавшихся на острова Средиземного моря при нашествиях северного коня. Эти морские бродяги, состоящие главным образом из мужчин, ибо в начальные эпохи мореходства женщины вряд ли рисковали на морские плавания, похищая туземных «сабинянок», прекрасных Европ (в мифах о быке Зевсе) взамен утраченных Пенелоп и Елен, как общее правило, должны были сливаться с туземными дикарями. Языки и антропологические типы утрачивались, но зато бычья культура семитического Востока нашла новую благоприятную почву для своего дальнейшего развития. Достаточно самого элементарного знакомства с культурной историей греков и римлян для того, чтобы понять не народный, а классовый, городской характер всей ихней культуры. Как в греческом, так и в латинском языке понятия — крестьянский, деревенский, грубый, зверский, дикий, невежество, непристойность вполне идентичны и выражаются одними и теми же словами ( αγριος, αγροίκος, αγροικία, agrestis). Во всяком случае, там, где по словам Дж. Ингрэма. (История рабства. Перевод с английского Журавской. СПБ. 1896 г. стр. 39) «число рабов превосходило число свободных граждан в три, в четыре, даже в десять раз» (В Спарте илотов было 220 тысяч, спартиатов 32 тысячи. Ингр. 42 стр.), смешно говорить о едином греческом народе и культуре. Если сами греки признаются в своих легендах о пелазгическом языке (морской язык) своих предков, если даже афиняне гордились своим происхождением от пелазгов, имеется ли основание греческое искусство, архитектуру, поэзию, науку приписывать гению того народа, который говорил греческим языком и поглотил культурных Робинзонов, обратив в простой миф их древней пелазгический язык? Если культура на новой почве нашла новые пути для своего дальнейшего развития, то это зависит, конечно, не от гениальной натуры тех дикарей, которые восприняли культурное семя, а вернее всего от влияния на восточных культуртрегеров новой географической среды — морской стихии, которая развивает в человеке энергию, сметливость, находчивость и т. д. Человек, который постоянно живет на твердой земле, не тороплив, мешковат, традиционен, живет по раз заведенному завету своих предков. Ему некуда спешить и волноваться, ибо, говорится в поговорке диких якутов, «небо не свалится, земля не опрокинется». Совершенно иное дело, когда человек долго плавает по морям: почва под ним всегда колышется, в каждую минуту нужно быть начеку и глядеть в оба. При старинных условиях плавания на гребных судах только личная энергия, сообразительность, умение применяться к новой обстановке могут спасти людей от неминуемой гибели. Вместе с тем плавание на гребных судах приучает людей к дисциплине, к согласованным действиям, к групповой солидарности. Мало того, что древний Восток выделял из своей среды самых энергичных и отборных людей, которые не желали мириться с гнетом новых повелителей и не боялись опасностей при морских скитаниях, само мореходное дело должно было воспитать и развить в беженцах исключительные дарования, смелость и инициативность. Историк, исследующий своеобразие и особенности, достоинства и недостатки южно-европейской культуры беглецов семитического Востока, вправе обратиться к ея колыбели — Средиземному морю со словами Пушкина:

«Твой образ был на нем означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем не укротим...»